Незадолго до ливней трёхгранных,
в треуголке из перьев павлинов,
презентабельный тучный охранный
не всполошенный ровный картинный
он застыл на мостке через реку
и ощупывал взором окрестность:
вдалеке яркий птиц кукарекал,
словно впал он в немилость ко стрессам.
Размахнулась рука ненароком,
паутинку сметая с обзора,
и возникло видение трона,
царь на нём разомлевший узорный.
Словно рой золотых добрых пчёлок,
над державным клубился покой,
и смягчала черты свЕтла чёлка,
а характер – бутыль под полой.
Не зазорный прыгучий румянец
потеснил незначительность спеси,
напевал он тихонько рулады,
подвывая приятно по-пёсьи.
В рукавах затаились подарки,
укрепляя намерений щедрость,
иногда проходил через арки
к своим подданым верным на редкость.
Ни колючего волчьего взгляда,
ни намёка на неодобрение –
лишь безмерность любви безоглядной
царь встречал там, себе поклонение.
И щедрот изменялось течение
в благодарность ему за великость –
и являл в это время свечение
и свою святомудрую ликость.
А дары прибывали потоком,
в рай царя превращая покои,
разбавляя часов монотонность,
улучшая дворцову погоду.
Доброта укрупнилась настолько,
что с лихвой перевесила грешность,
помирился с лисою он польской,
извинившись за прежнюю резкость.
Призывал всех отныне лишь к миру,
возлюбил соглашений красивость,
приказал закопать все секиры,
посадить над оружием ивы.
И народ, видя счастье царёво,
заряжался его настроением:
в избах нищих не слышалось рёва,
заменило его восхваление.
Так увлёкся видением охранный,
что едва не свалился под мостик.
К счастью выручил собственный разум –
попрощался с видением-гостем.