Вот святой. Он уродливей древних старух
и голей освежеванных туш.
От ветров защищают лишь деготь и пух.
Он калекой бредет, неуклюж,
слеп и глух, и безрук, и почти что безног,
и уж точно безмозглый, как пень.
Зарываясь лицом в придорожный песок,
не глядит на огни деревень,
не ночует в домах, хоть и редко когда
не откроется дверь на мольбу.
Его тело - кремень, в его жилах - вода,
след от плети - змеей на горбу.
За спиной столько казней, колодок, темниц,
что не снилось и сотне воров.
Он почти что прозрачен, как труп белолиц,
на губах леденелая кровь.
То к кресту, то к столбу он привязан, как пес,
хоть к восторгу толпы, хоть к слезам.
И того, что святой за всю жизнь перенёс,
не поведает даже он сам.
Над больной головой распускается нимб,
как над грядкой цветок сорняка.
И фанатиков скоп волочится за ним:
их восторженность страстно крепка,
их глаза вожделенно и дико блестят.
Песнопением бурно давясь,
подползают они, собирают в горстях,
как жемчужины, гной его язв.
Он бредет по дорогам. Испанский сапог,
как копыто, о камни стучит.
Он нелеп, словно шут, он плешив и убог,
а над плешью блистают лучи.
Он вообще-то рогат, если долго смотреть,
игнорируя нимб и судьбу.
Его пища - страданье, мечта его - смерть,
что гвоздями забита во лбу.