Новый предлог для высоких трагедий,
смесь колдовства и коварств.
Ищут воскресшие пчёлы с Тайгета
в свежем нектаре – лекарств.
Так неужели их рой одичалый,
нам указующий рай,
я уморю суматохой печали,
что перельётся за край?
Нет. Ни одну из приманок для смертных
не обойду, старый плут,
чтобы не видеть как в озере серном
мёртвые пчёлы плывут.
* * *
Прими лекарство, но меня не мучь.
Напрасно говорят, что время лечит.
Через века протянут тонкий луч.
Нам вряд ли в этой жизни станет легче.
Когда-нибудь мы встретимся опять
и вспомним смутно как цвели когда-то.
Нам друг от друга поздно отступать
в аду под неусыпным оком Данта.
А ты опять сама себе вредишь –
объятьями других наносишь раны,
боишься, что меня опередишь,
в эдем войдёшь и скажешь: «Слишком рано».
* * *
Отдай мне всё, что мне принадлежало –
не дрожь дождя, но россыпи росы.
О, жалости стилет – литое жало –
гроза полузадушенной осы.
Чем объяснить, что ветхие химеры
нежнее нас и жаждут нас хранить?
Тебе не изменяло чувство меры,
но меру чувства нам не изменить.
Воистину, удел нечеловечий –
в невинной чистоте, при чудесах,
прозрачней жеста и темнее речи –
скитаться невидимкой в небесах.
Ждёт муки воплощенья символ плоский.
Что это значит – пребывать везде?
Верни же вкрест сколоченные доски
мифическому зверю и звезде.
Благословляю замкнутость овала
и гибкость осторожную змеи.
Потом поймём, что нам не доставало
на грешном небе – праведной земли.
* * *
Жизнь мною о тебе расскажет,
о том, что ты была на свете.
Перо – топор, а слово – кража.
Казнь состоится на рассвете.
Судьба ударит в барабаны.
Нам кару эту обещали
за то, что не были рабами
и сонной Вечностью дышали.
На что надеялись? Расплата
всегда в конце, а жизнь – мгновенна.
Осталось плоть отдать на плаху
и кровью течь обыкновенной.
Не суждено нам здесь остаться...
Зачем бессмертны души наши?
Как странно на земле встречаться,
переполнять печалью чаши,
заглядывать в живые взоры
из слов засушенных в страницах
и знать, что никогда и скоро
всё повторится. Повторится.
* * *
Ты говоришь неласково со мной –
из запредельных бездн. Но только руки
твои заботой заняты иной –
всё чертят над убитой тишиной
немыслимые линии, в их круге
ты кажешься мне женщиной земной.
Твой гневный жест меня заворожит,
потом обманет слово и сорвётся
в немой полёт и станет вольно жить,
не ведая – откуда путь лежит
и где в изнеможении прервётся
( я подскажу – теперь у сердца вьётся,
вот-вот меня сознания лишит ).
А мне того и надо, хитрецу –
я лепестки безропотно расправил
для ласки крыл (смиренник – по лицу),
чтоб ты теряла нежную пыльцу
в моей цветочной. То игра без правил,
которой не прийти уже к концу.
Так возникают замки из песка.
Так восстают из пепла или праха.
Так ветреница-радость и тоска-
мучительница, прячась у виска,
вдруг припадут к руке, дрожа от страха,
чтоб плотью созерцать. Что кроме мрака
увидит тот, кто смотрит свысока?
Из темноты – я в темноту лечу,
иначе бы для вдохновенья ожил,
и даже для любви. Не по плечу
отвага мне. И вот ловлю пичуг,
что в воздухе рисуешь. Ты – художник,
я – только небо для твоих причуд.
Я весь теперь подобье полотна –
основы бедной, плотными мазками
наносишь, как умеешь ты одна,
рисунок сокровенный, мне видна
(пусть это тайна за семью замками)
твоя способность воскрешать руками.
Мне ж радость им ответствовать дана.
* * *
Э П И Ф А Н И Я
Ты, подобно античным богам, предпочла бы питаться нектаром,
чтоб хмельных наваждений земных избежать, меж людьми быть невинной.
Но голодное тело твоё умирает – становится старым
в ожидании манны небесной, паденья которой не видно.
Я б тебя пощадил, но и боги, спустившись на грешную землю,
пьют без меры вино, а пьянеют, скорее, от запаха пота.
Безусловно, они не пропишутся здесь, но к любовному зелью
их сильнее влечёт, чем к диете и приторной пользе компота.
Ах, какие угрозы исходят из тёмного сердца земного!
Ласки смертных отчаянны – в счастье лишь олух не видит утраты.
Так – ценою любви безнадёжной – любое мгновение ново,
Вечность входит в тебя, даже если и не доживёшь до утра ты.
Совершенные к несовершенству влекутся. Что Солнце без пятен?
