***
При снеге себя содержу.
Скучаю. Поделок не делаю.
Картину в присест напишу.
Глазами. И белым — по белому.
Но, видно, мой долг чистоте
Настолько возрос, что получится
Сама чистота на холсте
Картиной моей самой лучшею.
Морозно струится снежок.
Хочу прогуляться по городу.
Но первый мой шаг как прыжок, Куда-то туда, через голову...
***
Правил июль с буйной майскою спесью.
Ночью прикинулся, глушью, безлюдьем.
Шел я лугами и вышел на песню:
«Не обессудьте, не обессудьте...»
Что там за плакальщик просит прощенья
В небе, в лугах ли, в реке ли, в лесу ли?
И каково этой песни значенье
«Не обессудьте, не обессудьте»?
Может быть, тот, кто всю жизнь куролесил,
Жил невпопад, поступал безрассудно?
Вот и сложилась унылая песня:
«Не обессудьте, не обессудьте...»
Или, быть может, другой, кто стремился
В жизни во всем докопаться до сути,
Но ничего от нее не добился...
«Не обессудьте, не обессудьте...»
Я за ответом в себя погружаюсь,
Ночь, глухомань, бездорожье, безлюдье…
Эхом — в леса, от меня отражаясь:
«Не обессудьте, не обессудьте...»
ИСКУССТВО
В картине законченной
Нет окончания.
Чтоб стать чем-то цельным,
А, значит, великим,
Ей надо немного —
Всего лишь молчания...
Она не молчала.
В ней жизнь била криком.
В каминные ночи,
Как будто нечаянно,
Казалось ему:
Он добился молчания.
Но снова с рассветом
Все шло к изначалу —
Картина рождалась,
А, значит, кричала.
Не понял. Смирился.
Решил: это — свыше.
И прятаться начал,
Людей замечая...
А люди пришли.
И, увидев, услышали.
Сказали: «Великое!»
И — замолчали...
***
Чудо рожденья обычного случая:
Вдруг появляется в комнате мама:
Витя, тебя к телефону:
...— Я слушаю.
Виктор Бояринцев? Вам телеграмма...
Как ты стараешься быть постороннею!
Как ты сама своей выдумке рада!
— Вы приглашаетесь на церемонию
Только начавшегося листопада.
Это не просто — любить отражение.
Всякий ли выдержит смену обличий?
Мучаешь, мучаешь воображение
Смыслом обычных вещей и привычек.
Кланяюсь осени, рыжему шарфику,
Милой волшебинке в хитром прищуре.
Кем мне предстать — тамадой или шафером?
Знаю! Свидетелем буду. При чуде.
Вез нас трамвай левитановской осенью.
Воздух за окнами падал, как надо.
Щелкнул кленовый листок под компостером,
Я сберегу до конца листопада.
Спали качели, со всем солидарные.
Ярмаркой под ноги стлалась аллея.
Шли, церемонии не соблюдая мы.
О церемонии не пожалею.
Падало рыжее в общем парении...
Что еще помнишь, Величество Память?
Шарф твой не падал — летел сквозь падение.
Это я помню... Летел... И не падал.
...Здравствуй, октябрь! Мы теперь посторонние.
Сядем, старик, в этом призраке парка.
Вот и прошли все мои церемонии.
Только вот свадебной не было, жалко.
Я не бедняк, раз имею подобное:
Память волшебинки в милом прищуре...
Что до меня, мне судьбою подобрана
Вечная должность — свидетель при чуде.
***
Нелегко сознанье расставанья
Есть в нем предрешенность естества.
Говорю об этом, сознавая,
Что мои неискренни слова.
Ты молчишь. Я выйду, хлопнув дверью.
Ты смолчишь. Вернусь, прикрою дверь.
Правильно, что смотришь с недоверьем,
Я не верю сам себе теперь.
Лгу тебе, что я люблю другую,
Потому что, все-таки любя,
Я ведь этой правдою... торгую,
Что-то добиваясь от тебя.
Это не похоже на сомненье —
Я не разделился пополам.
Просто в правде есть обособленье:
Вот она сама, а вот — я сам.
Правда до отчаянья жестока:
Прежнее должно сойти в муку.
Надо расставаться. Надо. Только
Я с тобой расстаться не могу!
***
Думал, что такого не бывает,
Но, в другой другое полюбя,
Понял, что тебя мне, не хватает,
И что я беднее без тебя.
Как же жил я, этого не зная!
Впрочем, как бы это я узнал:
Ты была такая неземная,
Что в другой земное я искал.
Только все, что дорого и свято
В той, другой, теперь любимой мной, —
Это не подарено, а взято
От тебя, любимой, неземной.
И любовь моя — нечто иное,
Как дитя, рожденное тобой.
Ты любила так, что взята мною
Из души твоей моя любовь.
Вот я и расставил все, как надо.
Но молчу, не в силах говорить.
Как мне объяснить тебе всю правду?
Как тебе неправду объяснить
Да я знаю истину поступка,
Что могу я думать и решать?
Истину, добытую рассудком,
Сердцем тоже надо воспринять...
...Помню день, когда ты уходила.
День, когда не стало больше дня.
Боже мой, как ты меня любила!
Если уходила от меня...
МОТОМАДОННА
Под нимбом шлема — цейсовский тайник
Твоих раскосых глаз, и их весы
Качают знаки, что восходят в них
Голгофой километров на часы.
Мадонна заджинсована в котон.
Черты иконы — в ветровом стекле.
Ах, Боже мой! Она из тех Мадонн,
Которым ближе жизнь на помеле!
Я позади еще. Или — уже.
На полпути мой конный экипаж.
А ты заходишь в святость в вираже,
Оставив сзади храм и Эрмитаж.
Сикстинская пропала колыбель!
Мой век на твой ни капли не похож.
Но я кричу, что я — твой Рафаэль!
Однако ты меня не узнаешь.
Твой лик не писан — некому писать,
И не найти церквей на всей земле,
Позволивших тебя б изображать
На этом двухколесном помеле.
...А ты живешь на третьем этаже,
И рядом с нашим домом твой гараж.
Ты вечером в последнем вираже
К хозяину вернешься в Эрмитаж.
Он спросит на ходу, где ты была,
И ты ответишь что-то на ходу...
И поспешишь на кухню по делам,
Которые мадоннам — на роду...
...Я вспомню: где-то девочка жила,
Что так любила быструю езду.
ЗИМНИЕ РИСУНКИ
За окно смотреть не разрешая,
Но окно глазами отражая,
Ты глаза раскрыла мне сама:
Шла зима, большая-пребольшая,
Белая-пребелая зима.
Милая, как ты не понимаешь,
Что моей спиною закрываешь
То, что надо грудью встретить мне?
Повернусь к окну. Увижу таешь
Ты, уже ушедшая, в окне...
***
В мезозое зимы
Снегопадные мы
Все вокруг называем собою:
Я — фонарь во дворе,
Ты — мой свет в фонаре.
Все — в снегу.
Значит, «все» — это двое.
Я особенно рад
Верить в твой снегопад,
Веря в то,
Что и в меня веришь.
Ты мела мне в стекло,
А меня намело
За твои приоткрытые двери.
Это было со мной
Необычной зимой:
Жил-был я, жила ты,
Была вьюга...
Только дворник с утра
Вымел снег со двора.
Нас осталось чуть-чуть
Друг у друга.
Где-то там, далеко,
Спят снега глубоко.
А в моем городском мезозое
Среди комнат пустых
Снегопадная — ты.
Вот и все.
Только «все» — это двое.
***
Вплотную с отражением и врозь
Раздумьями моими над судьбой
Рентгеновски пронизано насквозь
Пространство между зеркалом и мной.
