Весь мир - театр, к тому же погоревший.
Однажды, десять лет тому назад,
мы шли с одной под утро в воскресенье
к метро - из кабака, конечно -
по спящему Никитскому бульвару,
и страшно веселились.
В том году
никак не таял снег. Уже кончался март,
а занимавшийся рассвет еще
подсвечивал сугробы по бокам
бульвара - будто в сказочном лесу;
будто во сне. Я помню чудное мгновенье -
как этот лес искрился для меня,
когда мы шли с тобой, и ты смеялась!
А тебе было все равно. Увы, я знал,
что твое сердце не оттает в такт -
совсем как эти глупые сугробы
не таяли в нелепом этом марте -
что спустимся в метро, и там
нам разъезжаться в разные концы,
и дальше тоже. Так и вышло.
И десять лет как снегопад стеной.
Я сам уже едва ли вспомню,
как выглядела ты на самом деле,
что там искрило для меня.
Давно по улицам другим брожу,
и сам уж верно не оттаю больше.
Но снова март в сугробах, как тогда.
Как через десять лет продрав глазенки,
он смотрит ошалело: что случилось?
давайте продолжать с того же места!
И улицы как в сказочном лесу.
Март приготовил сцену; где же все?
А кажется, уже другая пьеса.
И попросту кулиса развалилась.
Театр закрыт. И только снег
отчаянно, надсадно,
ужасно неуместно для весны,
как старый списанный рабочий сцены,
прилежно заштриховывает фон,
забыв, что мы давно ушли с бульвара.
Так сердце отвечает невпопад -
cамо давно забыв слова и роли,
оно теперь со снегом заодно.
Оно ведь тоже списанный рабочий,
актер проваленных бульварных драм,
где много слов и страсти и чего-то
еще в таком же духе бла-бла-бла.
Оно не знает мысли режиссера,
оно не знает, что театр закрыт,
и жизнь прошла - и только снег все валит,
не оставляя смыслов и следов.
А мы ушли со сцены. Но ведь сердце
всегда само играет - просто так,
как снег. И ни во что не верит.
В самом деле:
едва ли сердцу нужен Станиславский.