Смерть — не противоположность жизни, а ее часть.
На словах звучит просто, но тогда я чувствовал это не на словах, а упругим комком внутри своего тела. Смерть закралась и внутрь пресс-папье, и в четыре шара на бильярдном столе. И мы жили, вдыхая ее, словно мелкую пыль.
Смерть — не полярная жизни субстанция. Смерть изначально существует во мне. И как ни пытайся, устраниться от нее невозможно. Унеся Кидзуки в ту майскую ночь семнадцатилетия, смерть одновременно схватила и меня. В самом водовороте жизни все вращалось вокруг смерти.
Эти образы Наоко накатывались на меня, как волны прибоя, и уносили мое тело в странное место. В том странном месте я жил вместе с мертвецами. Там жила Наоко, и мы даже могли с ней говорить и обниматься. В том месте смерть не определяла завершение жизни. Там смерть была лишь одной из множества вещей, составляющих жизнь. Наоко продолжала жить там умершей. И говорила мне: «Все в порядке, Ватанабэ, это просто смерть. Не обращай внимания».
В том месте я не чувствовал горечи. Потому что смерть была смертью, а Наоко оставалась Наоко. Когда умер Кидзуки, его смерть научила меня одному, и я затем хранил это в себе, как очень четкое представление. Или думал, что хранил. Вот оно: «Смерть находится не на противоположном конце жизни, а лишь затаилась в ней».
И это — правда. Своей жизнью мало-помалу мы пестуем смерть. Но это — лишь одна из истин, которые мы должны усвоить.
Харуки Мураками, «Норвежский лес»
***
Осень двадцатилетия. Твой сосуд
наполовину полон чужою смертью,
наполовину пуст. Norwegian Wood*:
после Кидзуки – Наоко, Хацуми. Медью
струны налиты – гитарный простой этюд.
Только мертвец остается семнадцатилетним,
мертвые нас, как обычно, переживут,
мертвые – безответственные, бесцветные,
ходят за нами в кино и в кафе, в институт,
прячутся в дзельквах, стоят в зеркалах прихожих.
Мы – тоже мертвые без двадцати минут
и на живых только речью с тобой похожи.
Можно писать Наоко, любить Мидори,
не заводить пружину по воскресеньям
и умирать, смотря на Японское море,
медленно, слушая Брамса, Бернстайна. Тенью
в жизнь проскользая чужую сквозь топь и горе,
сквозь неземную трясину. И кувырками –
Токио, Нагасаки и Аомори.
– Любишь меня? – Как фиалки весной в цунами.
Смрад мириад из тел. Почему Наоко
и отчего все попытки спасти ее жалки?
Я ненавижу весну и любого намека
смерти с удушливой правдой, играющей в салки.
Мне тридцать семь. За спиной поет Билли Джоэлл.
Я сижу в боинге номер семьсот сорок семь.
Что ж, Ватанабэ, не ты эту жизнь построил
и не тебе разрушать ее (да и зачем?)
«Смерть – это просто смерть.
Здесь, к тому же, легко.
Уж не такая она и плохая штука.
Все хорошо. И даже недалеко
я от тебя нахожусь.
Только смерть близорука.
Есть сигареты, сакэ, но нет рядом Рэйко.
Но и в разлуке кто-то играет фуги
каждое утро, и я, выходя на крыльцо,
все поливаю слезами из облаков юкки…»
Я вспоминаю колодец, ее лицо,
в тихом шуршании трупов лесных цикад
мертвенный бор сосновый, и нас, слепцов,
не оградивших ее от пути назад.
23 июля 2020 года
* Norwegian Wood – песня группы The Beatles, которую любила слушать Наоко («Не знаю, почему, но мне кажется, что я заблудилась в дремучем лесу», — сказала Наоко. «Я одна, темно и холодно, никто не придет и не спасет. Поэтому она не играет эту песню, пока я не попрошу…»)