Так много лжи всосалось в пустоту,
Что стали перевертышами в ней
Все правое, теряя правоту,
И левое, переместясь правей.
Но ты, придя ко мне, осталась той,
Какой и до меня всегда была:
Ты встала к зеркалам моим спиной,
И в первый раз не лгали зеркала.
И вздрогнул я: за что твоя любовь?
А вдруг увидишь ложь в моей судьбе?
Я в зеркалах несовместим с тобой —
Где я не лгу, там надо лгать тебе.
И это не сменить в конце-концов:
Ведь стоит встать мне к зеркалу спиной,
Как повернешься ты к нему лицом,
Открыв пространство, созданное мной.
Но понял я: не надо все менять —
Давно ты стала мне моей судьбой,
Заполнив все пространство для меня.
И в том числе — меж зеркалом и мной.
***
От шоссе отступился туман.
В лес, что тянется рядом с шоссе,
Налегке набираться ума
Ухожу, отступившись от всех.
День — один, два — один, три — один.
Множу тропы. Но вдруг нахожу,
Что по тропам, где раньше бродил,
Как по замкнутым, снова брожу.
И пойму я, застыв у шоссе,
Что пора точку зренья менять:
На мое отступление все
Отступились в ответ от меня.
«Жигули» по шоссе разгоню,
Светом фар разгоняя туман.
Каюсь я. И клянусь. И кляну.
Впрочем, нет — набираюсь ума.
***
Еще рассудительность не обратала,
Но чувствую: это во мне — до поры.
Я что-то уже потерял, обретая.
Не «что-то», а веру в душевный порыв.
Расчетливость входит мне в душу с расчетом,
Что стану расчетливо жизнь принимать,
И верить не буду ни в Бога, ни в черта,
Ни в Божию Матерь, ни в чертову мать.
«Авось» — преходяще. Пребудет раздумье,
Прикидка, примерка, оглядка, режим.
Отверив порывам, отмаешься дурью...
Отмаешься дурью, захочешь ли жить?
От предков достался нам дар авантюры:
Ведь будь бесшабашности предок лишен,
Из страха остаться без собственной шкуры
За шкурою мамонта он бы не шел.
Что — слово? Допустим, не прав я за «дурость».
Допустим, что Бог, черт и мать не при чем.
Но вы не примите порыв за бездумность.
Порыв это то же, что антирасчет.
Тот в стенку уперся, тот просто влюбился.
«Не пара», — расчет про нее говорит.
Его рассудительность — это убийство
Расчетливой силой соблазна на стыд.
Я с этим знаком. Я влюблялся. И сильно.
Но все ж, рассуждая, опускался с вершин:
«Ну что в ней такого? Была бы красивой...
Что скажут другие? Зачем быть смешным?»
В душевном порыве не ищут почета,
И в этом его самый главный почет.
Когда все расчеты разрушены к черту,
Тогда на порыв остается расчет.
А сила порыва — душевная сила.
И если в масштабе великого брать,
То подвиг России — в прорыве России
В порыве, который нельзя рассчитать.
Порыв это искренне, это глубинно,
Мечтами, делами, судьбою — порыв.
И не половинчато, не серединно,
Порыв — как всего, что скопилось, — прорыв.
Но если бы так все на свете решалось!
Порыв искрометен. И чтобы еще
Пробиться, прорваться хоть самую малость,
Нужна рассудительность, нужен расчет.
...Ну, я разошелся! Ну, разрассуждался!
Похоже, что лопнул какой-то нарыв.
Хотя... Без порыва б поэт не удался.
Стихи — это тот же душевный порыв.
Москва. Зима 91-го. Больница.
Арбатский снег под тишину
На землю крался.
И я к больничному окну
Лицом прижался.
Мне показалось: этот снег
Лохматит сумрак,
В нем растворяются — наш век
И время суток.
В нем растворяемся все мы,
Деревья, птицы...
Так много места у зимы,
Чтоб разместиться!
Первопрестольный снег Москвы,
Снежок столичный!
Он вымел боль из головы
В тиши больничной...
И врачевал он, как медбрат,
Всю землю с неба
Стал забинтованным Арбат
Московским снегом.
А снег все дальше бинтовал,
Все глубже, шире.
Снег бинтовал — как бунтовал —
На всю Россию!
Не от того ли в голове
Вдруг посветлело,
Что площадь Красная в Москве
Вновь стала белой?
...Гляжу в снега. И там, в снегах, —
Чу! — топот конский...
Не с бала ль мчится на санях
Андрей Болконский?!.
***
Зарастает снегопадом
Сад, невидимый почти,
И в тех снежных дебрях сада
Нам друг друга не найти.
Крикну я любимой имя,
Только крик, сквозь снегопад
Неуслышанный любимой,
Прилетит ко мне назад.
И любимая, быть может,
Крикнет имя мне мое,
Но из чащи снега тоже
К ней вернется крик ее.
Невесомая преграда
Стала вдруг стене под стать...
Как же мало было надо,
Чтоб друг друга потерять!
Ну а вдруг мы не терялись?
Ну а вдруг я в том саду,
Снег с ресниц своих стирая,
В первый раз тебя найду?
Но тогда в аллеях сада
Среди рощи дождевой
На качелях листопада
Кто же рядом был с тобой?
Ты меня искать забросишь
Иль заблудишься сама.
Но была, была ведь осень,
Прежде, чем пришла зима!
Счастлив тем, пойду из сада.
Отступив передо мной,
Вздрогнут ветви снегопада
И сомкнутся за спиной...
***
Погуляв в березняке,
Оказался дождь
В акварельном сквозняке
Двух апрельских рощь.
Разбежались облака
Над дождем, и дождь
На качелях сквозняка
Замер между рощь.
Фантазирую? Ничуть!
Я давно уже
Останавливать хочу
Все, что по душе.
Миг мечтаю подержать
Высоко в руке.
Только... должен он дрожать —
Как на сквозняке.
***
Миг страха — крах духа.
В каминном оскале
Свеченье потухло,
А тени пылали.
Выпячивал сумрак,
Весомо, разяще,
Кошмарный рисунок
Уродства изяществ.
Церковные арки —
Как замкнутость круга...
Лишь в терниях адских
Спасенье для духа.
Окно на веранду.
Букеты на плахе.
Картины Рембрандта.
Прелюдии Баха.
МАВЗОЛЕИ ВАСИЛЬКОВ
***
Дачник наших июлей
В непридуманном лете
К нам с подарком из улья
В дом зайдет на рассвете.
Расколдованным пеньем
Постарается влиться
Скрипка старых ступеней
В полонез половицы.
Вместе с музыкой станет.
Не толкнет, не разбудит.
В изголовье поставит
Мед в фарфоровом блюде.
Я глаза открываю
Всякий раз постепенно —
Лишь когда отыграет
Та же скрипка ступеней.
Не спугну его тайны.
Не с того, что обижу.
Просто спит моя Таня
И в плечо мое дышит.
Для нее стало чудом
И загадкой природы
Это тонкое блюдо,
Это золото меда.
Если б знала, что значит
Это блюдечко меда!
Как над снимком он плачет
Сорок первого года!..
В благодарность за муки
Дачник видел за нами,
Всех тех внучек и внуков,
Нерожденных сынами.
Бью поклоны июлю
За медовую славу,
Где вонзается пулей
Только шмель в наши травы.
...Блики солнца на блюдце
Сквозь окно просочились.
Будто дети смеются,
Что еще не родились.
ЦЫГАН
баллада
Вот все шито–крыто:
Горы—позади,
Орденом прикрыта
Рана на груди.
Боевой «сценарий»
Отыграл наш полк,
«Интернациональный
выполнивший долг».
