Он считал, его строки – лишь опыт борьбы с удушьем,
Он писал их так, потому что не мог иначе.
А сегодня – смотрите! – его почитают лучшим,
Стихосложенческим Фибоначчи.
Он носил очки, одевался неброско, строго.
Выходил – буквально – за всяческие границы.
Этот мир он знал как иллюзию и дорогу,
Но, однако ж, ни разу не оступился.
Признавался, что хоть и не соло, но чужд ансамблю.
Что не станет сражаться за то, чему нет названия.
Ему рифмы – так вышло – еду заменили и саблю,
Обрекли на заклеенный рот и скитания.
Чья вина, что не снёс политической астмы,
Что ему, как другим, не носили почёт на блюдце?
Рабство – кричал он – всегда порождает рабство,
Даже с помощью бог весть каких революций!
Труд – он сказал – это цель бытия и форма,
Человек оскорбился бы быть товаром.
Правда, то, что ему представлялось позором,
Было вполне себе жизнью – от дома к работе и к бару.
Зло существует, чтоб с ним бороться!
Писал и боролся: поэмы, вирши...
Он думал, что сдался; но верил, что не сдаётся.
Он много чего говорил нам, но не был слышим.
Не откладывал худшее в долгий ящик –
Впрочем, всех призывал себя прятать в коробки комнат.
Не стремился стать богом, не был навязчив –
И его, вероятно, поэтому многие помнят.
Из забывших его можно составить город –
Так он писал, не надеясь на комплименты.
Только теперь, когда тут поэтический голод,
Из влюблённых в него состоят континенты.