Умыкнул Зевс Европу, а Вакх вообще хороводил по списку.
Всё играют в людей, но удел человечий им вряд ли понятен,
как и нам, юность крепкая их и спокойствие по-олимпийски.
* * *
Тишина пресветлая
или тихий свет?…
Тяжко мне не ведая –
жив я или нет?
Пролетаю ль птицею
в облачной дали?
Падаю ль ресницею
на щеку земли?
Прячусь ли в пейзаже я –
в мраке вороном?
Погребён ли заживо
жертвенным зерном?
Навернётся музыка,
что твоя слеза...
Но дорожкой узкою
мне пройти нельзя –
в тишину пресветлую,
в этот тихий свет.
Сердцу безответному
царствованья нет.
* * *
Знаю, ты – оленёнок пугливый,
пробирающийся к ручью.
Шорох путает шаг торопливый.
Страх тебя обнимает – ничью.
Льётся леса – тоскою бездонной
в очи – жажда зелёная – жить.
Я лишь пасынок Божьей ладони,
чтоб небесную нежность крошить.
Но притворно склоняясь к участью,
в сердце жертву наметил злодей
и подвесил приманкою счастье –
смерть – заступницу падших людей.
Чистой влаги желать – одинокой,
беззащитной, доверчивой быть.
Что мне делать с тобой, оленёнок?
Как тебя не спугнуть, не убить?
* * *
МАРТ : БАЛЕТ НЕБЫТИЯ
Я и теперь – живу, хотя невыносимы
лохмотья слов пустых... Но к шорохам весны
подмешан медный гул – мёд осени. На синем
лишь льдинки облаков – разрушенные сны.
Чтоб вырвать из груди недуг ползучей речи,
за пазухой небес найдётся камень слёз.
Парад порожних форм диктует отклик встречный,
чтобы восславить смерть, чей образок белёс.
Ты видишь перепляс оборванных подобий,
как лужи налету снимаются в наём.
Куда нас приведёт сей обморок недобрый?
Туда, где мы сейчас себя не узнаём.
И, всё-таки, я рад, что шёл к избытку дани –
к молчанью о тебе, но и к прозренью рук.
На ощупь узнаю, как время первозданно:
из глины человек, Земля – гончарный круг.
Ты не найдёшь теперь причин для огорчений –
у прошлого нет сил, чтоб справиться с тобой.
Спокойна будь – плыви, подхвачена теченьем
к тому, что тоже – ты, в тебе – избыток твой.
* * *
БЕСКОРЫСТЬЕ
С протянутым сердцем стою...
В толпе приживалок продажных
ты – ангел возмездья.
Пью прихвостень жажды –
смертельную жалость твою:
сужаю зрачки, прерываю
дыханье –
оно растворяется в зеркале
тёмном, глубоком.
И медленно муть
поднимается, чтобы залить
клубящимся мелом
пустынную отмель лица,
на которой
полночные чайки –
читатели судорог-всплесков
отыщут, как мёртвую рыбу –
досель недоступную мысль:
к терпенью склоняешься ты,
к справедливости.
Ты – милосердна.
И – нищим твой дар,
протянувшим шкатулки-тела,
выкупающим детские души
у дольнего мира.
Твой дар – бескорыстье.
* * *
Цветку не нужно описаний
его красы –
он жаждет бережных касаний
живой росы,
улыбки солнца из-за тучи.
И ветерка
всего лишь вздох надёжно учит,
что жизнь – легка.
И даже бабочки беспечной
или пчелы
чисты объятья, скоротечны,
не тяжелы.
Смятенье лишнее, пустое –
не сходит с рук.
Мои стихи тебя не стоят,
прелестный друг –
цветку не нужно описаний
его красы... и. т. д.
* * *
И гнев, и нежность, и жалейки глас
/что ухо не найдёт - услышит глаз/,
то наигрыш, то стройное движенье
по небу серебристых облаков,
овечий рай, чистилище волков
и ад для тех, кто отдан в услуженье
слепящим формам, спящим в бездне дня.
Холодные, спокойные тона –
особый мир, который представлялся
игрушечным, теперь открылся мне.
И показалось – на чужой войне
я жизнь влачу и умирать остался.
Спасение не в том, чтоб изменить
теченье жизни, а нащупать нить
связующую с ней, и ухватиться
за случай, за каприз, набраться сил...
Храни, Господь, тех, кто любви просил,
и дай мне дерзость – без вины проститься.
* * *
Ты – радужное продолженье
врасплох застигнутого взора -
лишь статуэтка в окруженье
одушевлённого фарфора.
Не знаю, кто тебя представил
и вылепил из бренной глины,
чтоб длился без помех и правил
мой обморок неутолимый.
Но если жизнь короче чувства,
а красота превыше страсти,
твоё врождённое искусство
перерастёт земное счастье.
