Детство моё прошло в городке с парой тысяч человек населения, магазином, церковью и заводиком. Прославилось наше местечко тем, что именно здесь казнили одного известного крупного военного, уличённого в преступлении против своей страны. Несмотря на приобретённый статус изменника, он оставался чрезвычайно популярным в народе, и, видимо, поэтому, лишить его жизни решили подальше от столицы, дабы не провоцировать беспорядков. Тем не менее, и здесь, чтобы посмотреть на то, как свалится с плеч его голова, собралась немаленькая толпа.
Всё происходило на ярмарочной площади, гильотину соорудили на высоком помосте, рядом с петушиной расцветки балаганом, наводившем на мысль о приезде бродячего цирка. Картину дополнял толстый палач в клоунской маске, обливавшийся потом, несмотря на холодный и ветреный день, и непрерывно отпускавший скабрезные шутки в адрес своей будущей жертвы. Тот, в серой рубахе без воротника, коротковатых ему штанах, развалившихся сандалиях и с перевязанным животом, ходил с безукоризненно прямой спиной, но чуть опустив голову, и, слегка небритый, напоминал задумавшегося деревенского учителя в утро перед школьными экзаменами. Странно, но, пока шли приготовления, ему даже не связали руки. Когда всё было готово, его сначала завели в шатёр, и, что там происходило, мы не видели. Может быть, он там исповедовался, или молился, но, никто из нас не видел, чтобы туда входил священник, или, вносили какую-нибудь икону. Хотя, они могли бы там оказаться уже совсем ранним утром, когда на площади ещё никого не было. Вскоре, он вышел оттуда, и конвоиры указали ему на лестницу, по которой предстояло подняться к орудию казни. Палач забрался туда раньше него, и, только, когда преступник уже стоял рядом, связал ему руки за спиной. Впрочем, верёвка была на вид такая, что сильный человек без труда разорвал бы её на запястьях. Конвой остался внизу. Хлопоча, словно паук вокруг попавшейся мухи, исполнитель казни второй верёвкой связал подсудимому ноги и без видимых усилий повалил его, почему-то лицом вверх, на доску, которую так же легко, словно бы ненагруженную тележку толкнул вперёд, где шею казнимого сжали две колодки. Я стоял весьма далеко, но, встав на цыпочки, поверх чужих голов видел, как палач, потирая вспотевшие руки, трогал за рычаг, приговаривая: «Ну всё, вот, сейчас, сейчас… Ты со всеми попрощался-то? Скоро уже поздно будет! Ну, давай, вспомни и прости всех, кому, ха-ха, должен! Вот, вот… Ай, осечка! Ох ты, опять! А, нет осечки!»
И нож без звука упал вниз.
Непонятно как, но нож застрял, разрубив уже шейные позвонки, но, не отрубив до конца голову, так что она повисла на какой-то перемычке из мяса и кожи. И тут, хотя, конечно, можно приписать всё моему разыгравшемуся воображению подростка, я отчётливо услышал, как рот преступника произнёс следующее: «Враги ранили меня в живот, и у меня болел живот. Женщины ранили меня в сердце, и оно тоже болело. А сейчас такое чувство, что мне больно поранили глаза». Ясно, что умер он прежде, чем палач снова натянул верёвку, и нож повторно упал вниз. Я не видел, как его отсечённая голова свалилась в подставленную бочку. Потому что отвёл взгляд.
Всё кругом застыло.
Я смотрел в сторону наших одноэтажных домиков, и они казались мне нарисованными, с яркими фасадами и наличниками, едва присыпанные только что выпавшей снежной крупкой. Ненастоящим казалось и небо, с утра бывшее ясным, а теперь выстланное серыми и белыми облачными лоскутами, напоминавшими перья гигантской водоплавающей птицы. Повторюсь, было ветрено и, весьма и весьма холодно. Дело случилось поздней осенью.