чрезвычайно важно!
опасно для чтения!
предупреждение 0-плюс:
в данном тексте нет абсолютно ничего плохого, и хорошего тоже нет, вообще - пусто, глупо, ненужно, бессмысленно, отчасти - абсурдно, нелепо, тратить время - исключительно на собственную ответственность читателя и писателя.
оцифровано с рукописной тетрадки
Х А Л А - Б А Л А
(История, рассказанная неким неудавшимся писателем Кайфуном Омаровичем Киряевым)
-- Я – майор милиции Промин.
-- Милиции? — засомневался Ник Ферштейн.
-- Да, милиции,-- улыбнулся майор и посмотрел на Ника по-граждански добрыми и честными умными глазами.
Я тоже засомневался, но спорить не стал. В конце концов, если даже он шпион, то с толку нас не собьёт.
С этой мыслью мы переглянулись с Ником и одновременно кивнули своими головами.
-- Тогда слушаем.
И мы с Ником посмотрели прямо ему в глаза.
Глава Первая. ВЕСЁЛЫЕ ЧЕЛОВЕЧКИ
Конрад смущённо посмотрел на свои худые и кривые ноги в чулках.
-- Ништяк, Конрад! — успокоил его Ник пытаясь вытащить щипцами из ножен приржавевшую там со времён мушкетёров шпагу.
Мы осмотрели друг друга и грустно улыбнулись. На мушкетёров мы были не похожи. И вообще, были похожи в этих дурацких нарядах чёрт знает на что.
Андрей первым освоился со своими чёрными чулками, выхватил шпагу и стал вприпрыжку бегать вокруг столбов, сбивая шпагой листья лопухов и головки колючего осота и дурмана.
-- Ну, вот что, герцога! — скомандовал Ник, который автоматически становился Главным Героем, -- Хала--Бала начинается.
+ + +
Мы были не дураки, вовсе не дураки. А просто выбились из трамвайной колеи погони за деньгами, выбились, будто былинки из асфальта на чистый, если можно выразиться, воздух.
И теперь мы дышали в полный периметр грудной клетки воздухом всемирного братства людей, в которое упорно не верил Андрей… И не знали, что прошло уже ровно триста лет, все мы напрочь поумирали, и остались одни читатели, не верящие ни в потоп, ни в рыцарей, ни в мушкетёров.
А потом прошла ещё тысяча лет, ещё и ещё.
И читатели перепутали все наши времена, и иногда, между двумя глотками – чёрной и красной икры – икали и думали, будто наша гвардия – Ник, Конрад, Андрей, Сань Ятсун и я - попали на карнавал Людовика Четырнадцатого прямо из пещер…
Двадцатый век, столь милый сердцу современника, был полностью забыт рассеянными в тысячелетиях потомками, не сумевшими по достоинству оценить ни бурные социальные коллизии, ни научно—техническую революцию, ни выход человека в Космос, ни ядерную бомбу, ни, наконец, того, что именно во второй половине этого века приложила десять мозолистых рук к истории наша пресловутая пятёрка, а особенно
Главный Герой Нашего Времени Ник Ферштейн
по прозвищу Никсон.
Поэтому мне, например, ясно, почему нам так непривычно было в этом не то тринадцатом, не то в семнадцатом веке, всё время хотелось застегнуть пуговицы на ширинке, но там их не было.
И всё это мелочи.
Меня же просили говорить только о главном. Глупые люди, они думают что мелочи – это не главное.
А мы и в самом деле прямо по сурепке, пачкая в ней свои чулки, пошли прямо напрямик к Версалю, к Людовику Четырнадцатому.
+ + +
Я предлагаю такую версию моего знакомства Ник Ферштейном.
Когда я ещё не был признанным писателем, мне приходилось зарабатывать на хлеб случайными приработками, в том числе работать инженером. И в этом я до сих пор не вижу ничего позорного. Так сказать, пунктик моей автобиографии, который я не считаю тёмным.
А чтобы работать инженером, мне пришлось пять лет валять дурака (или дурочку) в высшем учебном заведении. Но, как известно, сколько дурака не валяй – ему всё мало. И поэтому мне часто вспоминаются невинные студенческие забавы.
Однажды поздним вечером я приехал в Ниццу. То ли в гостинице не было свободных мест, то ли у меня не было ходячей валюты, то ли просто я не имею паспорта, так или иначе, я примостился в тёмных кустах с видом на Средиземное море слева и французскую Ривьеру справа, и задремал.
Утром я немного продрог, и, когда дремота выветрилась, понял, что спиной прислонился к чему-то тёплому, возможно даже живому. Открыв один из глаз, я скосил его за спину и увидел…
Не тигра, не проститутку, а худого оборванца, который, с головой укрывшись чёрным пледом, голой спиной припечатался к моей укрытой мексиканской попоной роскошной спине и спал, легонько похрапывая и пахня вино-водочным перегаром.
Вставать не хотелось, и одним глазом я просмотрел сцену восхождения солнца… Да, это было июльское утро, ты прав, старина Ник!
Старина Ник лизнул пустую рюмку и посмотрел на меня умными, но честными глазами. Я усмехнулся, поняв, почему он не отводит глаз от меня. В кармане моих порванных в районе ягодиц брюк пригрелась завинченной пробкой бутылка итальянского «Кьянти», напитка, не похожего по многим параметрам на грузинский «Боржоми».
Думаю, с этим Андрей согласится, он пробовал. Ну, конечно, не тогда, позднее, когда мы раскопали его на австралийском урановом руднике «Морена-Меса» близ захолустного городка Пенелопа в трёхстах морских милях от побережья, в самой глубинке Большой Австралийской пустыни.
Между прочим, там все звали его Биг-Беном, может быть потому, что он не умел пользоваться настенными часами.
А вам скажу я, Ник Ферштейн очень не любил стенные часы, которые шипели и квакали, и поэтому никогда не называл Андрея Биг-Беном, тем более что Андрей в отдельности не был слишком уж ни Бигом, ни Беном.
Что касается Бига, так я его никогда в глаза не видел, а вот о Бене мне придётся немного рассказать.
Если я утомил вас, закройте глаза и отдохните. Если у вас есть куда прилечь – прилягте, чтобы только не в сырость, не в холод. Если некуда прилечь, то сидите тихо с закрытыми глазами, и слушайте, как по чердаку ходят мыши, а в печной газовой трубе чертями воют ветры.
У ветров разные голоса. Особенно разный голос у северного ветра. В долгие зимние вечера, когда я сижу у камина… А камин у меня никогда не горит, потому что в нём стоит мой цветной телевизор (я его купил в будущем году) и мой диплом добровольного пожарника. Но когда я сижу у камина, который горит голубым огоньком с цветными всполохами, я слышу голоса северного ветра и почему-то думаю о юге. Просто о родном юге, где находится древняя Греция, Таврия и прочие портвейновые места, в которых я успел родиться ещё до того, как познакомился с Главным Героем Нашего Времени Ником Ферштейном по прозвищу (которое придумал ему я) Н И К С О Н.
Ясно, что я родился, если и не в Греции, так уж и подавно и не в древней.
А где родился Никсон – никто не знает. И он не знает сам, потому что был маленьким и всё забыл. Ничего не помнит, глупенький был, сейчас сильно изменился, даже вырос.
Но, выросши, он стал не рыжим, а блондином, и поэтому я не узнал в нём Главного Героя, когда он меня начал толкать коленкой в бок и просить сигареты.
-- Я что, объявления должен вешать на спину, что не курю, что ли? -- начал бурчать я.
-- Не надо… Ага, -- глупым голосом подтвердил мои опасения Ник и снова попросил закурить.
Я пошарил по траве. Там сигарет не было. Пришлось достать из кармана мои любимые «Палл-Малл» и дать ему одну.
Ник закурил, но от этого не стал молчаливее:
-- Какой балдёж! Я приторчал! Это же настоящий Рембраховский колорит. Я всё это покажу! Напишу! Срисую!
Он уже тогда был типичным иностранцем, и я не сразу понял, что он напрашивается в Главные Герои.
-- Ты что, -- спросил я, вдруг догадавшись, что только рыжие могут летом пороть такую чепуху в розовых кустах Ниццеанского Лазурного Берега. — Ты кто? Главный Герой Нашего Времени Ник Ферштейн, которому я даю кличку Никсон?
-- Я – это он! — похвастался Ник и лёг в позу Бельмондо. Да, он был похож на маленького Бельмондо, но не больше, чем я – на большого Наполеона.
-- Кстати, о Наполеоне, -- заметил Никсон дрожь в моих глазах.-- У тебя в прошлом веке из кармана потрёпанных брюк торчало горлышко бутылки «Кьянти». Не выпить ли нам содержимое бутылки посредством горлышка?
-- Посредством можно, -- согласился я и раскрыл прикованную золотой цепью к руке дипломатку, которая была битком набита бутылками турецкого портвейна «Изырги».
-- А это кто? — спросил Ник, пальцем тыкая в приклеенную к внутренней стенке дипломатки большую фотографию Конрада, когда бутылки стали попрозрачнее.
-- Это Конрад! — важно ответил я и поискал в траве огурца. Там их не было.
Ник вылег из позы Бельмондо и налил в свой бокал шампанского.
-- Тогда за Конрада, чтоб он так жил и был здоров!—равнодушным голосом посмотрел Ник на фотографию. Я усмехнулся с его невежества и подумал: «А, в самом деле, кто такой Конрад и как он существует, и не есть ли он вообще иллюзия?»-- и упорно стал вдавливать в себя шампанское с пузырями. Мыло и шампанское – это предметы аристократического туалета, а туалеты – это не то. Так подумал я, но не успел додумать, как Никсон пристально посмотрел на меня и резко кивнул головой. Так резко, что чуть не разбил глазом горлышко высунувшейся из моего кармана бутылки «Кьянти».
«Спрячься!» -- подумал я, и Никсон спрятался.
«А теперь - появись!»-- приказал я, и один глаз у меня открылся.
-- А как тебя звать?—спросил наконец Ник Ферштейн, которому порядком надоело делаться Главным Героем Нашего Времени. (Он просто не представлял себе, какая это морока).
-- Ты зови меня Биллом, потому что я из Рязани… Тьфу ты, спутал, это Есенин… Из Казани я, как Лобачевский. Я им там всю геометрию наизнанку вывернул, меня из школы выгнали, до сих пор их тошнит от моего присутствия и отсутствия.
Страшный казанский колдун Вулдурак заколдовал меня так, что я постоянно везде отсутствую. За это меня постоянно выгоняют со всякой работы, якобы за прогулы, а на самом деле – за колдовство… И мне не остаётся ничего делать другого, как писать стихи и есть конскую колбасу. И ливерную.
-- Ну и ну! — удивился Никсон и посмотрел на меня другими – отчётливо мутными – глазами.
-- Не смотри на меня так. Лучше скажи для потомства два слова о природе этой счастливой страны, где запах роз не смешивается с запахом дерьма.
-- Вот именно! — с удовольствием повторил последнюю глупость Никсон.
-- Это, по-твоему , два слова? -- саркастически уязвил его щипком я.
-- Два, -- простодушно, по-кандидовски, ответил мне Ник.
-- Математик! — презрительно обругал я и обозвал ещё покрепче. Философом.
Он обиделся и не разговаривал со мной в трёх книгах, которые из-за этого пришлось выбросить в море. Единственная фраза, сохранившаяся от них – это как раз про детство Никсона, когда его высмеяла учительница пения за его невинные шалости и под… Издевательства.
Ребёнок рос нервным и худым, но ел регулярно, пил - у родителей, родственников, соседей и учителей – кровь - до тех пор, пока жизнь ему не отомстила. Вернее не ему – ребёнку – а тому, что из этого ребёнка на худой конец вышло.
А не вышло ничего хорошего. Главный Герой Нашего Времени – это предмет для шуток всех порядочных людей – торговцев мясом, салом и пивом. А так же тем, кто полезен порядочным людям – милиционеров, фининспекторов и страховых агентов.
Особо я хочу отметить страховых агентов, которые так и не смогли заслонить Ника от тюрьмы. И он отсидел весь восемнадцатый век в тюрьме замка Ив, где сидел граф Монте-Кристо.
Когда граф прикинулся шлангом, Ник смекнул, что пахнет жареным, и тоже рванул из тюряги. ( Этого места в фильме нет.) И вот это два зека – граф Монте-Кристо и Ник начинают делить бабки, и Нику достаётся ровно 80 ре (как в аванс)…
-- Старыми?
-- Дурак, деньги не стареют!
-- Почему?
-- Потому что не бреются!
Я не знаю, как они там так делили деньги старого монаха, но Ник явно остался в дураках, из которых, как известно, в люди не выбьешься.
Но он стал биться именно в люди.
Разбил над головой официантки два пустых фужера в ресторане со странным названием «Дружба», зеркало в приёмной Папы Римского и вместе с Папашей Молчуном, о котором речь пойдёт особо – витрину в кафе «Юность», где они по праву молодых вырывали друг у друга микрофон до тех пор, пока не угодили в восемьсотрублёвое стекло и в милицию. Но и это сошло с рук негодяям, как с гуся вода, и они попали на пятнадцать суток после битья в люди в тёмном хулиганском подъезде, в котором помочился тёмный одногорбый верблюд Калан.
Вообще, дело было совсем не так, но кого это волнует, в конце концов, кого это интересует? Суд? А когда это, резонно скажите вы, дело бывает так? Никогда. Тогда о чём речь.