И на прозрачных полках ночи,
в коллекции небес, что снятся,
твой бледный лик, и эти очи,
и голос – в Вечности продлятся.
* * *
«Надеюсь, что дальше стихов не зайдёт...» .Не надейся –
уверенна будь, что пока совершается действо
немого участья, заочных бесед и обид –
ничто нашей девственной близости здесь не грозит.
Безлюдная местность, куда забрели мы – пустыня,
в которой судьба успокоится, сердце остынет.
Нам – лица и речи, вся лирика встреч – миражи,
и время учиться сознанью у собственной лжи.
В тебе – я припомнил себя и убийцей, и вором,
и если ревную, то лишь к прописным разговорам:
ни капли живительной влаги – пустая вода
на мельницу льётся, что дни измельчает в года.
Мы дальше стихов не зайдём – к опрометчивой прозе,
и – выживем, не уподобившись срезанной розе,
чьё благоуханье в иных – нам знакомых мирах,
где ближе стихов, лишь божественной музыки мрак.
* * *
« Мне дорого любви моей мученье…»
(А.С. Пушкин)
«...Я люблю любить»
(В. Соснора)
Боюсь, что однажды взгляну на тебя и пойму:
всё – кончено. Боже – как сердце совсем не стучит!
Что с ним? Впрочем, с этим легко разобраться уму –
придумает что-нибудь, вспомнит чем мёртвых лечить.
Как пестовал я, как лелеял мученье моё!
Я с ним – заодно, я ещё не насытился им.
Уже ли оно мне наскучит иль станет мало,
и я – поневоле – по миру пойду за другим?
Холодной иглою меня протыкает твой взор.
Улыбка – как близкая гибель, как ласка беды.
Всё вовремя, к месту – и даже приветственный вздор,
и вздох безответственный, и замиранье в груди.
Ты слышала? – взвешены души на звёздных весах,
уже решены наши судьбы – и здесь, и вдали.
О, кто бы ты ни был, невидимый, там в небесах!
Продли эту муку мою, умоляю – продли.
* * *
Всё во мне торопится к пределу,
о любви и смерти говорит.
Новый день как сон звезда пропела
и трава из-под земли горит.
Ад восходит. Проникают тени
в полое пространство наших рук.
Медленно клубится кровь растений.
И ещё – в огонь вернулся звук.
Нет ни красок, ни привычных линий,
только слышно как кипит смола.
Горизонт сплетён из красных лилий.
Это гибель... Бедные слова!
* * *
П Р И З В А Н И Е
Ау, младенец, баловень крылатый!
Ты в лепет прячешь древние рулады
и плачем проливаешься в глаза.
О чём ты просишь? Ах, и в самом деле,
что за вопрос – конечно же, о теле –
игрушке славной. Как сказать нельзя?
Затем меня и выбрал ты, проказник?
Или тебя тащили к месту казни –
там умереть – в тяжёлый сон войти,
зерном истлеть и в чреве шевельнуться
благословенном, чтобы здесь проснуться?...
В моей любви – спасенья ищешь ты?
Одни вопросы... Но не любопытство
влечёт меня – невидимая птица
на плечи положила крылья мне,
и ясных глаз уже с меня не сводит.
Что ж, сколько нам отмеряно свободы,
в нас столько будет брошено камней.
Два сердца каждый камень будет ранить,
и боль – двойная, и тщета стараний
друг друга заслонить. Нам суждено
без меры сострадать. Но сострадая,
мы ощущаем притяженье рая,
где будет воскресенье нам дано.
Ау... Ещё ты здесь?... Твоих вопросов
не разобрать... Кто твой отец? Иосиф.
Но твёрдо знай, чей точный образ – ты,
чтоб боль во мне Лик Той не замутила,
чьё благочестье полноту вместило
Святого Духа... Чистой красоты
летит виденье, просится на доски,
в мир тяжести смиренной, в сумрак плоский.
Обратной перспективе вопреки
ты – в центре мирозданья, в умаленье –
величие твоё: над всей Вселенной
тебя вознёс престол её руки.
Ты к сердцу моему приткнулся, милый,
и к миру, где все дети до могилы:
жизнь невпопад, шальные времена...
Ты принесёшь мне весточку оттуда,
где ждут меня – я здесь пока побуду.
Лишь ты, малыш, не покидай меня.
* * *
С О Т В О Р Е Н И Е М И Р А
Здесь стены сна, а там – неясный гром
и голоса... О чём-то спорят боги,
имён, которых слух пока не знает
(не оттого ли, что не знает сам себя?).
Здесь – океан, горячий и солёный,
исправно чередующий приливы
с отливами. На девственный песок
бежит с оттенком розоватым пена,
готовая причалить Афродиту.