Хоть огонь Афгана
Не потушит спирт,
Выпьем за Цыгана,
Что за «цинком» спит.
Пусть в «тюльпане» страшном
Он ушел во тьму,
В бэтээре нашем
Место есть ему.
И на этом свете.
Он оставил нам
Запись на кассете
Про Афганистан.
Под его гитару
Мы любили спеть:
«Караван — не табор.
Кандагар — не степь.
Не шатры—кибитки —
- Горы до небес...
В рейде — пуль в избытке,
А воды — в обрез.
На крутые склоны
Долго нам пенять,
Ведь у «духов» — кони,
А у нас — «броня».
Но зато замашки,
Как у всадников,
И душа-тельняшка
У десантников.
Эх, черноголовый,
Сплюнь цыгбарочку!
Сбацай—ка по—новой
Нам «цыганочку»!»...
...Лента на кассете
Траурней всех лент…
Сколько жить на свет
Виноватых лет?!
Из Афганистана
Вышли мы — не те:
И не «со щитами»,
И не «на щите».
...Там, на перевале,
Мы под минный вой
Грудью прикрывали
«Вывод наших войск»,
И никто не струсил...
Проклят будь, Афган!
...Был он парнем русским,
Рыжий наш Цыган.
***
Отдышав синеву
Куполов облаками,
Мы‚ к далекой земле
В облаках ищем выход:
Пробиваем, вдохнув,
Их насквозь сапогами,
И за стропы —— как жизнь! ——
Держим купола выдох.
Бой идет на земле.
Нам вступать в него с неба.
Мы готовы, и пот
Под тельняшками высох.
Но, что ждет, —— подождет.
Здесь — торжественно-немо,
И на вдох высоты —
Только купола выдох.
После службы десант
Будешь помнить ты свято,
И берет сохранишь
На торжественный выход.
Но особо зачтешь
То мгновенья, когда ты,
Как спасительный вдох,
Слышал купола выдох.
КОНТРАКТНИКИ ЧЕЧНИ
Старьевщик наших душ
Предложит сделку нам:
За долларовый куш,
Продать душевный хлам.
Мы — жизни штрафники,
И в ней жильем для нас —
Вокзалы, чердаки
И трубы теплотрасс.
Прощай, штрафная жизнь!
Нам в мене «дашь на дашь»
Дают за хлам души
Армейский камуфляж.
Пускай в аду сгорим,
Но черт нам стал, как брат,
Поскольку кровью с ним
Подписан наш контракт.
На Родине — ничьи,
Ничьи мы и в Чечне.
Контрактники Чечни.
Мишени на войне.
Не счесть душевных ран.
Душа — кусок рванья.
Раз был Афганистан,
То будет и Чечня.
Руке не привыкать
Упругостью курка
Чечетку отбивать
Чеченцам из АКа.
И только мысль — как боль:
Забудь, забудь, забудь,
Что, может, брал с тобой
Один из них Кабул.
Теперь чеченец тот
такого же АКа
Тебе чечетку бьет
Прицельно с чердака.
И снова болью — мысль:
В бессмысленной войне
Для пушек — мясо мы,
Пригодное вполне.
Поэтому контракт —
Наш смертный приговор.
Кто скажет, что не так,
Тот зря затеет спор.
...Хлам душ огонь сожжет.
И, получив свой куш,
С мундира пыль стряхнет
Старьевщик наших душ.
БРАТСКАЯ МОГИЛА
Дождь из братской могилы —
Сквозь живое — живой —
С осторожною силой
Прорастает травой.
Есть всесилье бессильных,
Этих мертвых–живых
Продолженьем России
Продолжаться в других.
...Заковылье, зарощье
Заплутавших веков...
Доблесть. Слава. А проще —
Мавзолей Васильков.
ВЕСНУШКИ НА ЛУГУ
ИЗ ДАВНЕГО
Под музыку черемухи.
Звучащую намеками,
Кружилась зачарованно
Девчонка из далекого.
Река, в туманах плавная,
Аукалась В излучинах
С девчонкой этой славною
И самой–самой лучшею.
Была моя лодчоночка
За камышами спрятана.
Я из нее девчоночку
Тихонечко разглядывал.
В черемуховом платьице,
Русалка синеокая,
Ни от кого не пряталась
Девчонка из далекого.
Но в сердце вдруг отчетливо
Кольнуло мне иголкою:
Узнал лицо девчонки я
И горько крикнул «Горько!» ей...
И все как ветром сдунуло,
Умчало в дали дальние...
Ну что я навыдумывал
На свадьбе друга давнего?..
ДЕВИЧЬЯ
Не болело сердце —
Легче были мысли.
Выходила в сенцы,
Брала коромысло.
По воду бежала,
Пела, что придется.
Месяц доставала
Ведрами с колодца.
Счастье по соседству
ждало недалече,
Заболело сердце
От сердечной встречи.
Над ведерком свесясь,
Поцелует любый
Выловленный месяц —
Прямо губы в губы.
***
От калины вечерней
Надо тропку менять.
Снова нет исключений
У тебя для меня.
Вроде даже бы в шутку
На мольбу многих лет
Подождать хоть минутку
Отвечаешь мне: «Нет».
И опять разозлится,
Озлобляя дворняг,
Одинокий транзистор
На руках у меня.
И старухи с порога
Закудахчут: «Хороош!»
Что бредешь одиноко?
Что ты спать не даешь?»
Спрячусь я за березкой
От сердитых старух.
Усмехнется мне тезка —
Лопоухий лопух.
И в ответ оскорбленный
Сплюну я в лопухи:
«Я еще не зеленый
От зеленой тоски!»
СЛУЧАЙ
Дело было вечером, дело было вечное:
Шел он на свидание, и, конечно, к ней.
Тренькали кузнечики, месяц плыл над речкою...
В общем, не бывает проще и мудрей.
Шел походкой важною, чистенький, наглаженный
Благородно действие, благородна страсть.
Но — не смейтесь граждане! — с ним случилось страшное:
Чистенький, наглаженный угодил он в грязь.
И пока в страданиях с переодеванием
Бегал по деревне он под собачий лай,
Вышло из свидания только «до свидания!»
И обидно искренне не «прости» — «прощай».
Дело было скучное — дело было в случае:
Если бы тогда бы и... драма не стряслась.
Жизнь сплошные случаи. Много в ней накручено
Но во всей истории не случайна грязь
***
Лунная деревня
Смотрит сказку сна.
Листья на деревьях
Гладит тишина.
Даже звук гармошки
Подпевает сну —
Видно, наш Тимошка
В эту ночь взгрустнул.
Спать ушли девчата,
Бросив мальчиков.
Луг веснушки спрятал
Одуванчиков.
Что ж не спишь, Тимошка?
Ночь ведь так тиха…
Месяц, как гармошка,
Развернул меха...
НАЗЛО!
Подкину до неба фуражку,
Фашиста в бою застрелю!_
Я нашу соседку Наташки
Наташку до гроба люблю!
Завистник, любовь мою видя,
Мечтая разрушить любовь
Напишет: «Наташа + Витя»,
Но нас не поссорит с тобой.
— А хочешь, я прыгну, Наташа,
С той крыши на этот чердак?
— Не надо, — зажмурится. — Страшно...
И тут же заплачет: — Дурак!..
Уйдет. Навсегда позабудет.
А я со слезами решу:
«Не хочет... Не верит. Не любит!»
И — прыгну. И ей докажу.
ЛЕТНЕЕ СЧАСТЬЕ
В детстве многого не надо:
Лишь бы лучший друг был рядом,
Чтобы с ним ходить туда,
Где — аквариум пруда,
А в аквариуме том
Спит‚ на дне усатый сом,
И сидит среди коряг
Зимовавший где-то рак…
***
Молодилось лето,
Хоть и август вызрел.
