В Зарбрюкене дождь, в Петрограде какая-то хрень.
В прокуренном тамбуре пахнет капустными щами.
В Париже зима. И плечистый усталый бармен,
Нестойкий с настойки, все ходит у стойки кругами.
Что стало с тобой, мой единственный друг на земле,
За эти промозглые два с половиной привета?
Я сам нынче в зеркале чуть не застыл, обомлев,
Я многое в жизни, конечно же, видел, но это?!
Вагон выдувает нимфеток на зябкий перрон,
Заботливо гладит под юбкой упругость капрона.
Нам тысячи лет, и для них мы – чудак и гарсон,
Пусты и прозрачны, и что им до нас, невесомых.
В такие минуты себя ощущаешь седым.
Вагон-ресторан словно клетка для пойманных пташек.
Зарбрюкен, Париж, Петербург - белый дым, черный дым,
Но путь наш очерчен, а значит, отныне не страшен.
Так выпьем, пока счёт потерям нам нечем закрыть,
За право терять, пустоту обнажая под кожей.
Не так жизнь страшна, как что не с кем ее разделить,
Что не с кем сложить, и тем более не с кем умножить.
Глядим себе вслед, принимая банальность беды,
Почти с отвращеньем неловкость шагов отмечая.
Геройство побега как буря в стакане воды,
В стакане густого железнодорожного чая.
В Зарбрюкене дождь.
В Петебурге сажают за твит.
В Москве для меня никогда не достаточно места.
Я поезд. Со всеми, кто вышел до срока, я квит.
Но все, кто со мною, доедут до нового квеста.