В пятницу вечером Грета плетется в бар. Повод весомый – босс выплатил гонорар за роль в сериале (он сам по себе зашквар, но Грете нужна работа, плевать на репертуар).
Грета заказывает текилу, садится на шаткий стул. «Ну, его, – думает, – к черту, сорвусь и уйду в загул». Она пьет, не закусывая, хлюпает жалко носом – пунктик «наладить жизнь» мигает большим вопросом.
Грета худа, как жердь: ключицы, колени, локти. Черная полоса измазана жирным дегтем. «Бармен, – хрипит, – плесни еще граммов двести». В собственном теле так неуютно, тесно; кажется, в подреберье плесень со скоростью света множится. Наутро из зеркала глянет на Грету рожица, опухшая после сна.
Цель на грядущий вечер оправданна и ясна.
Не клеится ни в любви, ни в творчестве ни на йоту. Грета воет от одиночества злым койотом, набирает знакомый номер, вслушивается в гудки... Тот, что пах для нее Бандерасом, плел из волос пучки, теперь чужд, как корабль, ушедший на сотню лет.
Тот теперь для другой раздет.
Грета проводит в баре больше времени, чем в квартире. «Может, сделать публичное харакири?» – скачут шальные мысли. Она выбирает плакать и много пить, через час танцевать на стойке почти босая. Эта боль много глубже: подкожная, нутряная.
Грете не с кем ее делить.
Бармен смотрит участливо, водой разбавляет виски, вспоминая Грету на той злополучной вписке лет пятнадцать тому назад. Он влюбился тогда навылет, клал на парту ей мармелад, незатейливые записки с анонимными «ай лав ю». Кто бы знал, что записки те станут трепетными превью к сальсе, стрипу и рок-н-роллу.
Он снимает ее с «танцпола», кладет голову на плечо. Грету будто пытают током вместе с сонным параличом; она тычется ему в шею, на слова не хватает сил, хотя помнит до миллиметра, как любовью своей бесил.
Вот рассвет превращает небо в разноцветный живой фрактал. Грета думает лишь о том, чтобы больше не отпускал.