I
Скоро тринадцать лет, как соловей из клетки
вырвался и улетел. И, на ночь глядя, таблетки
богдыхан запивает кровью проштрафившегося портного,
откидывается на подушки и, включив заводного,
погружается в сон, убаюканный ровной песней.
Вот такие теперь мы празднуем в Поднебесной
невеселые, нечетные годовщины.
Специальное зеркало, разглаживающее морщины,
каждый год дорожает. Наш маленький сад в упадке.
Небо тоже исколото шпилями, как лопатки
и затылок больного (которого только спину
мы и видим). И я иногда объясняю сыну
богдыхана природу звезд, а он отпускает шутки.
Это письмо от твоей, возлюбленный, Дикой Утки
писано тушью на рисовой тонкой бумаге, что дала мне императрица.
Почему-то вокруг все больше бумаги, все меньше риса.
---
Вот уже двадцать лет, как соловей из клетки
вырвался и улетел. И, на ночь глядя, таблетки
богдыхан не запивает кровью проштрафившегося портного.
Нет императора. А соловья заводного
убрали в дальний покой. И радостных песен
больше не слышно у нас в Поднебесной,
потому что из дома ушли мужчины.
И в зеркало не смотрю на морщины,
которые словно трещины в стенах.
Только богам молюсь на распухших коленах.
А сын богдыхана на Запад войска посылает
и больше созвездий на небе со мной не считает.
Каждый день всё печальнее вести с границы,
и болеет усохшая императрица,
что давала мне рисовой тонкой бумаги для писем.
Не с кем грустью, возлюбленный мой, поделиться...