С ними был и Конрад, но в замке Ив пятнадцать суток сидел один Ник, а аббат Фарие (Батя Фарик) ожил и начал ловить самозваного графа Монте-Кристу.
Граф и здесь надул Ника. Батя Фарик уже занёс нож над сердцем спящего в графской форме Ником (форму со своего плеча добавил к доле Ника сам граф), некоторые историки трактуют дело так, будто Ник раздел графа, но ведь всё было как раз наоборот, не так ли? Итак, Батя Фарик заносил над спящим в графской форме Ником нож, а в это время Андрей палил в герцога Мишеля Де Напица.
Это было прекрасное политическое убийство, но я боюсь, что герцог выжил, так как пуля прошла только его волосатую бороду и вышла с другой стороны.
Я его недавно видел, и он сказал, что если мы с Ником не зайдём к нему на хату, то его инквизиция будет с нами бороться.
«Пусть борется» -- у нас нет времени. И денег.
Я к нему приведу наших братиков. А они пьют: пусть Мишка Герцог икнёт и испугается.
Я помню как-то в стойле герцогинского коня. Жуёт себе овёс с соломой – хряп-хряп – и ржёт. Мы думаем – над нами, а он – над собой. Ну и мы поели овса и заржали. Тоже над собой.
А дамочка говорит:
-- Кони!
-- Кони!
-- Кони!
В саду говорящие попугаи в пёстрых единообразных мундирах делают себе причёски.
+ + +
Вот тут некоторые говорят мне, что Сань Ятсун был китайцем. Я не понимаю: почему был? Он и теперь китаец, только совсем не похож на своих коллег китайцев, потому что не ест очень мало мяса и мало риса. Не знает он совершенно цитат, и, боюсь, уже лет двадцать не держал в руках букваря.
Он сам скромен, и поэтому никто не знает, как он познакомился с Ником Ферштейном.
А как же это я познакомился с Ник Ферштейном?
Не помню. Надо обязательно вспомнить и красными или белыми нитками вписать иероглифы этой истории во всемирную историю.
Ох, хохмач! Ну, хохмач!
Я сел на велосипед и поехал в Велсайз. Там Гастроном. Это где-то за Ивановкой, в сторону Петровки. По этому случаю, местный композитор Фернандо Рей сочинил песню тандем. Тандем у нас с Ником получился потому, что на полпути мы встретились. Он ехал из Велсайза, а я наоборот – в Велсайз.
Мы ещё не знали музыки и слов песни Тандем и мурлыкали во всё горло песню «Ехали медведи…»
Эта песня имела следующие мои слова и народную Никсоновскую музыку:
Ехали медведи
на велосипеде.
А за ними кот
задом наперёд.
Припев: Кот, кот, кот,
задом, задом, задом,
задом наперёд.
Зайчики в трамвайчике,
жаба на метле…
( Припев повторяется)
Львы в автомобиле,
лошади верхом,
А за ним комарики
на воздушном шарике,
А за ними кот
задом наперёд…
Едут и смеются,
пряники жуют.
А за ними кот
задом наперёд…
Тут из подворотни
рыжий таракан,
А за ним и кот
задом наперёд…
Он усами шевелит
и зубами говорит,
А за ним и кот
задом наперёд…
«Захочу – не проглочу, а слопаю!»
А за ним и кот
задом наперёд…
Звери задрожали,
в обморок упали,
А за ними кот
задом наперёд…
Но вот среди ветвей
запел вдруг соловей
А за ним и кот
задом наперёд…
С веточки слетел –
таракана съел.
А за ним и кот
Задом наперёд…
Звери засмеялись,
вместе заплясали,
А за ними кот
задом наперёд…
Воробья качали,
долго угощали,
А за ними кот
Задом наперёд…
Воробья сожрало,
что-то убежало,
А за ним и кот
Задом наперёд…
Ну, там ещё где-то было про раков на хромой собаке, но это уже детали; и так далее.
Проехав километров двадцать от места встречи с Ник Ферштейном, я преспокойно улёгся на велосипеде, свесив ноги с руля и положив ладошки под небритую после вчерашнего ужина щеку и задремал. Дремая, я сначала думал, что это подражает моему неподражаемому исполнения эхо, но потом уловил в своём голосе фальшь, и понял, что это не мой голос.
Позже выяснилось, что и Ник не фальшивил, а это всё просто допплеровское смещение звуковых волн, распространяющихся со скоростями, близкими к скорости света.
Из-за этого я и увидел Ника, когда оглянулся.
Ник во всё горло орал эту песенку, но потом тоже стал почему-то оглядываться, и я понял, что Ник давно уже не поёт, а звуки его доносит материя.
Это аналогично тому случаю, когда мы пялимся на какую-нибудь звезду, а она на самом деле давно уже потухла.
Но нам было не до смеха.
Ник тревожно вертелся на сиденье, а под сиденьем вертелось заднее колесо. А чуть правее вертелось переднее колесо. А чуть дальше – ещё одно колесо. И так далее: много-много колес.
Это-то и беспокоило меня.
Я понял, что Ник крутится на колёсах, и предложил ему сесть на иглу. Но у него был маленький ниппельный насосик, из которого мы сделали бензиновый двигатель, работающий на внешнем сгорании керосина и спирта.
Заправившись сухим вином, мы соединили наши велосипеды и тандемом попилили… по дороге…
И приехали к Конраду на море.
Но это было уже позже, после того, как мы познакомились с Конрадом.
Ах, когда это было?
Во сне?
Наяву?
Итак, теперь вы все поняли, по крайней мере, одно: как я познакомился с Конрадом. То есть, с Никсоном. Мне кажется, что я об этом рассказывал даже больше, чем следует.
И всё-таки я расскажу ещё раз, как Никсон познакомился со мной, чтобы устранить всякую путаницу.
На самом деле всё было наоборот, как это и должно обычно бывать с Ником.
Мы были маленькими сопливыми пацанами. Руки были чёрными от грецких орехов, пасти – фиолетовыми от тутовника, а на коленках были чернильные кляксы, когда в школах были чернильницы, в которых сохли чернила и мухи.
Но мы жили очень счастливо, остерегаясь родительского ремня.
Эх, как нас били!
И всё-таки, так решили мы как-то, всё-таки мало нас лупили.
А нынешнюю молодёжь вообще не бьют. Что из них выйдет, кроме детей? А ничего.
Ничего из них не выйдет, кроме детей.
И пусть.
Продолжу мысль, чтобы она стала длиннее, чем шланг.
А слова – покороче.
Короче. Ещё короче.
Вот тогда-то я и познакомился с Ником и сразу понял, что это не игрушки.
Что касается Сань Ятсуна, которого читатель продолжает считать китайцем, то на самом деле всё наоборот. То есть, не совсем наоборот, только частично наоборот. Он не то китаец вьетнамского происхождения, не то вьетнамец китайского происхождения, словом свой в доску парень. И при этом, как водится в Азии, большой хитрец.
-- Я улетаю! -- сказал он, выпив бутылку коньяка. И улетел.
А прилетел уже без ноги. Его собрали из кусков мужественных борцов за справедливость.
Я узнал позже, что его ТАМ называли «Ас Пушкин», по его любимому анекдоту.
Но он сказал мне шёпотом на ухо:
-- Не говори никому только: я их там тоже накрошил порядочно.
Порядочность – его характерная черта.
Я тоже порядочный… Так никому ничего и не сказал.
Но спросил у него. Тоже шёпотом:
-- Тебя не пытали?
-- Пытали.
-- Что-нибудь выпытали?
-- Ничего,-- это он произнёс по слогам. Вот так:
-- Ни-че-го.
А знал он многое. Но что у него было выпытать, когда копыто там, а зуб – там. А между ними вражеская ракета «Найк-Геркулес» типа «воздух-воздух».
Словом, надо рассказать многое такое, что нельзя рассказывать.
Как Сань Ятсун познакомился с Ником?
Да точно так же, как я с ним и Ником.
Напоминаю: на велосипеде в Ницце, когда мы сморкались пальцами за неимением платков, а руки вытирали об штаны, а штаны были рваными потому, что мы много лазали по веткам. И, когда однажды спрыгнули с ветки, оказалось, что мы произошли в люди. Но мы не захотели стать людьми, потому что люди убивают друг друга, А ОСТАЛИСЬ КНИЖНЫМИ ЧЕРВЯМИ.
Отмечая третье тысячелетие нашего знакомства, Сань Ятсун воровато огляделся и достал из кармана жилетки литровую бутылку сухого «Мартини».
У него там был универсальный пистолет-отмычка системы «макбет-шоу», которая включала в себя и штопор.
Вытащив пробку, он принюхался:
-- Помнишь?
-- Помню-помню, наливай, -- нетерпеливо замахал, словно крыльями, фужерами.
-- Наливаю… Раз-два-три-четыре-пять – кто не спрятался – я не виноват, - и налил.
Он прицелился и не попал. Вылил всю бутылку мимо.
-- Но, позволь, - удивился я.
Сань Ятсун беззвучно плакал в жилетку, откуда торчало горлышко настоящей бутылки.
Я знал, что он йог и фокусник, но что нахал…
Так ободрать мои нервы мог только он.
+ + +
Это было холодной зимой. О чём это я? О, мильонеро!
Кто вошёл в этот дом, и стены паутинной пылью сразу покрываются?
Болен я. Болен, острою болью сердце заходится, это памятью плывут белые-белые облака, укрывающие всё. Всё, что было... Фик-Вам.
***
(фрагмент утерян, при случайном нахождении будет вставлен)
***
……………………………………………………………………………………………….
от гонконгского гриппа на старости лет, ударившись головой о бутылку шампанского, которая болталась в руке у какого-то молодого оболтуса. Она была ещё не так стара, ей не было и тридцати, поэтому её наследство было утеряно при перевозке с квартиры на кладбище… И была утеряна она сама. Ни на кладбище, ни в крематории её следов не нашли.
Она ехала в индийском автомобиле из Мадраса в Драхмапур, маленькое курортное селение на берегу Индийского океана, где в это время Никсона неизвестные китайцы выбрасывали в окно гостиницы в акулариум.
Пока Ник падал, акулы разевали свои зубастые пасти, предчувствующая Мэри жала на всю железку индийского автомобиля.
Он падал.
Акулы открывали рты.
Она жала.
Он падал.
Акулы открывали.
Она жала.
Она успела, резко затормозила перед самым аквариумом, резко включила фары, и ослеплённые акулы от неожиданности захлопнули пасти, а упавший Ник быстро подплыл к стеклу, выдавил его плечом и вскочил в индийский автомобиль. Напрасно хуацяо стреляли вслед длинными и короткими очередями. Ник и Мэри целовались, автомобиль трясся в колее, а все остальные, кроме трёх китайцев, заводящих французский бронеавтомобиль со скорострельными пушками ни о чём не знали. Они узнали о том, что Никсон прицепил к бронеавтомобилю три магнитные полистироловые мины, уже на том свете. Но было поздно.
Акула высунула пасть из дырки, пробитой с горя Никсоном и хавала случайного свидетеля – корреспондента газеты «Тайминьжебао», которого взрывная волна случайно доставила на место происшествия. Корреспондент хихикал, будто его щекотали, акула деловито жевала его бока, а судебный эксперт зевая фотографировал место происшествия. Позже акула съела и его, и его фотоаппарат. Обо всём этом мы узнали уже тогда, когда в консервной банке «Акула» нашли этот фотоаппарат, с проявленной желудочным соком цветной плёнкой.
А Никсон в это время одной рукой обнимал Мэри, другой – руль, то и дело ошибался, хватая не туда то руль, то Мэри, отчего машина тряслась как заводная и заехала в конце концов прямо в руки того, кто затеял для Никсона ловушку. После того, как машина переехала ему руки и горло, он дёрнулся и забыл о своих агрессивных планах, а Ник так и не узнал, кто же мешал всё время ему экстремировать.
В эту минуту старенький автомобиль выехал на улицу городка Сан-Педро, где от сорока бандитов отстреливалась красивая креолка по фамилии Ромеро, одетая в джинсы с мексиканской вышивкой и бахромой.
Она нечаянно угрохала вместе с разбойниками Мэри Уоткинц.
-- Ой, синьор! Извините.
-- Хорошо, -- кивнул огорчённый Ник, освобождаясь из прохладных цепенеющих рук покойной Мэри.
Ромеро бережно вытащила тело Мэри из машины и бросила его рядом.
Она залезла в объятия к Никсону и нежно сказала:
-- Меня зовут Пьянка.
* * *
Глава 3. Девушка по имени Пьянка
На этом закончилась карьера Никсона как экстремиста.
Он продал ещё в Мурлындию партию многоцелевых истребителей-бомбандировщиков «Аккорд-001» и с их помощью там вытравили хлорофосом всех котов. И кошек.
-- Я начинаю жить сначала! – благоговейно и торжественно провозгласил Ник, кося глаза на Пьянку.
-- Да-да, -- лукаво подмигнула ему Пьянка и утопила в своих объятиях. Ник было пырхнулся, но её сладкие поцелуи вывели его из себя куда-то вдаль, где он мечтательно отряхнулся и понял, что его превратили в собаку.
Бедный, верный Ник лизнул свою собственную лапу, пахнущую табаком и вермутом и заскулил. Собачья жуть…
Он представил себя в собачьем виде, но в тёплом кресле перед телевизором, в одной лапе – фужер с сухим вином, в другой -- сигара «Корона», в третьей – любимая сучка, а в четвёртой – добрый старый тёплый мягкий шлёпанец.