Жаль, не меня! Моих метаморфоз,
увы, Овидий славный не проведал:
то плавники, то крылья, перепонок
витраж стрекозий или, скажем, хвост.
Чудовище – я бьюсь о берега
в каком-то забытьи... Эпохи, эры
проносятся как смерчи, разрывая
пучину вод. Вздымаются хребты,
всплывают континенты, наступают
пески и ледники, чтоб отступить
в положенный им век. А небеса
то стонут, то дождём ласкают тёплым,
то тяжестью ложатся непомерной...
Но океан пока меня хранит
для той поры, когда отхлынут воды,
удар расколет свод, и свет
сойдёт с вершин, и выйдет в свет душа,
чтоб вслед за ней влачилось с криком тело,
достойное лишений и услад.
Там – воздух ищет пламени дыханья,
там – холоднее. Добыванье шкур,
прозвание языческих богов,
тотемы – означают первобытность
и то, что уж история идёт
на смену биологии. И славно.
Вот мир, в котором есть и сны, и явь,
а стены я ему сама построю.
* * *
К И Т Е Ж
Твоя душа ко мне обращена –
что ей судьба? о чём событий весть?
Понять нельзя – чья плоть окружена
беспомощным пространством. Тем, что есть
довольствоваться трудно. Иногда,
без видимых причин, приносит сон
иную явь...
В ней годы-города
открыты памяти со всех сторон.
Пустые города, которым нет
небес, а только пепельная мгла.
Здесь в каждом доме пыльный кабинет,
чтоб ты всегда найти меня могла.
Какое-то движенье за окном,
похожее на ветер или вздох.
Жизнь-невидимка шествует дождём
по крыше, оступаясь в водосток.
Но луж не видно. Медленнее льда
минуем двери, тёмный коридор,
ступени лестниц... Чёрная ладья
нас поджидает. Безучастный взор
того, кто похищает наш покой.
По воздуху скользим, вдоль древних стен,
касаясь их прохлады. Под рукой
не штукатурка сыпется, а тень
слетает, шепчет: «Освобождена»,
клубится, растворяется..., а мы
путь продолжаем. Ты возбуждена
величием и отступленьем тьмы.
Уже вверху видна литая гладь.
Свисают мачты. Задевая их
мы продолжаем путь. Невольно взгляд
зеркально-опрокинут. Краткий миг
круженья, невесомости... И вот
всплывает город – облака плывут.
Волна легко перекрывает борт,
и чайки, словно ангелы, поют.
Лицо твоё совсем не узнаю-
любимое, чужое... ты опять –
прекрасна...
Но к тебе я страсть таю,
скрываю – где другие лица спят.
Лишь иногда – тот дождь томит, та ночь.
Могила вспоминается в ряду
других могил. И горько плачет дочь
во сне, в который больше не войду.
* * *
Д А Р
В изгнанье, на Земле, среди людей,
когда-нибудь – в игре веков и дней,
уже теперь – как свет лучины в храме –
о, как ты слаб и, всё-таки – сильней
себя, отягощённого грехами
грядущими.
Твой лик не замутнён,
и крик – как песнь, и колыбель – твой трон,
и я, слуга во всём тебе послушный,
ищу в улыбке – блага тайных троп,
не тороплю, не знаю доли лучшей,
чем быть – в Себе
(потом ты скажешь – с Ним).
Покоится в тебе неизъясним
мой неизменный образ, но отныне
я отойду, отдам младенцу – нимб
и голос – вопиющему в пустыне
сиротства,
где под тяжестью судьбы,
в угаре дум и содроганье дыб
желания изжить захочет тело.
Но в путь к распятью на лучах звезды
твоя душа отправиться хотела
ещё тогда...,
а именно – сейчас,
когда в единстве целое и часть.
В недоуменье перед расхожденьем
мы друг о друге учимся кричать
пред отчим небом третьего рожденья.
* * *
Э Н Т Е Л Е Х И Я
Тянись, мой сын, тянись к тому, что излучает
приметы бытия, затягивая взор –
желанье ворожит, терпенье изучает,
ты, как и все, теперь – безумец, фантазёр.
На ощупь, впопыхах, переполняясь слухом,
придумывая то, о чём гремит молва,
надеждой ли, стыдом примкнёшь к угрюмым слугам,
чья участь – время красть и примерять слова.
Задумаешь разъять на части мирозданье –
но не в тебе ль мерцает красотой лицо,
как наважденье? Ты не выполнил заданье,
лишь скрипнуло, кренясь, сознанья колесо...
* * *
Стихи остынут и глаза поблёкнут,
и станет мир отодвигаться вдаль.
Но оглянусь вокруг с душою лёгкой,
как будто бы я жизнь кому-то дал.
Младенец мой невидимый, не ты ли
меня отсюда заберёшь потом?
Глаза померкли и стихи остыли,
и мировой надвинулся потоп.