Видно, было это
Лето не капризным.
Я проснулся рано,
Все дела забросил.
Думал: в лес нагряну.
Оказалось — осень.
В ближнем перелеске
В шелестящей кроне
Я услышал песню
Об опавшем клене.
***
Душа — есть состояние
Восторга плоти тленной
В сливание с сиянием,
Рассеянным Вселенной.
***
Накинула шубу:
— Я ненадолго...
И вышла без шума
Из мерзлого дома.
В оконные льдинки
Смотрел я с досадой
Как снежной тропинкой
Брела ты по саду
А вслед за тобою
Летело потерянно
Больное зимою
Застывшее дерево
***
Заря в землянине купалась
И к вечеру вымокла так,
Что всю земляничную алость
Впитала ее мокрота.
Потом к косогору приникла.
А там, где небес ипостась,
Опять зацвела земляника,
Чтоб ягодой утром упасть.
То лето бессмертье сулило.
Лишь только его пожелай...
Постой... А когда это было?
Ах, да... Еще мама жила.
***
Повернуло лето круто,
Завернув, с листвою схожих,
В целлофановые куртки _
Торопящихся прохожих.
И осеннею прохладой
Я замечу сквозь безликость
Твой в спешащем листопаде
Улыбнувшийся мне листик.
УПОРНЫЙ
Я много зим и много лет —
Пока мечталось и творилось —
Изобретал велосипед.
Но ничего не получилось.
А я ничуть не огорчен.
Я доказал себе на деле:
Изобретатель обречен,
Когда стара его идея,
И эта истина стара,
И это правило открыто,
И, может быть давно пора
Чинить разбитое корыто.
Но я такую мысль гоню.
Пусть чинит Рыбка Золотая.
А я корыта не чиню.
Корыта я изобретаю.
РАЗГОВОР
— Говори всю правду, — я сказал,
Хмуро за ее следя глазами,
И ее болтливые глаза
В самом деле правду рассказали.
— Уходи, — спокойно я сказал.
Вскрикнули глаза. И появилась
На реснице лишь одна слеза.
Да и то — с досады на болтливость.
НАМЕКИ СКАЗОК
***
Нашептала русалкою сны мои,
И теперь ничего нет правильного...
Как на дне моего моря синего
Не моя появилась раковина.
Снаряжаю в дорогу струги я —
Вслед за этими снами русалкиными.
Рвутся сети, от рыбы упругие...
Но не ловится в сети раковина.
Водолазили дно водолазы мои.
Возвращались с руками пораненными,
Говорили, что зря они лазили,
Что не взять им‚ руками раковины...
Нашептала русалкою сны мои.
И теперь ничего нет правильного…
Как убил я в себе море синее.
Как достал я со дна ту раковину!
Спи, прощая, русалка любимая.
Я уйду, я хочу, чтоб не плакала ты
Я устал за душой твоей раковины
Слушать шорохи моря убитого…
ПАСЕКА
Пасека — работа.
Не наоборот.
И добыча, меда —
Далеко не мед.
Случай был в июле:
Днями сеял дождь,
И в одном из ульев
Поднялся галдеж.
Мед кончался в сотах.
Хоть цветы цвели,
Начинать работу
Пчелы не могли.
И пошли разборы!
Кто-то подал глас:
— Вот теперь и воры .
Завелись у нас. —
И на трутней косо
Глядя, стал язвить:
— Надо бы допросы
Кой–кому чинить...
Трутень с хитрой рожей,
Чувствуя скандал:
— Матка — трутень тоже!
Громко заорал.
Но другой, иначе
Все сумев понять,
Материться начал?
Мол, не трогай мать!
Дело взяло круто —
Драка началась.
Пьяный в доску трутень
Дал кому-то в глаз.
Пьяного связали
Крикнул было тот:
Кто, мол, здесь хозяин?!
Но — заткнули рот.
В шуме аж до дрожи,
В стычке крыл и жал
Тот, что с хитрой рожей;
Снова заорал:
— Мы — отцы семейства!
Род без нас умрет.
Мы — на нашем месте.
Мы едим свой мед.
И скандал тут явно
Начал затихать.
Только Трутень пьяный
Все бубнил про мать.
Но тот час взлетела
Старая пчела:
— Я про это дело
Думала вчера.
Мед для - нас не сладость –
Кормит он наш род.
И большая радость —
Тяжесть полных сот.
Но порой бывает:
Мед в усах бежит,
В рот не попадая, —
Хоть усы лижи.
Вот тогда нам трудно.
Главный враг тут — лень...
Пчелы! Надо трутням
Сделать трутодень.
Их ведь старый сказик:
Ты, пчела, трудись.
А для нас мир пасек —
Чтобы в нем пастись.
— Верно! — закричали. —
Бей их по руке!
Жалами зажали Трутней в уголке.
Наломали воска.
Наломали жал.
Но в веселых блестках
Солнца шарик встал.
И, не став мириться.
Пчелы разошлись —
Кто опять — трудиться,
Кто опять — пастись...
Человек зависим
В мировой судьбе
Думать до залысин
О самом себе.
Сходством мир помечен.
Но не узнаю
В судьбах «братьев меньших»
Я судьбу свою.
Жизни мою басню
Не принять никак:
Если жизнь — мир пасек, К
то ж в ней в дураках?
ШУТКА
В некоторой правде
Замку Догм и Пут
Королевства Правил
Требовался шут.
Быстрые герольды
Манускриптный крик
О дворцовой роли
Разослали вмиг
Выл в народ глашатай:
— Правила — святы.
Нужен шут по штату.
Кто пойдет в шуты?
Замок жег камины...
Только зря король
Долго ждал лавины
Жаждущих на роль.
В королевстве грозном,
Где порядок чтут,
Это несерьезно —
Несерьезный шут.
Благочестье правит
Испокон веков.
В Королевстве Правил
Нету дураков.
И тогда все вместе
Порешили так:
В Инокоролевстве
Покупать шута...
День клонил на запад.
Площадь гнала люд.
В этот вечер в замок
Заявился шут.
Брякнул бубенцами,
Свистнул «ай, лю-лю!»
— Сами мы с усами! —
Крикнул королю. —
В Королевстве Правил
Правильно живут.
Сразу видно: правит
Здесь серьезный шут.
Речью озабочен.
Стал король плести:
— Ты... того... не очень!
Ты здесь не шути!
Но смеялись будни.
День сменялся весь.
То ли еще будет!
То ли уже есть!
Шут чихал на кодекс
Благочестных пут.
Он — серьезный комик,
Он — веселый шут.
Научил смеяться
Самых несмеян,
Научил влюбляться
Всех придворных дам.
Под блатное пенье
Танцевали твист.
По его веленью
Рыцари спились.
Становясь никчемной,
Будто в небо дверь,
Полетела к черту
Уставная твердь...
Но однажды утром,
Вдруг не похмелясь,
Свита стала мудро
Хаить короля:
— В Королевстве Правил
Правильно живут.
Только кто здесь‚ правит:
Вы, король, иль шут?
Вняв укору свиты,
Возопил король:
— Дурака свяжите
За дурную роль!
Дайте, вашу матерь,
План, и ставьте там
В штат мероприятий
Галочку шута...
Больше не влюблялись,
Праведно живя.
Жены не влюблялись,
Рвали пить мужья.
Снова бытом правил
Праведный уют...
...В Королевстве Правил
Удавился шут.
НЕКРАСИВАЯ
Я в избе разбила зеркало
Костяной ногой,
Что ж ты, время, наковеркало
С бабою Ягой?