-- Азор, Азор! – позвал его звонкий капризный голос.
Ник вздрогнул, выпустил сучку Розу из третьей лапы, и она больно упала на четвёртую лапу.
-- Тьфу ты, Роза! – сплюнул Ник, встал на четыре кости и трусцой поспешил к Мальвине.
-- Азор! – строго сказала Мальвина. – Буратино идёт в Страну Идиотов. Я не хочу сказать, что ему там делать нечего, у него могут быть там свои дела, но я боюсь, что эта старая проститутка лиса Алиса и этот жуткий кобель Кот Базилио натянут бедного мальчика. Твоя задача – не допустить жуликов до буратинового золота. Ты понял?
Ник лизнул Мальвину значительно выше коленки и поскакал в Страну Идиотов, где в это время Буратино зарывал бабки, а Кот Базилио и Лиса Алиса из блиндажа секли за его копаниями.
Ник установил миномет и обстрелял блиндаж Базилио и Алисы.
Когда пленных ввели, Ник успел подумать:
«Базилио расстрелять, Алису… Пока оставить, допросить там, и прочее».
Но его здесь арестовали и посадили на цепь.
«Собаке – собачья жизнь!» -- горько подумал Ник, облизывая солёную цепь.
Лиса Алиса ходила мимо в мини, и Ник только и мог, что лаять её. Базилио, всё-таки, расстреляли, а у Буратино сняли бабки, так что Нику в общем было и стыдно идти к Мальвине.
Однажды глубокой Ночью Ник проснулся от ласкового прикосновения. К нему в будку забралась вся размалёванная косметикой под Алису Мальвина и попросила Ника стать человеком. Ник, конечно, не мог отказать даме и немного стал человеком.
После этого они перегрызли цепь и бежали, не забыв прихватить из сейфа буратиновое золото и самого Буратино.
Ник, ставший человеком, только тогда понял, что Мальвина – это переодетая Пьянка Чимбороссо, когда она разделась и накрыла на стол.
-- Начинается! – с тоской взял Ник стакан вермута и проглотил его.
Пьянка была очаровательна.
***
Буратино умер от того, что ему в сердце попал какой-то тромб. Воображаю эту картину: пораженный в сердце Буратино держится деревянными пальцами за этот самый тромб, торчащий у него прямо из груди, длинным носом с ужасом смотрит на кровь, фонтаном хлыщущую на эстраду, и медленно падает в лужу крови. А дама, танцевавшая с ним, сдёргивает колпачок, надеясь хоть чем-нибудь расплатиться с официантом, делающим ей неприличные знаки.
Тромбонист – я не знаю, специально ли он засадил в Буратино инструмент – спокойно берет саксофон и начинает грустную песню «Там среди пампасов…»
Никсон и Пьянка в это время как раз переезжают из прерии в пампасы. Кони под ними фырчат и цокают копытами. Луна светит где-то между звёзд, а какой-то кавалеро исполняет песню «Ку-ку-ру-ку-ку».
С неба изредка падают звёзды.
И вдруг они видят огромную фигуру всадника без головы, последнего из местных могикан.
Всадник подъезжает к ним, уменьшаясь в размерах, и гробовым голосом спрашивает:
-- Который час, господа?
-- Ещё день! – отвечает находчивый Ник, пользуясь отсутствием головы у этого призрака.
Всадник задумывается и едет дальше.
-- Чем дольше остаёшься на работе, тем медленнее стареешь, -- так же задумчиво, как и безголовый всадник, говорит Пьянка.
-- Ишь ты, -- ехидничает Ник. – Портрет Дориана Грея Макропулоса!
Всадник удаляется, не слушая их.
А вот тут-то он встречает меня и мы долго бродим с ним вдвоём… Пока не приходит эта рыжая Людка с подругой…
Мы берём портвейн и идём на кладбище к старику Лермонтову… Он пить-то не будет, но с нами посидит. А зачем всё это? Кладбище, рыжие девочки, прокуренные до лака ногтей, портвейн? Разве в этом смысл жизни? Ник молчит, я – тоже.
И всё кончается тем, что полковник милиции отбирает у меня шарф. Пасха, воскресение христово.
«Трое в лодке, не считая Азора»,-- по свежим следам написала Лиза А. Лиза.
Никогда не следует забывать о том, что глаза устают от чёрт знает чего.
Его звали Норабо. Пытался выхватить пистолет с глушителем, но вовремя вспомнил, что завязал с терроризмом, превратился в Обыкновенного Ника, и обратился к Пьянке:
-- Моя любимая!
-- Норабо!
-- Моя прекрасная!
-- Норабо!
-- Моя дорогая!
-- Норабо!!!
Будь у тебя хоть семь пядей во лбу, всё равно не поймёшь, почему Нику все это надоедало. А я вытрясал у него изо рта пуговицы, сердился, а рыжая кошка мяукала и царапалась за дверью.
Непробиваемая бронь.
Пьянка дорого обходилась Нику. Я бы бросил её на его месте, но ведь мог Ник Ферштейн иметь привязанности? Мог, поэтому и имел.
Однажды мы с ним скакали по прерии. Втроём: Сань Ят-сун, я и Ник Ферштейн. Представьте себе, мы были одеты примерно как ковбои или гангстеры. А так же представьте себе Андрея, который выскочил из кустов на своей кляче «Любимая Мэри Лонг». Похоже было, что он катится на детской лошадке или самокате, подталкиваясь ногами о почву.
Где там взялись кусты, я не знаю. Точно помню, что он выскакал из кустов и было это примерно в часе езды от чудесного маленького городка Сель--Авива, который позже прославился нашими ковбойскими выходками.
В Сель--Авиве мы зашли в «Салун», где плясала знаменитая Кисси, в которую я сразу влюбился, и не обратил никакого внимания на скромного бармена в жилетке, который время от времени вытаскивал яйцо-часы и поглядывал на двери. Вы помните эти салунные двери, которые болтаются туда-сюда? В них очень удобно выкидывать посетителей. И хотя Конрад не блестел своим здоровьем, он самолично выкидывал всех, кто бил посуду и отказывался платить. Я забыл сказать вам – это и вправду был Конрад, любой житель Сель—Авива может подтвердить мои слова. Но тогда сам Конрад не знал, что он Конрад, поэтому он не имел от нас хлопот. Пеструшку, которую он обнимал, мы приняли за его жену и не ошиблись.
Словом, мы не увидели в нём Конрада, и поэтому крепко выпили и едва не застрелили бородатого шерифа.
Знаменитая Кисси сразу влюбилась в меня, ничем не примечательного ковбоя, единственным достоинством которого было то, что в кобуре вместо кольта лежала записная книжка, а кольт болтался в карманах моих галифе (на джинсы не хватило долларов).
Когда мы прилично выпили, в салун завалила группа красноармейцев в будённовках и шинелях.
-- А вы это откуда? – пьяно удивился я .
-- Делаем мировую революцию! – усталым голосом пояснил Фурманов, проверяя мою ксиву.
-- Всё в порядке, гражданин американец, если хотите – товарищ.
-- Не хочу! – закапризничал я и закурил сигару.
Красноармейцы проверили всех, но не догадались, что буржуем тут был Конрад. Сам Конрад, мне кажется, тоже об этом не догадывался.
Потея от страшной техасской жары красноармейцы утирались буденовками и рукавами казённых шинелей и пили прохладное американское пиво, эти рязанские парни с трёхлинейками образца прошлого века.
Внезапно в дверях появились трое: Вицин в роли Чапаева, Никулин в роли Петьки и Алла Пугачёва в роли Анки. Анекдот!
Красноармейцы покатились с хохота. Какой-то пьяный ковбой спросонок всадил дюжину патронов в хозяйское пианино, изобразившее мелодию песенки «Вышли куда-то мы все из народа».
Красноармейцы сидели на полу вокруг костра и с непроницаемым видом курили трубку мира.
Я поразился их виду: голые, в набедренных повязках из пулемётных лент, с куриными перьями в белокурых локонах, с курносыми носами, они явно были не похожи на краснокожих. К тому же они были не только бледнолицы, но и бледноспины, и бледнозады.
Фурманов лежал поодаль и что-то писал в записную книжку, а Чапаев с Петькой готовил план наступления на Виадук.
В двери салуна зашёл красноармеец Моргунов в буденовке и шинели, бросил в угол связку свежих скальпов и сбросил шинель. Он тоже был голым, в одной набедренной повязке из пулемётных лент.
Анка-пулемётчица поставила на стойку бара пулемёт, встала за ним и громко спросила у ковбоев:
-- Кто не записался ещё в Красную Армию?
И сделала очередь поверх голов.
Так мы записались в участники гражданской войны между севером и югом.
Я уже говорил, что по своей природе я больше человек южный, даже юго-западный. Но эпоха сделала меня северянином.
Меня назначили полковым писарем, а секретарём я взял с собой знаменитую Кисси.
Конрад устроился в обоз и пропал из виду.
Андрей попал с Сань Ят-суном в разведку и выплыл где-то после второй мировой войны в Полинезии.
Он жил как Роббинсон в Сель—Авиве, когда его разоблачила Бухарская разведка и приговорила к казни через утопление в унитазе.
Когда Ник узнал об этом, он вскочил на свой броневичок, взял меня и ещё двух крепких парней, и мы помчались на выручку Андрея.
Крепость мы взяли штурмом уже тогда, когда Андрея вели на место казни – в туалет. Охрану мы перебили и замок присвоили себе. Это был качественный замок. По ночам бродили приведения – все напрочь – женщины, которые непрочь были ночью поблудить в тёмных узких коридорах замка.
Это была уморительная картина. Андрей держит пол-кабаньей ноги на здоровенном ножике и обкусывает её, а забрало то и дело захлопывается. Андрей едва успевает улизнуть язык. Да и мы выглядим не лучше: то тут, то там клацает чьё-то забрало, мы не просто ворчим, но даже и ругаемся.
Внезапно на панели управления засверкали сразу все лампочки.
Я понял, что мы попали в зону притяжения известной Железной звезды и решил сажать наш звездолёт экстракласса «Тарантас».
Когда пыль от посадки улеглась, мы увидели, что Железная звезда – довольно мрачное место.
Внезапно в дверь постучали. Мы открыли. На пороге стояли трое: Ефремов Олег, Ефремов – писатель и Олег Попов в своей вратарской кепочке. Мы узнали этих пришельцев сразу, так как за ними стоял Четвёртый пришелец – Александр Казанцев, строящий глазки, придуриваясь настоящим пришельцем. Его, конечно, мы сделали ушельцем, а остальных проводили в «Салун», где моя очаровательная Кисси спела им пару песен о Неуловимом Джо, а Конрад накормил их яичницей. После этого мы сдали пришельцев компетентным органам, где специально они исследуются.
После этого мы снова заковали в доспехи себя и своих коней и поскакали в Палестину, выручать Христа, которого поймали жулики и начали уже приколачивать гвоздями к распятию.
Мы воскресили его, так как как раз было воскресение, и поехали в гости к Фоме Неверующему.
Он долго охал и смотрел больше на меня, никак не веря, что такой хлюпик как я может выпить 200 г русской самогонки.
------- + ------
Я спрыгнул с ветки. Ветка сломалась – это было моё единственное – но ненадёжное – оружие. Шёл по лесу, сжимая эту ветку, и боялся встретить полисмена.
Это было в древнедеревянном веке, когда полисмены были вооружены деревянными дубинками, как Илья—Муромцы. Они были здоровые ребята, много ели и много пили. Естественно много дрались.
Тем более я – с веткой. Что мог сделать?
Он ходил вокруг дуба, обвязанного тонкой золотой цепочкой, охранял. На плече у него была страшная с шипами, дубина. Я даже поёжился. Такой голову можно вбить в плечи!
Я осторожно залез по золотой цепи на дуб и стал выжидать момент.
Ветка под моей ногой хрустнула, и полисмен посмотрел вверх, задрав голову и открыв рот. От неожиданности я стукнул своей веткой его прямо по пасти и он выронил свою дубинку и упал.
Как молоденький леопардёнок, я спрыгнул вниз и бросился с веткой на полисмена. Дикарь зарычал и бросился на меня. Но меня голыми руками не возьмёшь.
Трижды бил я его по пасти своей веткой, трижды он перекусывал её зубами, в последний раз чуть не отхватив мне палец. Тогда я завопил и бросился бежать. Но споткнулся о дубину. Полисмен споткнулся об меня и врезался головой в дуб. Я схватил дубину и добавил ему пару деревянных мыслей. Потом снял золотую цепь, оторвал себе десяток обручальных колец, а остальной связал мошенника.
После этого из дуба кто-то постучался и робкий голос – как из бочки – произнёс:
-- Выпусти меня!
Я стукнул дубиной по двери и из дупла вылез Сань Ят-сун.
-- Он хотел уморить меня. Чтобы меня дубовые черви съели. Они меня кусали-кусали, но не съели.
- Рви ветку, пойдём искать правду! – сказал я ему, и мы, вооружённые до зубов, пошли на Машук.
Весь лес кишел врагами. Мы с Саней ползли на четвереньках, прячась в лопухах и ландышах, высовывая голову среди одуванчиков, а дикари, вооружённые дубинами, светили радиолокаторами, надеясь найти нас. Как иголку в стогу сена.
Кстати, в лесу много всяких колючек.
Наконец, мы выползли на какую-то тропинку, и сразу увидели дикаря, пытающего избить Ник Ферштейна. Мы очень удивились и подкрались поближе. Полисмен махал дубинкой, а Ник, привязанный на цепь к столбу, ловко уворачивался. Но мы с Сань Ят-суном решили, что долго Нику не продержаться, и трахнули дикаря по голове: я – дубиной справа, Сань – веткой слева.
Так мы освободили Ника.
У дикаря был хороший финский нож, которым вооружился я. Сань Ят-сун взял мою дубину, а Ник вооружился веткой.
В таком виде мы и вошли в ресторан «Бештау», где на скрипке играл Мишка Герцог. Сев за столик, мы заметили, что все на нас смотрят. Ещё бы, такие роскошные черкески и белые папахи дико выглядели среди этого моря фраков и лифчиков.
К нам подсели кавказцы, во фраках и в золоте. К рукам их прилипли червонцы, поэтому мы не стали здороваться с ними за руку.
Они говорили нам что-то потрясающее, а мы непроницаемо смотрели на официанта и ничего не заказывали. Ровно в 22 – 00 мы вскочили со стульев и начали прыгать по столам с кинжалами в зубах. Дамы были в восторге, официанты – в панике. Милиция приняла нас за порядочных бизнесменов и не осмеливалась даже просить взятку.
Так мы плясали на столах до 24 – 00, потом запели петухи и мы испарились.
Хорошенькие девочки превратились в беззубых старух, фиксатые кавалеры расползлись как свиньи.
Начала наступать ночь, а за горами уже где-то рождалось новое июльское утро.
------- + -------
Серые кони! Серые кони!
Крылатые кони, Пегасы!
Колокол звонит,
Сердцем я понял:
Солнце погасло –
Я слеп. Мне не влезть
В горы Олимпии,
Там нету канатных дорог,
По которым один за другим
Протащились племянники
И родственники
Всяческих бездарей.
Мне сказали как-то, что около искусства отираются много всяких прихлебателей. Теперь я согласен – около искусства можно отираться.
Но в искусстве быть нельзя всякой бездари.
Искусство – это нечто неприкасаемое. Бездари его не опошлили, не могут опошлить, искусство для них недосягаемо.
Кстати, о бездарях.
Вот многие подумают, что я тут говорю пошлости о вещах, не подлежащих анекдотам. Допустим. И в свою защиту я скажу только, что я хочу сказать о другом, совсем о другом.
Не хочу обижать ни Сашку Пушкина, ни Мишку Лермонтова, ни Алика Энштейна. Я рассказываю только о Ник Ферштейне и некоторых из тех, кто крутится в лучах его славы.
А впрочем, если кто-то обидится – пусть. Он будет в чём-то прав. Нету здесь благоговения и почтительности.
Ник Ферштейн собеседует с Великими.
Тише!
Ша! !
Ник Ферштейн беседует с Великими! ! !
А на верхней полке четвёртого купе танцует совсем не знаменитый негритёнок.
Глава 4. Танцуй, негритёнок!
Вот бесёнок ,этот чёрный негритёнок! Вот чертёнок!
И притопывает, и прихлопывает.
И пляшет африканский танец:
-- У! У! У! У! У! У! У—у—у—у—у!
А я пасу на верёвочке железные котлы. Они срезают ножницами траву и переделывают её в молоко. Я попробовал это молоко. Железно. Но не вкусно: рыбой воняет почему-то. Почему рыбой, интересно, а не гвоздями?
Всё дело, видимо, в аминах.
Вот таким Никсон и нарисовал меня: я пью железное молоко и морщусь от рыбного запаха, а на верхней полке пляшет голенький негритёнок с малиновыми глазами.
С малиновыми глазами!
Ник ездил куда-то что-то рисовать, привозил сучки и охапки сена, всё это складывал рядом с какой-то зелёной тряпкой и всё это писал маслом или акварелью.
Но, надо сказать, выходило.
Особенно я помню его ковыль. Это было изумрудное, мягкое доброе, светом изнутри.
А я ездил копать ямы. Ужас, сколько их накопал я чужими руками.
И ещё ездил к своей знаменитой Кисси, которая плясала балеты на сцене знаменитого Царапольского кабака «Харл—Барл».
Я тогда тщательно вёл летопись, но все листки размокли на дожде, их смыло водой и разнесло ветром, и я остался при своих интересах.
Господи! Я уезжал и приезжал!
Музыка голодных степей, ты играла для меня авансы, а босой худенький негритёнок с малиновыми глазами дрожа от холода плясал на снегу африканский танец.
А знаменитая Кисси плясала в потном Царапольском кабаке перед жирными похотливыми свиньями, лукаво подмигивая красавцу-орангутангу и его подруге-горилле.
Она поднимала свою прелестную ножку и все шнобели автоматически глядели туда, куда не надо. В том числе и дальше.
Я вообразил: а если бы моя Кисси плясала совсем голой? Бр-р! Я бы лично не стал смотреть. Понимаете?
Во всём нужна мера, даже в женщинах.
Это целая философия.
О чём ты думаешь, маленький нигритёнок, пережёвывая толстыми губами тоненький бутерброд.
Сколько лет тебе, нигритёнок с малиновыми глазами?
Я знаю, Кисси мечтает о том, что ты подрастёшь немного, хотя бы лет до тринадцати--четырнадцати, и станешь её любовником. Она говорит, что боится твоих малиновых глаз. Не знаю, может быть и правда всё дело в этих глазах.
А пока Кисси клянётся мне в верности, ей это, видно, нравится, клясться. А я, верю или нет? Разумеется, нет, но это меня не тревожит, а я не тревожу бедную Кисси.
Бедная Кисси, что помешало тебе стать любовницей Никсона? Неужели я? Вот смех!
Ник Ферштейн продирается через заросли колючек. Неужели ты забыл о Пьянке, Ник? Или она сочла, что взяла от тебя всё?
Впрочем, всё это было так давно: Пьянка, Кисси, Сель—Авив.
А особенно давно были прерии. Там мы и познакомились с прекрасной американкой Миссис Писсис. Она как была американкой, так и осталась. А вот что касается прекрасной… Сейчас у меня к ней другое отношение, значительно более умеренное.
А у Сань Ят-суна, одевшего зелёную фуражку, даже возник вопрос, а не является ли Кисси и Миссис Писсис одним и тем же лицом.
Лицом? Почему только лицом? Кисси и Миссис Писсис являются вообще одним и тем же – лицом, шеей, спиной, задом. И передом.
Вот сейчас уже прошло может быть тридцать, а может быть триста тридцать лет с тех пор, как я написал эту книгу про Ник Ферштейна. Но и теперь её название, дух её навевает мне те удалённые годы, отделённые от нас скромными могилками.
Это вотчина смерти, читатель.
Не заставляй танцевать больного нигритёнка.
В обнимку улицами Сель—Авива идут Пирасмани и Тулуз—Лотрек, цоканье копыт извозчиков и конок по мостовой чередуется с шуршаньем шин по асфальту и рёвом гоночных машин, шестернёй прокатывающемуся по стеклянным ущельям авеню и стритов.
«Всички едно», -- подумал он, дрожа от холода в подвале предназначенного под слом дома. Он завернулся в «Нью – Йорк – Таймс», но всё равно было холодно, хотя в газете было где-то 60 страниц. Конечно, сейчас его разыскивали все, а особенно мистер Пипкин, оказавшийся резидентом вражеской разведки.
«Моя настоящая фамилия Пипев»,-- подумал наш разведчик. – «Но об этом придётся на время забыть. А может быть проникнуть в квартиру Венеры Милош? Она поехала в Венецию с Барбарисом Деклю, резидентом другой разведки. В её квартире наверняка меня не будут искать».
С этой мыслью Пипев проверил свой пистолет с глушителем и высунул голову из подвала.
На улице было спокойно.
Прошедшая мимо слепая старуха вряд ли была переодетым агентом разведки.
Пипев быстро вылез из подвала, отряхнулся и не спеша пошёл мимо стеклянных витрин и реклам. На его лице была неузнаваемая гримаса вежливости и лояльности, так что даже полисмены, которым были выданы его фотографии, морщились и кривились от его ясной и доверчивой улыбки, и навсегда забывали о нём ровно через секунду после того, как осознание его вида затушевывалось резкими позывами тошноты.
Пипов прекрасно знал искусство мимики и проходил мимо каждого прохожего точно с таким видом, каковой не мог сохранится в памяти именно этого вида прохожего.
В этом и был секрет великого разведчика по прозвищу «Человек—невидимка».
Так он влез через окно на кухню Венеры Милош и оказался в нашей компании. Ник стукнул Пипева табуреткой по голове, чтобы он случайно никого не застрелил. Я вынул его пистолет, а Конрад связал ему морским узлом руки.
Светка полила ему на голову холодным кефиром (так как вода была отключена, а вина было жалко), а Андрей дал ему книгу «Трупы боятся сырости» и «Хала-Бала», из которой мужественный разведчик узнал, что мы – свои, и били его табуреткой по голове во имя высокой цели и на его же благо.
-- Вот только жалко, что по голове, -- усмехнулся Пипев, потирая руки, когда мы его развязали. – Я раньше, до войны, был дураком, но потом меня ранили в голову, и я поумнел. Врачи сказали тогда, что следующий раз дело может кончится значительно хуже.
Мы выпили виски, бренди, потом Ник сбегал в гастроном за водкой. Постепенно всё начало прояснятся, и Пипев понял, что находится не в Сель—Авиве, а маленьком курортном городке на севере одной живописной горной страны среди друзей.
Он очень удивился и выпил водки.
Когда мы все уже развеселились, соседи позвонили в полицию, и нас всех повязали. Руководил полисменами какой-то штатский. Улучив момент, Пипев шепнул мне, что это и есть резидент Пипкин.
Я посовещался с Никсоном, и мы решили бежать прямо из КПЗ, убрав заодно и Пипкина, который теперь знал нас всех в лицо.
Я вынул из дупла пломбу с цианистым калием, раздавил ампулу на бумажке, и дал Андрею. Андрей скатал её в шарик и бросил прямо в рот зевающему Пипкину.
Пипкин от неожиданности чуть не подавился и начал кашлять, а мы все испугались, что он выкашляет яд. Но к нашему счастью к нему вовремя подошёл сержант, который сильно хлопнул Пипкина по спине, надеясь прекратить его подавление.
В эту самую секунду цианистый калий, видимо, дошёл до шпиона, лицо его застыло, глаза остекленели, и он мешком брякнулся к ногам сержанта.
Остальных мы задушили руками, на полицейских машинах помчались в горы. Чтобы запутать следы, пересели в автобус, потом оседлали ишаков и поднялись в горы.
На перевале нас ждала засада.
Их был батальон, этих горных цветков, стреляли они как боги, но в нас не попадали, потому что мы тоже парни не промах.
Мы дрались за каждую пядь земли, теряя драгоценные запасы крови и спирта. Некоторые из нас, особенно полковник Бобев, копытами, словно северные олени, рыли снег и питались ягелем и мхом.
Тогда Ник собрал нас в заброшенном коровнике и провёл совещание. Оказалось, что все считают необходимым слинять с перевала, и лучше в сторону моря, где можно будет чудесно отдохнуть.
После этого мы два месяца тренировались по альпинизму, а после того как в ближайшем альплагере сдали на третий юношеский, однажды ночью собрали манатки и поползли на отвесную стену. К счастью опытный враг по субботам и воскресеньям уезжал кутить к девочкам в посёлок Туристский, что на полпути между горами и морем. А то его стрелки попришивали бы нас к этой самой стене.
Мы благополучно взобрались на вершину Каюк-Тебе и увидели посёлок Туристский и море. Отчаянный хлопец полковник Бобев предложил обстрелять вражескую базу из миномётов, но оказалось, что в спешке мы забыли захватить миномёты.
Ник подумал и решил, что обстреливать посёлок опасно, так как если враги окружат вершину, наши орлы там долго не прокукуют. Поэтому мы все связались и полезли вниз.
Долго ли, коротко ли лезли мы вниз, однако спустились точно вниз и тихо напали на спящего с нашими девочками врага.
Надо сказать, девочки были явно возмущены, а враги испуганы. Ну, врагов мы расстреляли за насилие местного населения, а девочек уложили с собой спать. Правда, было не до сна, так как их набрался ровно батальон, а нас можно было считать по пальцам. Они считали нас не по пальцам.
Ник проснулся рано утром и увидел, что море прилило прямо к посёлку и пошёл на пляж.
Оказывается, мы попали на необитаемый остров, где и прожили всю оставшуюся жизнь.
------- + ------
Когда Ника привезли в больницу, молоденькая сестричка пощупала живот и спросило робко: «А что у вас?»
-- А у нас в квартире газ! – голосом злодея прохрипел Ник, дико вращая глазами.
-- Отравление! – вздохнула с облегчением сестричка и отправила Ника в психдиспансер.
Напрасно Ник кричал, что у него аллергия к хорошеньким девочкам. Опытный психиатр сразу понял, что он просится в палату к девочкам и, поставив ему малярийный диагноз, отправил его лечиться на стройку маляром.
Мы очутились в Грановитой палате ровно в тот момент, когда Иван Четвёртый резал своего сына царевича Алексея.
-- Ты что делаешь, хулиган? – завопил Ник и замахал на Грозного своими кулачищами. Когда он случайно задел Ивана Великого кулаком за больное место, царь воткнул ножик в глаз любимого сыночка и повернулся своим окровавленным обличьем к грозному Нику.
-- Ты эйто чаво? – сказал он с древнерусским—церковнославянским акцентом.