По лесам поизносилась я
В ступе за сто лет.
Я родилась некрасивою,
Только счастья нет.
Помню, в молодость кромешную,
На ее заре,
Я мечтала, баба грешная,
О богатыре.
Сколько в гости ни просила я, —
Всех простыл их след...
Я родилась некрасивою,
Вот и счастья нет.
Как-то раз мою мордашечку
Разглядел упырь:
— Взять твоих бы батю с матушкой
Да под монастырь!
Чуть ли ни перекрестилась я:
— Свят-свят-свят, мой свет!
Я родилась некрасивою —
Виноватых нет.
Только Василиса-лапушка
С Ванею пришла.
Обозвала меня бабушкой,
Внуков принесла.
Повяжу платочек синенький —
Нет меня милей!
Воспитаю я красивеньких
Трех богатырей.
ЗВЕРСКАЯ ЛЮБОВЬ
Жили-были мы с тобою.
Были губы. Были руки.
По-собачьи над трубою
Рыжий месяц выл от скуки.
По-собачьи звезды выли,
Если губы губ касались...
Жили-были, были-жили,
Ну а после и расстались.
Я душою был незрячий —
Не узрел чужого горя.
И не знал, что по-собачьи
Без тебя завою вскоре.
***
Похвалялось бабье лето
Новыми нарядами,
Заявившись разодетой
К нам верхом на радуге.
С нею вместе приплясали
В солнце запряженные
Пожелтевшими лесами
Дни — и сами желтые.
Ох. не счесть у бабы этой
Приворотных снадобий!
Очень скоро бабье лето
Обернется свадьбами.
В эту пору только стоит
Мужичкам расслабиться.
Сразу женятся все. То есть,
Попросту обабятся.
***
Под окнами твоими мокнет вечер.
Меня с ним это чуточку роднит,
Как — с фонарем, что рядом горбит плечи.
Подняв над ними мокрый воротник.
Свет из окошек перекрещен светом
Промокшего до нитки фонаря,
И, одинокий, в перекрестье этом
Стою я и, конечно, мокну зря.
Не выйдешь ты. Пора бы догадаться,
Что мне в моей любви не повезло:
Сегодня мне исполнилось тринадцать...
А это несчастливое число.
И долго-долго буду я слоняться
Под окнами твоими до зари.
Ведь нам с тобой обоим по тринадцать,
А женимся мы только в двадцать три.
ИСПОВЕДЬ ПРОВИНЦИАЛА
Овации — при мне.
Смешно и не смешно.
Триумф моих премьер —
Заводик мой свечной.
Провинция мала,
И мал ее актер.
И потому — хвала
За каждый мой позор.
Мой Гамлет выбрал быт
Провинциальных сел.
Не думал: быть — не быть,
А просто был и все.
И я достиг, как мог,
Того, что звали «цель», —
В провинции я Бог
В единственном лице.
Мой завтрак с ветчиной,
И с маслом бутерброд.
Заводик мой свечной
Штампую свечи я.
Сгорают свечи те.
Приносит мне доход.
И коль не вечен я, —
Умру не в темноте.
Нет славы мировой.
А, собственно, зачем?
На городишко мой —
И то лимит свечей.
...Но слава сводит счет,
И совесть не молчит:
Мол, тлею я свечей,
И греюсь от свечи.
И по моей вине
Погашена в Мой Час
Овациями мне
Последняя свеча.
***
Я придумал игру:
Среди белого дня
Вот помру я, помру, —
Похоронят меня.
Будет так: в этом дне
Вспомнят дом старый мой,
Постучатся но мне...
Ну а я неживой.
Погорюют. И вот,
Дверь закрыв на крючок,
Отпоет-отопьет
Мою душу дьячок.
Гробовщик, делу в лад,
Хмурым всем притворялся
Будет до смерти рад,
Что работа нашлась.
Помянут. А потом
Разойдутся друзья,
И не вспомнит никто,
Где, могилка моя.
Но в другую игру
Захочу я играть.
И тогда разомру
И велю откопать.
Будет так: я вернусь
И – долины в цветах.
С другом я обнимусь...
Впрочем, будет не так.
Буду, будто не я.
«Как живешь?» — спросит друг.
И забудет меня,
Пока я ни умру.
Я друзьям отомщу —
Я забуду их всех
А потом захочу
Умереть насовсем...
...Это было давно:
Среди белого дня,
Ни с того, ни с сего
Умер друг. Для меня.
ПОПЫТКА АВТОБИОГРАФИИ
Материнская грудь огорода!
Налитая капустная грудь!
Признаюсь: с огорода я родом,
А не просто откуда-нибудь.
Солнце было, дожди и питанье.
Рос и вырос я вровень себе.
Только с ростом пришло ожиданье
Перемен в огородной среде
По весне над моею капустой
Был от аистов воздух светлей,
И смотрел я, завидуя грустно,
На болтавшихся в клювах детей.
Зная то, что несут их не в гости,
А в родной им родительский кров,
Костерил я их белые кости,
Материл голубую их кровь.
Понял я, что у жизни два устья,
Где различье больное до слез‚
Между тем, кто родился в капусте,
И другим, кого аист принес.
Я лежал. Он лежал. Мы лежали,
Философские мысли гон...
Но нашли меня. Значит, искали.
Взяли. Значит, искали меня!
Я потом видел как чей-то папка,
От детей взгромоздись на забор,
Гнал залетного аиста палкой,
И летел тот к соседу на двор.
И, открыв два лица у медали,
Я другое различье узнал
Между теми, кто просто нас ждали,
И другими – кто ждал и искал.
Я бродит по пустыням и наледям,
И судьбу ни за что не кляня,
Верил лишь ожидаемо-найденным
Ожидая - нашедшим меня
***
Взглянул себе я в зеркало души —
рукам с тех пор не нахожу покоя:
Одной рукой бы душу задушил
И зеркало б разбил другой рукою!
***
Я глаз на тебя положил.
Неделю без глаза я жил.
Подумал неделю—другую...
И глаз положил на другую.
ПО КАЗАЧЬЮ ДУШУ
ТИХАЯ ПЕСНЯ
Тихой песней дон течет,
на волнах челнок качая.
А в челне казак плывет,
тихо Дону подпевая.
Быть случится на Дону, —
тихой ночью сам послушай,
как сливаются в одну
казака и Дона души.
Также душами потом
помогает кровно слиться
тихой песней тихий Дон
всем деревням и станицам.
Копи так, казачий род
песен сам не сочиняет:
это тихий Дон поет —
казаки лишь подпевают.
ЗНАМЕНИЕ
Затянув коню подпругу,
в путь казак затеется.
Дон течет по праву руку,
степь — по леву стелется.
Перекрестит следом душу
Матерь Богородица —
пуля взвоет, промахнувшись,
больше не воротится.
Службу справив,
в смертной рубке
жив казак останется.
Дон течет по леву руку,
степь — по праву тянется.
ДВА КРЕСТА
Дюже мы войны не ждали,
но казак всегда готов.
Провожали на майдане
всей станицей казаков.
И, как водится, надели, —
кто давно не молодой, —
под рубаху крест нательный,
на рубаху боевой.
Век бы пели — гулевали,
да лампасы все в слезах —
напоследок обнимали
бабы ноги в стременах.
Зря расплакались, тетери:
в сече нас спасет любой
под рубахой крест нательный,
на рубахе — боевой.
О врагов ступились шашки,
будешь жив, коль не убит.
Лишь околыш на фуражке
пулей—дурою пробит.
Повезло и в самом деле —
смерть прошла над головой.
Под рубахой крест нательный,
на рубахе — боевой!
Крест от шрама — как наколот.
Крест — на церкви у реки.