-- Нельзя, говорю, дядя, живых людей резать! – пояснил Ник.
-- Дык ить чичас и выдыхнит! – рассердился царь и опять взял свой пиловидный ножичек. Царевич хрипел и пускал розовую пену.
-- Отставить! – заорал Ник.
Грозный дал ему локтем под дыхало и Ник улетел к нам отдыхать.
Царь Иоанн спокойно дорезал царевича, уселся за свой письменный стол и пригласил нас сесть.
-- По какому вопросу ко мне? – спросил он голосом директора совхоза.
-- Мы вот пришли сюда… -- промямлил Ник, поглядывая на труп царевича.
-- Вас, молодой человек, я балую титулом боярыша. Как имя?
-- Ник…
-- Боярыш Ник. Ясно?
-- Ясно…
-- Все свободны. Полковник Бобев, вас я прошу задержаться.
Мы с удовольствием вышли из его кабинета.
На палубе лютовали Ревущие Сороковые. Ник, пьяный в соломину, летал от бром-фомстеньги до фок-ферш-стагеля, махая крыльями возле самого горлышка, стремясь не разлить ни капли, про себя бубнил, упорно вглядываясь вдаль:
-- Всё равно, чёрт-дьявол, поймаю сучку!
В это время с его глаз спала пелена, он вздрогнул и заорал:
-- Земля-а-а!
Капитан упал в обморок, а остальные пираты начали кашлять и умерли от коклюша.
Остались мы одни.
Никто из нас не мог управляться бегущим такелажем, со снастями и прочей дребеденью. Поэтому, сиротливо дожёвывая бутерброды с красной икрой и попивая прямо из горлышка разбавленный сухим вином ром, мы до слёз вглядывались в проплывающий рядом берег, пытаясь схватить за хвост обезьяну или лиану, или анаконду, но корабль несло мимо берега.
То густые джунгли, то чудесные поляны с одетыми по моде начала нашего века гуляками, то Зурбаган и Лисс проплывали мимо нас словно на рир-экране, а Ник допивал свой компот, не глядя на Землю, которую он открыл.
Да, так была она открыта, а когда исчезла – закрыта и названа нами в честь своего Колумба Христофора – Земля Ника.
Стремительная волна подняла фрегат так высоко, что мы, свисающие с бортов от морской болезни, подобно космонавтам увидели круглость Земли, и бросила нас так низко, что летя в бездонную пропасть вместе с обломками парусника, я видел всё как в медленном кино…
А Ник в это время бежал по волнам – это был его любимый способ передвижения в моих романах.
Андрей махал рукой…
Светка плыла кролем…
Конрад ехал на водяном велосипеде…
Сань Ят-сун таял во мгле…
Маленький негритёнок, танцующий фокстрот на огромном там-таме, приветливо махнул рукой нашей разлетающейся компаний. Разве мог он знать, что на самом деле мы все ещё почти не были знакомы, а всё, что я здесь написал, всё это – неправда и выдумка?
Конечно, негритёнок этого не знал, тем более, что и самого негритёнка--то никогда не существовало.
Не существовало ни Ника, ни его личной жизни. Никого. Кто же ты, Ник?
Никто, какая у него личная жизнь?
Ник Ферштейн постепенно обижался, превращался в двухглазого пирата Фенимора Никсона и выходил на свою большую дорогу.
Часть 2
Б О Л Ь Ш А Я Д О Р О Г А Ф Е Н И М О Р А Н И К С О Н А
Кто готов судьбу и счастье
С бою брать своей рукой,
Выходи корсаром вольным
На простор волны морской.
Так спел Никсон и начал ковыряться пальцем в зубах.
Разбойничья жизнь ему надоела.
«Я говорю «здравствуй» тому,
Чьей смерти всем сердцем желаю»,-- подумал с горечью Никсон. – «Ах, почему я ещё не знаком с Конрадом?»
Глава 5. Здравствуй, Конрад, Новый Год!
А я в это время, наконец, попал в больницу. До того я был совсем дурак, но меня ранило в голову, и я резко поумнел. Стало интересно слушать свои мысли.
Всё растворялось в бредовом безвременьи… Снились белые стены…
Стих: «Мне опять приснился
Белый потолок…»
Золотые листья падали на первый белый снег… И я смотрел на них золотыми глазами…
И навстречу мне смотрели Его золотые глаза.
Ночь была чёрною-чёрною, отгородилась окном и смотрела на меня моими собственными золотыми глазами… Моим лицом, не узнавая меня.
Вдруг загорелась свеча, окно превратилось в старую паутинисто--синюю икону, и не нарисованный Святой Ник со свечкой придвинулся к стеклу и спросил:
-- Как здоровье?
-- Вскрытие покажет, -- криво усмехнулся я и перекрестился.
Ник растворился в темноте и появилась Кисси.
Она молча протянула ко мне руки и исчезла.
Возникло печальное лицо Сань Ят—суна.
В палату внесли золотоглазого мужика, и сердце моё дрогнуло. В этом куске мяса я узнал Конрада.
Ник тоже знал, что это Конрад.
Конрад читал тензорный анализ и римановскую геометрию. Давил спец. и общ. теории относительности и удивлялся, что я редко брал в руки учебник Дорофеевой.
-- Доро--Фея? – презрительно сказал Конрад.
Я пояснил ему, что согласно Гёделю любая формальная система не может быть полностью аксиоматизирована, так что необходимо применить некоторые неформальные принципы. Например, вскользь упомянул я, гегелевское начало с бытия и ничто.
Конрад не обратил на это внимание. Тогда.
Тогда он больше был заинтересован тем, что вообще можно построить такую систему, свой вариант которой назвал потенц—атрибутивизмом.
Снег выпадал и впадал обратно, а осень, грустная и чистая, светлым золотым солнцем выпустила меня из клетки, я выпорхнул и улетел.
Шатаясь от чистого воздуха добрался до постели и уснул.
Здравствуй, милый Ник!
Я нашёл нам Конрада. Пусть Конрад – это не вечность, но это ещё не наша осень, это июль наше жизни.
Ты помнишь, как мы с тобой встретились у Новой Валентины с листками бумаги, был ноябрь, мы говорили о спирали, о малине, и об Академе, герое Греции тех времён?
Моя Кисси была далеко, и солнце кружило своё колесо к Рождеству. Мы клялись, что не выпьем ни капли, но ведь это был Конрад, ты понимаешь, о чём это я?
Ты встал на «Комету» и улетел на ёлку. Посидел на ней, покукарекал и пристал к совсем чужой жене.
На тумбочке стояла водка, шампанское, сухое – любое.
Мы все сидели на полу, опутанные гитарными струнами Конрадовских Битлов, заставленные любимыми твоими рюмками и фужерами, которые ты нечаянно пихал всеми твоими неуклюжими частями туловища…
А четыре мадонны злыми глазами впились в голубой огонёк, усевшись прекрасными ведьмочками вокруг праздного стола.
Как они были нарядны!
Ты помнишь?
-- Нет.
Я тоже не помню, потому что наш Новый Год закончился не там, где заканчивается он обычно.
Я нашёл себя почему-то под кроватью: по-моему, все нашли себя в других, неожиданных местах.
Сон гладил его тяжёлым утюгом.
Вот всё и происходит, произошло в действительности. А что изменилось? По-моему – ничего.
Ничто и Никто, братья-близнецы выступают моими героями, и напрасно Фенимор Никсон бьёт локтями посуду, пытаясь выбиться в люди – разве может выбиться в люди тот, кто вышел уже из народа?
В красной рубашоночке Фенимор Никсон выходит на сцену. Гитара висит на нём на голубой ленте с бантами. Никсон остервенело лупит пятернёй по струнам и хрипло ревёт в микрофон:
-- Очи чёрные.
А мы, цыгане, хором подпеваем:
-- Залиты вином!
Это было в одном из баварских городков Ник-Хренау. Никсон ворвался туда с отрядом мотоциклистов…
Извините, извините… Сейчас мне принесли отзывы о романе «Хала-Бала». Я приведу здесь некоторые, надеюсь, это поможет нам с вами ещё полнее раскрыть образы героев.
«Мы, пионеры Расливатской средней школы Новоалександровского района Царапольского края, прочли Ваш роман «Хала-Бала» и обсудили его на сборе отряда.
Оказалось, что все мы полюбили Главного Героя Нашего Времени Ника Ферштейна по прозвищу Никсон, потому что он разгильдяй и вообще хороший парень.»
«Я всей душой влюбилась в героического Ника, и теперь думаю о нём днями и ночами, особенно ночами… Он такой добрый, хороший, нежный, а главное – приятный. Я всё думаю о нём, думаю. Я, конечно, знаю, что никакого Ника на самом деле нет, что он выдуманный герой, но если можно, пришлите мне пожалуйста адрес его прототипа, я буду с ним переписываться, ведь я так одинока, хотя мне ещё девятнадцать лет, я комсомолка и лучшая доярка района. Ваша М.»
«Я всё читал и читал Ваш гнусный роман о Вашем гнусном Нике Ферштейне и понял, наконец, главное. Не только Ник, но и Вы лично – мерзавец с большой буквы, так как хотите отнять у людей всё чистое и светлое, лишить нас, обыкновенных читателей, всего святого. Я даже допускаю мысль, что Ник и Вы – это одно и тоже лицо, потому что такой редкостный экземпляр встречается только в одном экземпляре. Я гневно возмущён Вашей карикатурой на нашу счастливую жизнь, которой я отдал всё, что имел, в том числе молодость, здоровье и счастье. Поэтому я счастлив, что всё не так, как Вы изобразили в своём пасквиле. С уважением, пенсионер Дебошкин.»
«Меня тронул до глубины сердца Ваш слоняющийся по бурным волнам житейского моря Ник. Хотя другие и думают, наверное, что я живу без печалей и забот, что я счастливее всех, но это всё зря. Так же как все, я иногда реву, одинокая в шумной толпе… Я потрясена той глубиной прочувствования жизни, звучащей в Нике. Иногда мне кажется, что я с Вами, в Вашей неугомонной пятёрке, что я – Ваша. Извините, что подписываю псевдонимом, сами понимаете, профессиональная тайна: Анна Снегирёва.»
«Вот уже много лет я несу в студенческие массы так сказать вечное, доброе, светлое, пытаюсь сделать из студентов людей. Но постоянно попадаются такие вот кляузные и развратные писульки, как Ваш пресловутый роман «Хала-Бала». Он будет сильным ударом не только по воспитанию и образованию молодёжи, но вообще станет подлинным опиумом для наиболее нестойких и падких молодых людей, которые только и ищут, на что бы упасть.
Я, конечно, не сторонник книжных костров, но Ваша книга заслужила это, если из соображений гуманизма только не сказать, что костра заслужили и Вы лично.
Долой бульварщину и хулиганщину, растлевающие умы и тела!
Долой «Халу-Балу»! профессор N.»
« В науке существуют определённые каноны и методы, согласно которым анализируются произведения художественной литературы. И, заметьте, эти методы не субъективны, они складываются на основании изучения законов создания, построения художественного произведения. Хотя Ваш роман «Хала-Бала» внешне напоминает модернистское произведение искусства, однако не является даже таковым. Вы спросите, почему. Пожалуйста. Анализ показывает, что ритмика текста сбивчива, порою исчезает, структура ломается, текст становится аморфным… Поэтика, истинная поэтика отсутствует. Все метафоры, образы бесцветны, безжизненны, механичны.
Что за дикая идея у Вас? Получается, что события абсурдны, значит абсурдна вся человеческая жизнь, абсурдно общество. Вы говорите, что абсурден мир, в котором человек угнетает, насилует, унижает и убивает человека, то есть самого себя. Но, позвольте, это же софистика. Во-первых, не все люди убивают друг друга и, во-вторых только самоубийцы убивают себя, а ведь это же явление не характерное, особенно у нас.
Что же, позвольте Вас спросить, у Вас за стиль? Что за «изм»? Поп-арт? Оп-арт? Абстракционизм?
В Вашем романе нет ни натуралистичности поп-арта, ни формализма абстракционизма, Вы ухитряетесь скользить по поверхности, не выдерживая чего-либо одного, никогда не доводите ни одной мысли до конца, ни одной формы, ни одной идеи. Полное отсутствие ясности и иллюзия отсутствия мистики – вот Ваше кредо.
Может быть, Вы претендуете на лавры последователя «абсурдизма» Беккета и Ионеско? Но как в отношении формы, лишенной у Вас последовательной парадоксальности, монотонности, так и в отношении содержания, лишенного в «Хала-Бале» последовательной абсурдности тем, что имеются попытки чётко очертить бессмысленность бытия людей, Вы полностью находитесь вне этого течения модернизма.
Может быть, это сюр--реализм? Вообще-то Ваш метод литературного коллажа даёт основания сближать форму романа, как и Ваших прежних рассказов, с формами сюр--реализма. Однако на этом сходство и заканчивается.
Я бы назвал Ваше новое течение орнаментализмом, если бы только не был глубоко убеждён в том, что Ваша литература не является художественной, лежит вне сферы искусства. Правда, Ваши орнаменты всё же сплетаются в некое подобие осмысленных картин, но разорванность смысла превращает композицию только в подобие…
Кстати, о композиции и прочих художественных характеристиках построения произведения. Ваша конструкция подчёркнута топорна, она даже лишена наивного неведения, Ваша позиция – это позиция агрессивного дилетанта, вооружённого обломками существующих идей, поэтому со стороны идейного содержания Ваши произведения, и в первую очередь роман «Хала-Бала» можно сравнить гиперреалистической скульптурой, спаянной из сковородок, поломанных холодильных и автомобильных агрегатов и торчащих, словно ежовые иглы, старинных клаксонов, гнусаво гудящих на разные голоса.
Разве это искусство? Разве это художественная литература?
Нет, и ещё раз нет.
И я доказал бы это со всей строгостью теоретико—литературного анализа, если бы у меня было хоть малейшее в этом сомнение.
Желаю Вам дальнейших творческих успехов.
Уважающий Вас
Академик Борин»
Как видите, мне было что почитать, над чем призадуматься.
Я бы бросил писать этот роман, если бы рассчитывал только на скандальную славу основателя нового течения в искусстве. Но я пишу, да простит меня читатель, в общем для самого себя и моих друзей, так как в процессе этого писания заключается немаловажная часть моего творчества и существования.
Поэтому я просто задумался.
И было невозможно даже посоветоваться с Ник Ферштейном, вернее, с его прототипом, как правильно заметила девушка М., доярка.
Как ни странно, больше всего заставили меня призадуматься мудрые слова академика Борина.
В самом деле, может быть это главное, о чём я должен заботиться? Должен следить за своей речью, ритмикой и композицией?
Но тогда кто же прочувствует нашу с Ником безобразную некомпозиционную жизнь?
Может быть, всё же лучше просто писать, а потом академики разберутся и спишут нас с Ником на макулатуру, и вот тогда-то я стану спокоен: после того, как академики нас с Ником выбросят из ванны с водой, мы достанемся вот таким непосредственным читателям, как пионеры средней школы, девушка М., или знаменитая Анна.
Может быть, именно им и нужно просто знать, как криво живут такие люди как Ник Ферштейн, подлинный Главный Герой Нашего Времени по прозвищу Никсон, пусть просто посмотрят…
В ту самую минуту я застал свою маленькую Кисси в постели у Ника.
-- Ник, неужели моя Кисси и в самом деле так привлекательна?
-- Нет, Билл, не в этом дело…
Обиженная Кисси зарыдала, почуяв, что теряет обоих кавалеров.
-- Знаешь, что-то вот тут, -- и Никсон показал пальцем куда-то в район пупка.
-- Х--м, я так и думал.
Кисси ревела рёвом, нам даже жалко её стало немного.
-- Что, моя милая Кисси, как поступим, я разденусь или ты оденешься?
Кисси перестала рыдать и злобно фыркнула на меня. Очевидно, я в чём-то был виноват. Неужели в том, что я пришёл не вовремя? Похоже, так. Иначе бы я не застал бы Ника и её в одной постели, и мы бы втроём жили прекрасно дальше.
Но, по правде, её честные глаза давно мне надоели. В наше время человек с честными глазами весьма подозрителен, всем видом просится заведовать складом.
Кисси оделась и ушла, Никсон тоже оделся, но не ушёл, а сел со мной играть в преферанс.
Постепенно кабак заполнялся тугими кошельками. Мы с Ником не были мошенниками, но тонко чувствовали друг друга. Через час наши черезседельные сумки были битком набиты золотом и долларами а мы всё играли и играли.
Какой-то с заспанным видом не то ковбой, не то мексиканец с песняровскими усами, сидевший в углу на поломанном табурете и паливший от скуки из винчестера по иконке с распятием, сделаной из бронированной стали, рассеянно сел за зелёносуконный столик и стал посматривать на нашу игру.
Через час он достал из дырявого кармана своего лепенька долларовую монету и взял карты.
Мы с Ником начали лететь.
Забавно вспоминать, как Ник вскакивал и ругался «Чёрт - дьявол», кидал на пол свои карты… Я, кажется, тоже выглядел не положительнее.
Всё время хотелось сказать Нику «Стоп», но в этот момент ковбой с усами немного проигрывал и мы утраивали ставку.
Потом, когда уже приходилось шарить по всем карманам, мы с Ником начали по очереди уговаривать друг друга оставить игру и отыграться.
Наконец мы проиграли и сумки.
Андрей (это был он) сгрёб все бабки в сумки, ставшие его собственностью, внимательно посмотрел на нас и встал.
Мы сделали движение к своим кольтам, но Андрей с жестом фокусника достал две штуковины сорок пятого калибра и показал каждому пор чёрной дырочке… Мы решили, что не стоит увеличивать количество дырочек и пристально осмотрели свои с растопыренными пальцами руки, обращённые к потолку. Не успели мы как следует рассмотреть свои запачканные золотом руки, как Андрей исчез за этой хлопающей калиткой, служащей как входом, так и выходом из «Салуна».
Разумеется, мы выскочили из Салуна и увидели на дороге в Кардифф--Сити столб пыли. Это на гнедой кобыле шпарил Счастливчик Полтинников Андрей.
Разумеется, мы оседлали… нет, запрягли… тьфу ты, завели свой тарахтящий «Фордзон», похожий более на примус, чем на автомобиль, ковбои вытолкали машину на середину дороги, разогнали её и спустили под горку вслед за тем, кто так ловко обыграл нас.
Разумеется, в Салуне до сих пор никто не догадался, что мы с Андреем договорились заранее, и целый год тратили деньжата в Кардиф--Сити, в его лучших кабаках, с его лучшими девочками из Шоу или Варьете.
А познакомились мы с Андреем раньше, и дело было, собственно, так.
Мы с Ником часто спорили, а нету ли жизни на Марсе? Тщательные исследования показали, что на Земле жизни нет. Это вы хоть у кого спросите, все знают. А вот на Марсе… На Марсе могла быть жизнь.
И вот сбросившись по трояку, мы сели в экспресс «Коломбо--Марс» и целыми днями проводили за раскладыванием пасьянса.
Потом мы ободрали в очко всех попутчиков и постепенно вагоны опустели. К концу пути мы выиграли у машинистов весь поезд и, случайно пропив его на предпоследней остановке, сидели там на бобах.
Через восемь лет все деньги закончились и мы пошли на Марс пешком. Придя туда мы подумали сначала, что и на Марсе жизни нет. Ни одного приличного кабака, ни одного публичного дома встреч… В магазине – ни одной бутылки сухого «Златни пясци» или «Слнцев бряг».
Ни одного, скажу вам я, ни одного порядочного человека.
И вот тут-то мы увидели марсианина. Это было существо совершенно заросшее, глядевшее на нас безумными глазами. В руках у него был туристский топорик и банка консервов «Завтрак туриста».
-- Закусь есть! – прохрипел марсианин, придерживая одной рукой лоскутик, прикрывающий большущую дырку в брюках на том месте, где люди обычно сидят.
Я удивляюсь Нику, он всегда быстро может устанавливать контакты с братьями по разуму.
Через три дня мы уже сидели под камнем, где жил Андрей (а это опять был он), и пили виски «Белый Хвост», очень напоминающее нашу водку по семь--сорок или девять—сорок два. (Дело происходило, как вы видите, в будущем).
На четвёртый день Андрей сказал нам, что мы заблудились, и попали не на Марс, а наоборот, в Самару, где так же нету жизни, потому что она пристроилась на Земле, да ещё в таком её месте, где словно в пупке сходятся все изопсихеи.
Потом мы на оставшиеся деньги купили четыре бутылки «Колтрейна--Кавказ» и легковые автомобили марки «Ситроен». Или наоборот? Не помню. На всякий случай:
Потом мы на оставшиеся деньги купили четыре бутылки «Ситроен--Кавказ» и легковые автомобили марки «Колтрейн».
Оседлав и тех и других, усадив на мягкие места девочек, мы в лёгко—буржуазном стиле ломанулись домой.
В Сель-Авиве нас встречали с цветами.
Усатые полицейские кидали под колёса автомобилей венки с железными цветами и листьями, и цепи с шипами, но мы прорвались. Правда, воздушные шары уже начали здорово спускать, а балласта не было, так что пришлось сбросить в ближайший кабак наших девочек по двадцать пять рублей штучка, и мы взмыли под облака.
Конрад пил коньяк и кидал пустые бутылки в печные трубы, а меня тошнило от морской болезни. Я свесился за борт, а Конрад, наш старый добрый Конрад давил мне живот. А Ник, добрый верный Ник ходил по огороду с совком и веником и прибирал за Конрадом…
Или, вернее, Конрад ходил по саду за Ником и убирал за Ником.
И всё это очень не нравилось его жене и тёще.
Его жена, герцогиня Флор, вообще недолюбливала нас, а тёща, австро--венгерская императрица Францисса--Иосифина нередко удаляла нас со двора за участие в кутежах, мятежах и марьяжах.
Однажды Конрад пришёл откуда-то с поломанной шпагой на бровях и устроил во дворце настоящий погром. Но это было уже в двадцатом веке, а в эпоху варваров всё ещё было сравнительно спокойно.
Никсон был великолепным шахматистом, и часто я заставал их с Конрадом трезвыми за чашкой… За партией в шахматы.
Увидев меня, они почему-то смущались и вынимали из под доски бутылки и рюмки, чтобы я не подумал, что они и в самом деле играют в шахматы. Но я понимал, что они и в деле любили играть в шахматы, но не подавал виду, не желая огорчать мальчиков.
Во дворце у Никсона тоже была зима, и конца ей не было видно.
К этому времени окончательно расползлись по Зодиаку Лев, Стрелец, Козерог и Четвёртый, оставив свои мрачные следы в наших мозгах.
Сань Ят-сун обогревал своим телом студёные пустыни Кара-Пут (или Кара-Курд), постоянно повышая свою квалификацию.
Однажды зеки хотели вырезать его и его любимых друзей. Но они не нашли подходящих ножей и бросили окурок в бочку из-под бензина. Представляете, как загорелась пустыня? Как спичка! Огонь подкрадывался к складу с бензином и некоторыми деликатными игрушками, которые могли превратить пустыню в весёлый фейерверк.
Потом Сань Ят-сун, позёвывая и ёжась от холода, пошёл в деревянный клозет и увидел, что степь остервенело горит, и мигом сообразил, что дело пахнет керосином.
Ему очень захотелось к папе и маме, поэтому он собрал остатки сил и средств и бросился наперерез огню.
Друзья застали его в глубокой яме, которую он вырыл для спасения всех живых тварей.
Он взял в эту яму всякой твари по паре: двух воробьёв, двух ворон и двух тарантулов. Больше в той пустыни никого не было.
Мы спустились по лестнице и очутились перед дверью.
Конрад вынул из кармана золотой ключик и повернул его два раза в замочной скважине.
Метрдотель услужливо распахнул дверь, и швейцар провёл нас за столик. Там уже сидело три размалёванных барышни. У одной из них были аккуратно нарисованные веснушки, которые я решил потом пощупать, чтобы доказать ей, что это не рак кожи. В самом деле, потом я убедился в этом. Ник, который никогда не был санитаром в психбольнице, тоже пощупал и сказал:
-- Х—м. Валика нет, пигмент скалярный, консистенция мягкая. Как будто бы, пациенту ничто не угрожает.
Тем не менее, я решил делать операцию. Мало ли что болтают там бывшие медики! Поди, доверься им!
Одна барышня доверилась другому медику и очень удивилась, когда ей пришлось делать аборт. Я предупреждаю своих молоденьких читательниц: держите ухо востро, иначе попадёте в положение.
Но, тут же скажу я ещё, не надо тоже слишком бояться: волков бояться – в лес не ходить. По грибы.
А другая барышня…
Чу! Слышу звон бубенцов. Это приехали Ник, Конрад и Андрей и привезли с собой белого медведя. Сегодня у нас цирк.
У меня глаза на лбу вырастают, не верю я им, своим, а в узкие жактовские двери пихаются кони, три штуки, Андрей их полощет букетом роз по задницам, гнедые урчат, а Мишка сзади приналёг на воз и заталкивает его в мою однокомнатную квартиру…
Впрочем, это не моя квартира. В ней живёт одногорбый старик по имени Ил, но старик сейчас где-то шабашит, поэтому Конрад распрягает барышень, которые уже не фырчат, а мурлычат от Шампанского, и подводит их ко мне. Знакомить:
-- Представьте себе, это сам Киряев!
-- Да ну! – ржёт тройка и смотрит на меня умными и добрыми глазами.
А мне хочется легонько шлёпнуть вон ту, рыженькую, по крупу, потом оседлать её, крылатую, и взобраться на гору, куда пытаются заскочить все поэты, да и не только они.
Но едва я успеваю примерить уздечку, в форточку влетает горбун Карлссон Ил, и начинает кружиться вокруг лампочки.
Мы все сидим и смотрим на ноги.
Потом все взрываемся, хватаем его и колотим об стенку.
Глава 6. Горбатого об стенку
Меняется погода, меняется настроение.
Меняется климат, меняется характер.
Меняется время, меняются люди.
Никсон колотил горбатого об стенку, а это не нравилось ни горбатому, ни тому, кто жил за стенкой.
Все они приходили во сне ко мне и жаловались. Горбатый – на здоровье, а сосед – на хулиганов.
Конрад учился колдовать, но это получалось у него из рук вон плохо. Было бы лучше, может быть, если бы колдун учился быть Конрадом, но этому вообще так никто и на смог научиться, не считая Маневича и разумного кота с планеты У.
Впрочем, у них были свои маленькие секреты, а ведь этот хитрюга Ник раскрыл как-то по пьянке мне секрет вечной молодости, и я поспешил воспользоваться им. Рецепт предлагаю и читателям, особенно читательницам:
-- Если хочешь быть молодым – будь им!