На Дону купают коней,
воротившись, казаки.
А на круг сойдясь, наденут —
на подбор все —— с сединой —
под рубаху крест нательный,
на рубаху -— боевой!
КРОВЬ - НЕ ВОДИЦА
Как на бой с врагом поскачем —
с пылом, гиком, жаром!
Не водица кровь казачья —
не прольется даром!
Как с оттягом вниз метнется
шашка, будто птица.
Не водица в степь прольется,
брызнет не водица!
Как затянем — будем живы —
песню после схватки.
Коль и есть водица в жилах,
так от Дона–батьки!
КУМОВЬЯ
Ох и любим всей станицей
мы крестины отмечать:
есть ведь повод породниться _
друга «кумом» величать.
Кум со кумом кумовался,
гулевали — век бы так!
Даже в люльке кувыркался
новорожденный казак!
Кумоваться не устанут
породненные в боях.
На груди кресты с крестами
обнялись, как кумовья.
Кум со кумом кумовался,
все плясали — хоть куда!
Даже батюшка старался —
аж намокла борода!
А кума куме кивает:
— Крестник в люльке -
как в седле!
А иных и не бывает
на казачьей на земле!
Кум со кумом кумовался,
и к восторгу казаков
даже батька-Дон шатался,
выходя из берегов!
КОГДА КАЗАКИ ПЛАЧУТ
Казаки давно твердили,
сидя дома и в седле:
«Бабу — с воза, и кобыле
тут же станет веселей».
Осерчав, ушли казачки —
на подъем они легки...
Смех и грех глядеть, как плачут
от досады казаки!
Бабы в поле холят коней.
А в хозяйстве казаков -
хлев не чищен, скот не кормлен,
семь по лавкам детских ртов.
И коров доить — задача:
не рога у них – штыки!
Смех и грех глядеть, как плачут
от досады казаки!
Все хозяйство — поле брани...
Ну уж нет, ядрена вошь!
Лучше пусть кобыла тянет
вместе с бабой общий воз.
Повертай домой, казачки,
мы без вас помрем с тоски...
Смех и грех глядеть, как плачут
от досады казаки!
ВДОВА — НЕВЕСТА
Выйду я, как встарь,
с вдовьего двора.
Что там ни гутарь, —
замуж вновь пора.
Всем я хороша,
да язык мой враг:
от меня сбежал
не один казак.
Кто сватов зашлет,
знает наперед:
будет от ворот
сразу поворот:
«Шашкой не маши,
чубом не кивай —
под фуражкой — шиш,
а не голова.
Ты казак не мой,
не смеши народ.
Конь твой под тобой
над тобою ржет!»
Что же делать мне
с клятым языком?
Неженатых нет
больше казаков.
Не хочу вдовой
век свой коротать.
Муж пропавший мой
был другим под стать:
блеск влюбленных глаз
и его не спас...
Но ему отказ
был лишь в первый раз:
«Шашкой не маши,
чубом не кивай —
под фуражкой — шиш,
а не голова.
Ты казак не мой,
не смеши народ.
Конь твой под тобой
над тобою ржет!»
ДОНСКИЕ ПРИБАУТКИ
После дождичка в четверг
свист с горы раздался —
наконец-то вспомнил рак,
что свистеть пора.
Как запряг я свой топор —
да за Дон подался.
Эх, ребята, нету лодки
лучше топора!
Как на Доне, на Дону
воробьи рыбачат.
Я из пальца в них стрелял —
настрелял штук пять.
С вербы груш еще нарву
для своей казачки...
Обещал, так обещал ——
надо выполнять.
БЕС В РЕБРО
Как казак с цыганом бились —
пыль столбом под облака!
То ль конем не поделились‚
То ли степь доим узка.
Или вместе пили водку
да поссорились потом...
Бил казак цыгана плеткой,
казака цыган — кнутом.
По серьге — в ушах обоих,
в соли — кудри их чубов.
Разойтись бы полюбовно.
да виной всему — любовь
Их с ума обоих баба —
тавричаночка – свела...
Стал не мил цыганский табор
и станица не мила.
В кровь друг дружку исстегали...
Но добавят им потом
и казачка, и цыганка
дома плеткой и кнутом.
ПОКРОВ ДЕНЬ
На Покров как раз
снежок подгадал.
Первопуток
кум к куме проложил.
Он куму
на свежанинку позвал:
порешил кум
кабана порешить.
А кума – вдова
и рада тому.
Привечает гостя,
в хату зовет.
Выручай, мол,
куманек, ты куму:
сделай, кум,
моей свинье окорот.
Ну а тут
сосед кумы подоспел.
Самогоночку
поставил на стол:
попросить тебя, мол,
дюже хотел,
чтобы хряка
моего заколол.
А у кума,
что приехал к куме,
от расстройства
аж обвисли усы:
мысль была у самого
на уме
свояка об этом деле
просить.
Только кум
и выпить был не дурак.
Ну а выпив,
становился он пют.
Я казак, мол,
али я не казак?!
Я, мол, стадо
кабанов завапю!
Где одна бутыль –
вторая как раз.
А где выпивка, -
там гости под кров!
А где гости,
там и песни, и пляс!
В общем, выдался
на славу Покров...
Снилось куму:
он верхом на коне,
а в руке
заместо шашки – тесак.
Кум гоняется
за стадом свиней,
рубит в клочья —
не порубит никак.
А кума ему
надсадно кричит:
ты чего, мол,
натворил, старый хрыч?!
На дерьмо, мол,
перевел ты харчи!
Зря, мол, ставили
тебе магарыч...
...На полу в хлеву
очухался кум.
Визг снаружи
мог глухих доконать.
«Знать, я так и не попал
к свояку»‚ —
догадался кум,
впустив кабана...
ДОНЯ
Насолила Доня
всей родне:
съехала из дому
на коне.
А коня за вожжи
вел казак пригожий —
Доню обвенчать
на стороне.
Через год дивилась
вся родня:
Доня воротилась
без коня,
под седлом из кожи,
а в седле пригожий
Доню хворостинкой
подгонял.
«Вот как нашей Доне
повезло! —
хохотали люди весело.
Если муж пригожий,
надо брать за вожжи,
чтоб не оказаться
под седлом!»
СЛУЧАЙ В ПУТИ
Как под казаком
расковался конь,
расковался конь —
кузня далеко.
И коня казак
перевел на шаг,
перевел на шаг —
едет не спеша.
Кузница, она
в хуторе одна,
в хуторе одна —
издали видна.
В кузнице за труд
много не возьмут,
много не возьмут —
даром подкуют.
В кузнице пока
кузнецом — Лука,
кузнецом — Лука —
кум у казака.
Сядут кумовья,
выпьют «на коня»,
выпьют «на коня» —
куму кум родня!
ВЕСНА В СТЕПИ
От хутора до хутора —
дорога в цвет лазоревый.
Коль выйдешь с зорькой утренней,
придешь с вечерней зоренькой.
Оно, конечно, запросто
поспеть к жаре полуденной,
но в запахах, как в зарослях,
весной в степи заблудишься.
И не одну запутает
лазорев цвет головушку:
от хутора до хутора
шагает встречь молодушка.
И облака разорваны
лазурью неба майского!
А под платком лазоревым
лазурный взгляд заманчивый.
НЕПОСЛУШНЫЙ
Вечер месяца подкову
к небу звездами прибил.
Не споткнись в пути, соловый!
Вдаль скачи что было сил!
Из наскучившей конюшни
я увел тебя за дверь.
Будь же мне теперь послушным,
будь же верным мне теперь!
Пусть подковою на счастье
месяц дольше погорит.
До зари б к любви домчаться,
доскакать бы до зари.