Я не знаю, как Конрад со своим волшебством воспринял Ника. По-моему – никак. Сначала. Ну, а потом пошло. Я и оглянуться не успел, а они уже играли в шахматы.
Дед Молчун – он тогда ещё был помоложе и ходил без палочки – говорил нам, иногда сбивчиво:
-- Ну что… старики… так как? По маленькой?
-- А где тут наливают?
А в те времена лили почти везде.
-- Как? – делано удивлялся Дед Молчун. – Вы не знаете? Ник, ты не знаешь? – он постоянно имел Ника за алкоголика.
-- Не знаю, -- жал плечами Ник и облизывал сухие губы.
-- Так «Килечка» же… Кафе… -- пальцем тыкал куда-то Дед Молчун.
Мы шли в «Килечку», и там нас наливали по горлышко. Потом мы растаскивали друг друга по конурам.
Любопытно, как отрубался Конрад: вначале он всё реже и реже встревал в разговор. Затем упирался локтями в стол и кулаками в щёки, и с помощью рук переводил взгляд на говорящего, иногда путаясь и смотря на немого старика – художника, нарисовавшего в этом виде его феноменальный портрет.
Где этот старик?
Где «Килечка»?
Потом Конрад начинал скользить по стулу, локти его скользили по столу. Одной рукой он подбирал другую, ставил её на стол, и облокачивал на неё свою голову, на которой слипались глаза. Потом куда-то выпадала другая, и Конрад долго на ощупь искал её под столом.
Когда обе руки его прилипали к облитому портвейном столу, он засыпал, и даже нос его прилипал к столу. Один только Андрей мог оторвать его нос от столика, спрятать его вместе с Конрадом у себя под мышкой ( Андрей мог проносить бутылки так, что даже рентгенолог не мог заметить) и нёс его во дворец к графине Флор, жене Конрада.
Там он прислонял Конрада к забору, дёргал за верёвочку и убегал.
Я удивляюсь, как он мог ещё бегать.
Я лично приходил в сознание в своей зимней резиденции и вспоминал, что жизнь продолжается.
Утром мы собирались снова все, случайно, и шли, больные и бледные, к доктору, знаете где это?
Доктор нацеживала нам по стаканчику зелёной микстуры, которую мы глотали сквозь слёзы – и болезнь, не морская, а просто наша сушливая (сушиная) болезнь проходила. ( Суховей)
Конрад и я меняли цвет.
На фоне снега, видимо, это была замечательная картина.
Ник всё время пытался расщурить глаза, и поэтому ему никогда в голову не приходило написать нас маслом.
Андрей уже тогда начал сдавать и смотрел на нас сквозь призму стакана.
Естественно, цветных телевизоров в то дикое время не было на континенте, и мы были вполне беззаботны.
На следующий день Конрад хватает меня под руку и заговорщицки улыбается.
-- В чём дело? – делаю я непонятный вид.
-- Пойдём к Нику!
-- Пойдём, -- пожимаю я плечами.
Мы идём к Нику, стучимся. Никого дома нет. Тогда я достаю огрызок карандаша и сочиняю трогательную записку.
«Ник, мы в библиотеке, скорей приходи». И подписываюсь: Конрад.
Конрад заглядывает из-за плеча, дёргает меня за локоть:
-- И я!
( Он не знает, что он – Конрад).
Я делаю серьёзную физиономию и дописываю:
«И я».
Конрад успокаивается, и мы идём в…
Не отгадали.
Не в библиотеку, а в «Килечку».
Это связано с тем, что бутылки с вином мы называли почему-то книгами, а книги, как известно читают, и читают в библиотеке.
Мама Ника только руками разводила, когда Ник на четырёх костях приползал из библиотеки:
-- И чего они там читают?
И вот в один из таких прекрасных зимних вечеров в «Килечке», Деду Молчуну вдруг пришла в голову нелепая мысль отпраздновать у него дома какой-то зимний праздник, не связанный не связанный с употреблением блинов.
К этому празднику мы готовились тщательно. Я научился шаркать ногой для приглашения дам (а их предполагалось, в частности, жены Конрада и Молчуна и предназначаемая мне пери), Ник учился прижимать руки к сердцу (чтобы не бить посуду и не шлёпать чужих жён куда не следует), а Андрей купил новые шнурки и залатал штаны.
Словом, выглядели мы шикарно, как новые веники.
Катались на санках, слушали Диппаных Пурплов, плясали, пили алкогольные напитки. И вот когда в беседе с герцогиней Молчуньей которую до сих пор я считаю образцом, мне впрыснули вместо сухого рюмку вермута.
Я быстро расстроился и начал лить вермут в канализацию. По-моему, я обещал это сделать заранее, так как любил сухое и не любил вермуть. Лил до тех пор, пока меня не ударили по рукам. Хорошо, что только по рукам. Не помню, ударили ли меня по карману. Впрочем, наверное по карману меня не стали бить, чтобы не поднять пыль.
Расстроенные дворяне оседлали рысаков погнали в гастроном…
-- Ах ты моя Анакондочка, моя козочка… -- шепелявил Ник.
-- Ах ты мой козлик, козлик… Козёл! Куда полез?
Это фрагмент из совсем другой главы другого рассказа. По- моему, это эпизод встречи Ник Ферштейна с индейкой из племени Скрып по имени Мышиный Глазок (или пупок?)
Ник Ферштейн, гуталиновый король барачного стиля, умывался каждый день, но. Но поскольку каждый день он не брился, то всегда колол свои руки о подбородок, за что некоторые неграмотные мохендры называли его Наркомом.
Утро гуталинового короля проходило не в помойке, как утверждают злопыхатели, а в борьбе.
Я сам видел, как Ник просыпается, и скажу вам, что до сих пор мечтаю написать про это масляное полотно.
Это восход солнца!
Это грандиозная эпопея!
Это кошмар пьяного козлёнка!
А встав с постели Ник всегда шёл писять, и с этим ничего нельзя было поделать: ничто человеческое было ему не чуждо.
Он свободно примыкал на пляже к тёлкам, но за рога брал быка, а там, как известно, есть за что подержаться.
Вот тут некоторые говорят, что я напрасно излагаю всякие сортирные подробности.
Но, позвольте!
Сцены секса – это вы пожалуйста?
Сцены набивания кишечника – это вы с удовольствием, ещё и слюни пускаете?
А как дело доходит до опорожнения прямой кишки, так все носы воротят! Знаю-знаю, своя, как говорится, рубашка ближе к телу.
Все морщатся, дескать, ну и что, у монеты две стороны, но цифра ведь обязательно на одной. На что Ник всегда резонно отвечал, что аналогичный случай был в Тамбове в 1902 году.
Но я всё же был согласен не настаивать на более подробных описаниях. Ведь, в самом деле, это же не цитологическая карта, не микробиологическое описание!
Поэтому Никсон раздумал и пошёл жарить яичницу. Он, вообще-то, мог варить даже супы, и я надо отдать должное, их едал.
В сто тысяч солнц закат пылал.
В июль катилось лето.
Можете представить себе Конрада (на минутку), в образе бесстрастного и многорукого Шивы, выкрашенного с ног до головы бронзовой краской. Конрад—Шива сидит скрестив ноги на Никовой кровати, подперев щёки кулаками и читает «Науку логики». Мы играем в преферанс.
Конрад… Я не помню, чтобы когда-нибудь он играл в карты. Не помню… Кажется, в покер, да Ник? Или в дурака, да, малышки?
Вы скажите, что образы мои неглубоки, непрочны словно тени, или пена тихого прибоя.
И во многом вы правы: вся жизнь – поток переживаний струится лёгкой прозрачностью из будущего в прошлое, навстречу времени, оставляя в памяти фантомы Ника, Конрада, Андрея, Сань Ят-суна. Ну, и меня, конечно, поскольку я не читаю эту книгу, а пишу.
Вот он, поднимается с третьего ряда и бежит к выходу. Ждал, видимо, когда начнётся действие. Приятель! На минутку остановись! Попробуй прочесть «Чистые лужи», а если не получится, то лучше вообще брось читать, ходи в кино, ешь котлеты, всем остальным наслаждайся в туалете.
Обиделся. Говорит: я будто бы его заставляю читать себя. Ну и ну!
Ник, скажи ему!
-- Не хочет – пусть хромает.
-- Ну, хромай.
Ухромал.
Ник заводит патефон и слушает классическую музыку, которая в основном трещит и шипит.
В сто тысяч солнц закат пылал.
В июль катилось лето.
Это просто свинство, настоящее свинство – хаять то, чего не знаешь. Но ещё большее свинство – хаять то, чего не понимаешь.
-- А как ты думаешь, Билл? – Ник долго простужено кашляет. – Что это будет с Америкой?
Я пожимаю плечами.
-- А с Китаем? – в надежде смотрит на меня Ник.
-- Ну, -- неуверенно говорю я. – Судя по сложной обстановке – сказать трудно.
-- И слава богу! – облегчённо крестится Ник.
-- Почему? – любопытствую я.
-- Хочу китайское полотенце и американские джинсы.
Он прост, как правда, Ник.
-- А что если пошить джинсы из китайских полотенец?
Ник задумывается:
-- А не холодно будет в них зимой?
-- На двое ходить, пошить такие вот маленькие джинсы—кальсончики.
Ник задумывается:
-- Надо попробовать.
И мы сидим с ним молча, как два всё знающих крокодила, время от времени смотрим друг на друга и киваем головой. И докивались.
За столом над поломанной табуреткой возникает серое угольное облачко, как из гриба-дождевика.
Ник успевает удержать табуретку, и на ней возникает слегка забуханный Полтинников. Усы его висят на полшестого, но по губам блуждает улыбка и глаза тоже криво усмехаются.
-- Ты что это без бутылки? – строго спрашивает Ник.
-- Мы вместе…
Бутылка возникает на столе.
Ник сидит меж черкесами, утирает со лба пот. Неторопливо течёт беседа, вдруг из-за угла выскакивает грузовичок и тормозит прямо перед нами, так что Ник с тремя аксакалами оказывается под буфером.
-- Слушай, дарагой! – говорит бригадир аксакалов выпавшему из кабины водителю. – Зачем торопишься? Бистро едэшь – мэдленно нэсут!
Шофёр молча кивнул и сделал пальцами какие-то знаки.
Два аксакала молодцевато подскочили и бросились на кузов.
Через мгновение перед ними был ящик водки.
-- Нет, нет! – открестился Ник.
-- Нэт! Ты нас уважай!
-- Уважай!
-- Уважай!
Пришлось хлебнуть.
-- Ты закуси, дарагой, скорэй!
На газетке лежал плавленый сырок и пачка печенья.
Ящик они опустошили.
-- Садыс, Никсон, будэм тэбя везти до поворот!
-- О*кей! – обрадовался Ник.
Его втащили в кабину, туда же впихнули шофёра, растолкали его и поехали. Аксакалы лежали в кузове и тряслись там как дрова, и что-то кричали, наверное, пели.
Шофёр совсем разгулялся, развеселился. Бил кулаками по рулю, танцевал на сиденье лезгинку, обгонял машины справа и слева, на вороте так резко затормозил, что все аксакалы быстро спустились вниз.
-- Эх, дарагой! – обнял он протрезвевшего Ника. – Домой тэбя повэзу!
-- Нэ надо! –с акцентом ответил Ник.
------- + -------
Словом, была зима. Поэтому мы всё время думали о лете, а сидели в тёпленьких местечках.
Ник привёл какую-то подругу и заставил её чистить картошку.
Я пожалел бедняжку, она, вероятно, думала, что Ник её привёл совсем для другого дела, и отчасти была права… Но мы пришли голодные, как крысы, и гостеприимный Ник сразу посадил её куда-то в тёмный угол, а сам достал из моего мешка две бутылки сухого и разлил.
Я пожалел, повторяю, бедняжку и включил свет.
-- Ты чего? – удивился Ник. – Глаза слепит! Так ништяк было со свечами?
-- Ник, надо быть гуманнее, -- великодушно посмотрел я на бедняжку. – Твоя подруга ослепнет.
-- Или палец порежет, -- поддакнул Конрад.
-- И тогда не сможет чистить картошку, -- развил мысль Андрей.
-- Тогда пускай, -- ещё более великодушно махнул на неё рукой Ник и выпил.
Марсик из Гонконга.
У кота Васьки за границей жили родственники: на Ангаре, в Сиаме и, естественно, в Гонконге.
В пятницу к нему прыгнул Марсик из Гонконга и они устроили небольшой сабантуй, который в честь моего кота назвали Катавасией.
Представляете, как мило они беседовали? Оба согнулись в дугу, подняли хвосты, растопырили шерсть и орали от своей котячей радости дикими, но счастливыми голосами. Признаюсь, я растрогался и кинул в друзей утюгом. Они разбежались и ушли делиться воспоминаниями на крышу, куда в то время поселился и Ил Карлссон со своим горбатым мотором.
Ник заметил Ила, выскочил в окно и прямо по стене пополз на крышу.
-- Остановись! – добродушно крикнул я Нику и стал сбивать его кирпичами. Потом подобрал его внизу и притащил в подвал.
-- Горбатого… об стенку… -- еле слышно прошептал Ник и…
Не умер. Что вы.
Просто допил сухого и отправил свою тёлку на кухню, жарить картошку. По-моему, картошка удалась.
Меня просто бесит, когда зимой так рано темнеет. Кажется, что дней нет вовсе! И всё это на моём любимом юге! Несправедливо! Я так считаю: уж если назвался югом, так неча разводить морозы! Это уж слишком, снег, лёд! Сосульки такие большие, что насквозь распиливают человека…
Кстати, о сосульках.