Там, на зорьке, ждет радушно
и меня, и скакуна
та, что мне всегда послушна,
та, что мне всегда верна.
Где иконы, где подковы
по углам висят себе.
Ты постой пока, соловый, —
хлеба вынесу тебе.
Погостим. А станет скушно,
мы помчимся вдаль опять.
Только ветер непослушный
будет гривы нам трепать!
ИЩИ ВЕТРА
Непогода — лихоманка
рыщет степью, Дон взъерошив.
Жеребенок жмется к мамке,
буйным ветром растревожен.
Их отец сейчас на воле
под седлом казачьим скачет.
Не сыскать им ветра в поле,
ветра в поле не сыскать им.
Красноверхую папаху
сдвинет ночь кровавой кромкой.
Третий день лишь зори пахнут
молоком для жеребенка.
Подрастет седлу он впору
и от мамки вдаль ускачет...
Не сыскать ей ветра в поле,
ветра в поле не сыскать ей.
ТРЕВОЖНОЕ ДЕТСТВО
Хворостина — конь ретивый.
Шашка — тоже хворостина.
Жаль, батянькина фуражка
малость велика.
Казачонка к Дону манит...
Передай, дедунь, мамане,
чтоб к обеду не шукала
сына — казака!
Распогодилось над степью.
Казаки поют про Стеньку.
Рожь — в амбарах,
травы — в копнах.
И душа легка!
Значит, можно веселиться
беззаботно всей станицей
детям Разина Степана,
внукам Ермака!
Но беда уже волчицей
по России к Дону мчится...
Казачонке плохо спится -
видит он не сны.
Видит: в голос мать рыдает,
батьке дед коня седлает,
и снимает хмурый батька
шашку со стены...
ГОРЕ
Не пристало казаку
горевать без надобна.
А коль в горе он,
так, знать, дюже допекло.
Горе «горькой» не зальешь.
А других нет снадобий.
Остается мать обнять
да вскочить в седло.
Горе — не печаль,
может извести.
Матушка, прощай!
Господи, прости!
Плеть бы лаской дончаку —
конь под горем мается.
Чует: с горем седока
близко до беды.
Сам наметом конь помчит —
степь сольется в марево!
Да над яром вдруг в дыбки
встанет без узды.
Горе сгоряча
камнем вниз слетит...
Матушка, прощай!
Господи, прости!
ПОВИННЫЕ ГОЛОВЫ
Дон — престола страж бесстрашный —
был преградой для врагов
вороненой стали шашкой
вложен в ножны берегов.
Казаку от Бога было
на коне рождаться.
Жить умели, жить любили...
до войны гражданской.
Ястреб степь окинет взором,
где недавно бой кипел:
кони ходят без призору —
седоки их не у дел.
Здесь, в степи, схлестнулись в сече,
как чужие, братья.
Сын за батю не ответчик,
а за сына – батя.
Что же вы наделали,
головы чубастые?
Виноваты ль «белые»,
аль повинны «красные.
Но, умывшись кровушкой
буро-ало—розовой,
свесились головушки
к седлам, как на роздыхе...
ЗНАТЬ, НЕДАРОМ...
Знать, две смерти есть на свете,
коль в степи средь бела дня
повстречал казак две смерти —
для себя и для коня.
Не разъехаться им с миром,
шашкой кос их не рассечь.
Все осколки мчались мимо,
только два летели встреч,
Знать, часовенку недаром
казаки перед войной
миром ставили над яром,
чтоб служить за упокой...
Вороного смерть достала,
но казак живой лежит.
Знать, две смерти — дюже мало
на одну казачью жизнь.
Сперва разу не убили –
знать, второго долго ждать.
Пять патронов в карабине,
четырем — врагов считать.
Ну а пятый... Если ворог
взять живым захочет вдруг...
Черный ворон, черный ворон,
знать, недаром чертит круг...
КРУГ
Обошел весь хутор месяц,
псами пообреханный,
и над крайней хатой свесил
вниз свой чуб растрепанный.
Хата светом из оконца
в тын уперлась, сгорбившись.
Казаки с захода солнца
засиделись в горнице.
По всему видать: не в духе.
Круг гудит неласково.
А решается на круге
участь атаманская.
Там — махновцы, там — Советы...
Где ж казачья вольница?
Обещают волю эту
те и те, как водится.
Только все не так—то просто.
Норовят без жалости
те — ограбить продразверсткой,
те — бандитской жадностью.
Атамана не обманешь.
Хорошо ли, худо ли.
он три года атаманил
над казачьим хутором.
Знает: здесь добро имеет, –
кто к добру — с заботою.
коль именье — не каменья, —
богател работою.
Не в зажиточности радость,
но и не в убогости.
И чужого нам не надо,
и мое не трогайте.
Век бы так... Да все иначе
в жизни получается.
«Быть ли вольнице казачьей?» –
круг решить пытается.
...Боя близкого раскаты
кончат споры вздорные.
Казаки уйдут из хаты
на четыре стороны.
СТРИГУНОК
Вслух казак не зарыдает,
но слезу смахнет тайком:
ожеребилась гнедая
звездолобым стригунком.
Отступать на завтра сотне.
Дон — глубокая река.
Оттого и пересохло
в горле вдруг у казака.
Раньше, позже, так оно бы
жить и жить бы стригунку...
Что ж ты тянешь, звездолобый,
губы к дядьке — казаку?
Молока родимой мамки
лишь отпробовав пока,
всю ты душу наизнанку
вывернул у казака.
Года так четыре с лишком
дядька с кем—то воевал,
а жену и ребятишек
еще дольше не видал.
Знамо дело, не оставишь
стригунка без мамки жить.
Но и мамку не заставишь
через Дон без сына плыть.
Будет биться понапрасну
и погубит казака...
Вместо белой стала красной
Звездочка у стригунка...
ВЕРНАЯ ВЕРА
Двадцать сабель - на восемь...
Впрочем, так веселей.
Казаки, бурки сбросив,
приподнялись в седле.
Крикнул самый веселый:
- Эх, была не была!
Делим двадцать на сорок —
шашкой вкось до седла.
Есаул и хорунжий,
с ними три казака
да в придачу — поручик,
что отстал от попка,
два штабных офицера...
Всех свела их война
и одна Божья вера,
и присяга одна.
В сече смертной опасны
и сильны казаки.
Как в крови их лампасы,
так в крови их клинки.
Но и враг у них грозный —
байки с ним не трави.
Как в крови у них звезды,
так и сабли в крови.
Есаул и хорунжий,
трое их казаков,
два штабных и поручик,
двадцать сабель врагов.
Бой отметил их судьбы
в двадцать восемь смертей.
И теперь Бог рассудит,
чья же вера верней.
ЗАСВЕТИ СВЕЧУ
Пуля храбрых караулит.
В травах под ракитой
рядом с раненым каурым —
казачок убитый.
Смерть слепа, да не обманешь,
будь в семь пядей ушлым...
Засвети свечу, маманя,
по казачью душу.
Соберутся бабы в хате,
будут плакать, выть ли...
По казачью душу, батя,
с земляками выпей.
В своих водах осторожно
Дон зарю потушит.
И казачки песню сложат
по казачью душу.
ВЕСТНИК БЕДЫ
Ты чего, как неживой, кошевой?
И гнедой твой под тобой — как чужой?
Что вы стали у дорожной версты?
Отчего глаза обоих пусты?
Аль не любо ветром в поле лететь,
стременами да крестами звенеть,
в лютой сече лютых ворогов бить,
после сечи своих любых любить?
Ничего не говорит кошевой.
Близок дом, да он не едет домой.
Как посмотрит он казачкам в глаза,
чьих мужей сулил вернуть им назад?
Чем утешит дома женку свою,
если сына не сберег он в бою?
...Как на столб на верстовой ворон сел,
Кошевого и коня оглядел,
горько каркнул, будто проклял всерьез,
и на хутор весть худую понес...
ЭМИГРАНТСКИЙ ВАЛЬС
Представьте, поручик:
у вас под Коломной — весна.
Сейчас уже полдень весны,
и в именье дворянском
под Шуберта женщина
юнкера ждет у окна —
как раньше, как прежде,
как в будущем сне эмигрантском.
И в комнате пахнет
сиренью, набухшей в дожде,
и слышится трепетный вздох
в накрахмаленном шуме,
и месяц, и звезды,
как лилии, в тихой воде,
и Шуберт, и Шуберт,
и Шуберт, и Шуберт, и Шуберт!
Поручик, вы помните ль,
там, в окруженной степи,
вам эти награды
за смелость лихую вручили?
А парня в буденовке
помните ль в конной цепи,
которого вы на скаку,
прорываясь, срубили?
Простите, поручик,
но я не могу к вам на ты.
Простите, поручик,
Подсядьте–ка лучше поближе.
Вы правы:
в Париже Россией не пахнут цветы.
Но разве в России
цветы эти пахнут Парижем?
Я знаю, поручик,
что в снах ваших память свела
в именье дворянском,
стоящим за дымкой степною,
ту женщину в прошлом,
что вдвое вас старше была,
с тем парнем в буденовке,
бывшим моложе вас вдвое.
Простите, поручик,
есть деньги — купите вина.
Простите, поручик,
кабак закрывают — спешите.
Простите, поручик,
в России не скоро весна.
Простите, поручик,
что вас потревожил,
простите...
9 МАЯ
Хлеб да соль, да сало с луком,
водка да стаканы.
Вечеряют дед со внуком —
оба ветераны...
Дед войну закончил в Праге.
Внук — в чеченской бойне.
И медали «За отвагу» —
на груди обоих.
Разных войн похожи беды.
Но ведь вот в чем штука:
есть у деда День Победы,
нет его у внука.
Только оба помнят свято
версты боевые...
Вечеряют два солдата —
поровну седые.
ВЕЛИЧАЛЬНАЯ
Батька—Дон широк в плечах
и глубок душой.
У него и взял свой нрав
весь казачий род:
как силен всегда казак
в сече боевой,
так глубок душой казак,
если он поет.
Мамка—степь лицом светла,
сердцем широка,
терпеливо сносит нрав
гордых сыновей.
От нее живет любовь
в сердце казака —
и к Отечеству всему,
и к земле своей.
ВЕЧНОСТЬ
От Задонска
до Ростова,
не одну сменив подкову,
сотни верст
скакать гнедому —
рядом с Доном,
вместе с Доном
И наборную уздечку
свесит Путь -
над Доном –
Млечный,
ей маня издалека
душу казака.
Виктор Бояринцев родился близ города Ростов-на-Дону. Детство провел в шахтерском поселке, где одной дружной семьей жили русские, украинцы, цыгане, татары, казаки.
Виктору одинаково хорошо удаются и любовная лирика, и стихи военно-патриотической, гражданской направленности. Столь широкий творческий диапазон от широты души и активной жизненной позиции. Ему дано иметь свой характерный взгляд на мир и происходящие в нем события, мыслить нетрафаретно, остро чувствовать и сопереживать, писать ярко, образно, эмоционально.
Он никогда всерьез не воспринимал этот свой «дар», хотя всерьез относился собственно к процессу творчества - идеальное сочетание для человека, который любит не себя в поэзии, а поэзию в себе.
И на факультете журналистики Львовского высшего военно-политического училища, и позже в редакции окружной военной газеты, и в других газетах, где он работал, он не изменял своему главному творческому кредо: писать сердцем.
Знание темы, профессионализм, мелодичность строки все это привлекло внимание руководителей Ансамбля песни и пляски СибВО, хоровой а капеллы «Сибирские певчие» храма Покрова Пресвятой Богородицы. Эти творческие коллективы пополнили свой репертуар песнями на стихи В. Бояринцева.
ПИСЬМО
Письма пишут разные:
Слезные, болезные.
Иногда - прекрасные,
Чаще - бесполезные...
Кто автор строчек? Ну, не помню точно: вылетело из головы, вот, хоть убей. А фантазировать не хочу... Симонов, по-моему.
Да, не суть важно, пусть будет Симонов. Нынче я собственное письмо цитирую, за которое мне к тому же еще и 200 рублей заплатят, так что какие авторитеты?!
«Здравствуй, Галь! Сегодня я расскажу тебе о Вите Бояринцеве, благо, меня все бросили, живу вдвоем с матерью, и времени у меня достаточно.
Виктор Иванович Бояринцев очутился в Новосибирске в 1982-м году молоденьким лейтенантом. Начал он, естественно, красиво: корреспондент окружной газеты, трехкомнатная квартира, жена, две дочери и два очередных воинских звания за пять лет. В 87-ом комиссовали: остеохондроз. То есть выбросили на улицу в чужом городе.
(У него и псевдоним-то был Липецкий).
Поскольку в училище учили стрелять и писать, оставалось только последнее. Так в 91-м Витька оказался в моем подчинении в пароходской газете. После меня и его и уволили (я хоть добился, чтоб статьи в трудовой не было).
В середине 90-х я его вытащил из охраны конфетной фабрики и устроил корреспондентом в «Честное слово». Да, за несколько лет до этого старшая дочь вошла в ванную, упала, ударилась головой и умерла. Видишь, какая тематика у меня сегодня, жуткая? А не нужно было в России рождаться и филфак заканчивать.
Проработав несколько лет в «Честном слове», Витька совсем разболелся и уволился, но инвалидность, по-моему, так и не оформил: поначалу посредничал при торговых сделках и играл с мужиками в домино во дворе, потом еле по квартире ползал. А потом, несколько лет назад (а теперь точнее уже давно), умер, и было это так.
Я для чего тебе все это пишу? Да сам не знаю. Картинку рисую.
...В одной из комнат их громадной (и не приватизированной) квартиры жила вторая Витькина дочь с гражданским мужем. Мужа Ленка в конце концов выгнала. Тому это, естественно, не понравилось: жить-то где- то нужно. И решил «бывший» забрать документы на квартиру (уж не знаю, зачем).
Офицеры Советской Армии не спрашивают: «Кто там?» - не так воспитаны. Они трое суток лежат (это я про Витьку) в прихожей с травмой ноги, а потом, после ампутации, умирают в больнице от гангрены. Жену Аллу с дочерью в «участке» запугивают статьей о неоказании помощи, и у тех пропадает желание подать «заявление в правоохранительные органы».
Это последнее, что я слышал от Ленки на лестничной площадке у закрытой двери в квартиру, где все было перевернуто. В больницу не успел, Витя Бояринцев в тот день умер (как и учили). А я об этом узнал месяца через полтора, так что для меня он прожил дольше.
Посылаю тебе две книжки: вышли мне 200 рублей. Я тут купил десять штук у его жены: она проработала посудомойкой три месяца в каком-то кафе и не получила за это ни копейки. Я, кстати, сказал Алле, что она почти Цветаева, которая в эвакуации посудомойкой и работала...»
...О том, что потом с Мариной Ивановной было, говорить я не стал. Во-первых, потому, что сама Алла Бояринцева стихов не пишет, а во-вторых... Ну, не говорят также вещи близким знакомым! Нельзя такие вещи говорить, как и то, что Витя Бояринцев лет за двенадцать до смерти написал: нельзя было писать стихи. Наверное, нельзя...
27.11.2013.
Евгений Шумахер