Ник ушёл отличать сосульки от сосок. Перепёлок от недотёлок. .
А я беззвучно обледеневал.
Зима. О бледенение.
У Андрея свешивались сосульки, а Конрад был всегда жизнерадостен.
-- Плюнь ты, Ник! – успокаивал его Конрад.
-- Всё образуется! – успокаивал Конрада Ник
-- Давай сыграем в шахматы?
-- Давай!
Земля линяла как шкура прокажённого кролика, снег, можно сказать, таял и как-то Ник промолвил:
-- А знаешь что, Билл. На носу весна.
-- Весна не за горами, -- кивнул я.
-- А не съездить ли тебе в санаторий? – предложил мне Андрей.
-- Зачем? – удивился я. – Я здоров!
-- Тогда в дом отдыха! – не унимался Конрад.
-- Зачем? – растерялся я.
-- Лучше честным путём попасть в дом отдыха, чем нечестным в тюрьму! – таинственно округлил глаза Ник, и я сразу понял, что всё это так, просто…
Поэтому мы с Конрадом вытащили всё из сарая и превратили сарай в Дворец Первопроходцев. Нашли там старый патефон и любили его крутить за ручку.
Причём балдели все, даже я.
Вот теперь я подробнее расскажу о Марсельском Гонконге, или группе. Звали его Шура Балаганов за его неукротимый и неистребимый нрав. Но я тогда уже брал его за лапу и по пульсу говорил, что он скоро женится.
Остап сидел на ступеньках и сморкался в речку.
-- Окружающая среда! – покачал головой Паниковский.
-- Её беречь надо! – осуждающе буркнул Киса и штопором откупорил бутылку.
-- Товарищи! – вдруг стал Ося и посмотрел на Ника. Потом на меня. – Командовать парадом поручено мне!
-- Плешивая обезьяна! – взбесился Ник. – Ты что, не знаешь кто тут Главный…
-- … Герой Нашего Времени по имени Ник Ферштейн и по прозвищу Никсон! – докрикнул Конрад, узнавший, наконец, что он не сын лейтенанта Шмидта, а просто Конрад.
-- Но-но! – лихо скинул маску Бендер. – Я агент иностранной разведки мистер Пистер, миллионер.
Он вынул кучу пистолетов и направил на каждого из нас.
Я поехал в Дом отдыха на море, а все остальные зевнули, не обращая внимания на шпика и улеглись спать.
Добрая прокуренная насквозь избушка!
Сколько ты дала нам счастья!
Как я топил камин дровами и углём, как мы сидели возле печки!
Как я ложился спать, плача от табачного и печного дыма, а просыпался от шума собственных зубов!
Мог ли я?
Мог ли я?
Мог ли я?
Не мог. Забыть за всё это, потому что символом всего была пьяная улыбка счастливого Конрада, подмигивающего с таким видом, будто «то ли ещё будет, ой-ой-ой!»
Пальмы трясли шелухою, море скрипело камнями.
Над кустами блудила луна, освещая пожилых влюблённых курортников и курортниц.
-- О чём ты думаешь! – спросила меня Фея. Нежная её рука гладила меня по голове.
Мне неудобно было говорить, что я думаю за Север, за мою дымливую печку, сидящего со слезящимися глазами перед ней Конрада, стругающего щепу, Ника, вечно ничего не делающего, и вторящего ему в этом Андрея!
Сулла мрачно осмотрел Ника.
-- Этот ковбой не победит Спартака.
-- Победит, о великий нунций!
-- Не победит, говорю!
-- А я говорю победит!
Ник поправил свои ковбойские штаны, ботфорты, в которых он больше напоминал Кота в сапогах, вынул оба кольта и ковбойской походкой потрусил на арену.
-- Ваше Величество! – шепнул Людовику Мандзони, -- Спартак задерживается, просил начинать без него.
Ник ходил по арене как укротитель, бия себя хлыстом по сапогу.
-- А в чём дело? – королевско--гнусавым голосом по-французски спросил Людовик.
-- Он поднял восстание.
-- Чёрт побери! – король проглотил браслет и икнул. – Вяжите Ника.
Но Ник уже входил в нашу с Конрадом коморку, обнимал и целовал нас и наших подруг Ларку и Нельку. Причём особенно не нас, а их.
-- Как Билл, и ты тут? – брутовским голосом слукавил Ник. У Нельки была короткая юбка, а у Ларки -- длинные штаны. Но знает только ночь, что тут было за печкой.
Неужто я когда-то был молодым… И обнимал их нежных, с глупыми, как у котят, глазами, округлостями, которые казалось вот-вот лопнут, но такие вот мягонькие…
Ах, как туман над сиренью поплыл, мы с тобою забыли за всё…
Долог поцелуй, рука согревается где-то там…
Но вдруг кто-то за подбородки расквакивает наш поцелуй.
Это Конрад и Ник со стаканами:
-- Выпьете?
Словно вопли ишака над сиренью чей-то плач, всё расстроено:
Нюхай майскую сирень!
Глава 7. Нюхай майскую сирень.
-- Шаланды полные фекалий! – пел я, настороженно вглядываясь в ночь. Я был переодет под Конрада, и даже гитару на меня одели.
Внезапно из кустов выскочило трое мафиози с автоматами, их зловещие ухмылки были скрыты за небритыми масками, но я сразу догадался, что они будут стрелять в меня и кинул в них гитару.
Гитара взорвалась, куски бандитских рук и ног штабелями усеяли сцену… Оборванные струны металлически звенели в кроватных спинках.
Вспыхнул свет, лежащий на Кровати Конрад встал, завёрнутый в одеяло. Я бросил ему вторую гитару, уже без взрывчатки, и он заиграл танго.
В этом танго говорилось о том, что друзья Пиночета не дремлют, а больше всё шастают ночами, разыскивая кого бы ещё пришить. И ещё говорилось о большой и светлой любви Ивана к Марусе, хотя и трудно было понять, в чём же тут загвоздка.
На сцену выскочили национальные гвардейцы в шляпах со шпагами и накинулись на Конрада.
Конрад ловко отбивался гитарой, но силы были неравные. Когда мошенники догадались кусачками перепилить струны, гитара жалобно взвизгнула, как побитая собака и распалась на молекулы. Конрад растерялся и одеяло спало с него.
Он стоял на сцене в полосатом матросском тельнике и таких же полосатых портках, обтягивающих его ноги на манер купальных ансамблей конца двадцатых чуть ниже колен.
Гвардейцы тоже растерялись его вида и побросали шпаги.
Переодетый в дворника Ник словно поленья собрал все шпаги и утрусил в будку.
Главный гвардеец, соломенными усами напоминавший самого Сомосу, бросился было к будке, но я подставил ему ножку.
Зрители хохотали.
Я, Ник, Конрад и Шура Балаганов складывали словно детские кубики рубли, имея чисто познавательное любопытство к тому, что из них может выйти.
А вышло у них шесть бутылок водки, шесть портвейна и шесть сухого. В литрах это было много.
Я успокоился и пошёл к Нельке, зная, что завтра первое мая. Конечно, в Тауэре, где жил Колька, жил один Лорд, который хотя относился ко мне и терпимо, всё же был неприятен мне из-за его длинных зубов и торчковых ушей.
Словом, вернувшись к избушке на курьих ножках, я увидел, что в окнах её горит ещё свет. Судорожно рванув дверь я увидел своих друзей летающих в виде моли вокруг лампочки под потолком.
-- Кыш, мухи окаянные! – загонял я их полотенцем.
Знаешь, бывает вот так. Лежишь, лениво дремлешь, а муха летает, спать не даёт, кусается. Ты её лягнёшь, но ни в зуб ногой…
А они отмахиваются крыльями, и дышат на тебя перегаром.
-- Ты тоже… можешь… выпить.
Я-то могу, но нечего. Три насоса и три котла. Заправились по самую пробку, но вижу, что ещё лезет. Молодцы ещё, оставили флакончик сухого, я его и употребил для снотворного… Когда все уснули, я нашёл ещё один заныканый флакончик, и его тоже употребил. Вместо утреннего кофе, так как занималась заря.
Мы оседлали своих лошадок и рысцой потрусили в гастроном.
На перекрёстке не было ничего подозрительного, но Конрад сбавил газ, а пристальный взгляд Андрея направил его «Стен-ган» на куст подорожника и изрешетил не только куст, но и притаившихся за ним изменников.
Вскоре патроны кончились и Балаганов зычно крикнул:
-- Сабеля – наголо!
И мы с криками ура ворвались в вино-водочный отдел. Там нас ждали два усатых кондиционера (так называли там усатых блюстителей порядка) и показывали «добро пожаловать» в услужливо распахнутые зарешеченные двери.
Мы, конечно, вежливо отказались.
Балаганов крикнул «По рублю!» и мы нырнули в задний проход, который пыталась загородить шкафом молоденькая продавщица.
Очистив во дворе ржавый сейф, мы достали из него груду солёных огурцов и бутылку водки, завёрнутую в репродукцию картины Моне «Завтрак на траве».
-- Я вот вчера видел в магазине, -- тщательно пережёвывая пищу продолжал Балаганов. Он всегда тщательно пережёвывал пищу перед едой и ходил по магазинам, – видел в магазине магнитофон за 960 р. Наверное, для меломанов.
-- Наверное, для нумизматов, -- невпопад ляпнул Ник. За окном заржали лошади, и мы сразу же вспомнили, что нас ждут более прекрасные, чем стеклянная тара, создания, а именно: Нелька, Ларка и Ирка.
-- Ба, -- знакомые все лица! – удивились мы, проходя через гастроном к слабой половине.
-- Р-р-р! – зарычал Лорд, предчувствуя большую пьянку.
-- Ну, что ты, пёс! – задорно потрепал себя по кудрям Ник. – Не надо. Мы с тобой обязательно подружимся.
На меня нагрузили пару ящиков с какой-то бьющейся тарой и пустили по канату. Внизу бушевала Ниагара. Безмолвные туземцы который уже раз набили трубку мира картофельной ботвой и с любопытством ждали, когда Ник свалится в пропасть.
Но они забывали, что это был не просто Ник, а целый Ник Ферштейн, которого не так было просто и свалить.
Кинув в Ника пять бутылок, его всё-таки враги сбили.
Конрад решил застопориться, но и его сбили четвёртой бутылкой прямо на вираже, и он ушёл в туман.
Меня сбили третьей бутылкой, и сделав в бочке мёртвую петлю, я сложил крылья и врезался в дерево, стоящее перед крыльцом.
Но этого ещё и в помине не было.
Пока же мы напомаженные, накрашенные, в напудренных париках и накрахмаленных манжетах, в намыленных камзолах и тщательно остриженных маникюрах с вонючим половым лаком, стояли в тронном зале, дивясь друг на друга сквозь поцарапанные лорнеты.
Нелькин парик сидел на ней так борзо, будто прирос, и каждого из нас так и подмывало дёрнуть… Но ложное чувство «ура-патриотического» гостеприимства не позволяло считать её гостьей в её же собственном доме. Поэтому мы сели в прохладном месте и завели умный разговор о…
Сами понимаете, передавать смысл умного разговора невозможно, да и скучно…
Поэтому зайдёмте в комнату в тот момент, когда я вхожу в пике, а враг уже нацеливается на меня смесью «Будвара» и кубинского рома.
Получив себе очередь, я потерял управление и начал выруливать из-за стола. Не промахнувшись в дверь, я вылетел наружу, но двигатели уже, видно, сгорели, и я взорвался возле того самого дерева, в которое я врезался с крыльца.
Я обнимал его прохладный ствол, когда меня, наконец, обнаружили товарищи, отволокли меня в медсанбат, кинули поперёк кровати и улетели сражаться с противником.
Ник потом рассказывал, что я мог вырулить только через тронную залу, где в Конрада запускали уже третью бутылку. Поэтому-то все были потрясены, узнав, что я снова сбит в саду и валяюсь на одной из дорожек раскидав руки и ноги, словно убитый Ахиллес со своей пятой, или Прометеус, со своей печенью.
Они пощупали меня в саду, потом пошли на кровать. Оказалось, что меня там нет. Естественно.
После этого меня попытались привязать к дивану, но шнурков не хватило, и я очнулся. Очнувшись, я попал под перекрёстный огонь, и не помню уже, какой бутылкой я был сбит окончательно.
Ник рассказывает, будто уже будучи крепко пораненным, тяжело шатаясь, я нагрузился магнитофоном и выскользнул в дверь, провожаемый удивлёнными стонами оставшихся в живых летунов. По пути Андрей незаметненько сбрил у меня эти семнадцать мгнове… тьфу, килограммов металлолома и я впал в Нирванну.
Из неё выпал рано утром по милости Конрада, которому всю ночь было скучно.
«Как всю ночь?» -- удивитесь Вы. - «Его же сбили на третьем витке».
Да, сбили. Однако, он нашёл в себе силы, и из них, последних, встал и пошёл на четвёртый разворот.
Когда Ник очнулся, было темно и сыро.
Он понял, что ещё не в плену и горько пожалел об этом, понимая все прелести Нелькиной постели.
Так всю ночь они бы с Лордом и царапались к ней в окно, если бы не налетел враг и не задолбил их с Андреем бутылками. Пришлось подымать Конрада, но троих было мало! Трое против десяти!
Конрад, как ним странно, рулил уверенно, не тормозя на поворотах, а Ника постоянно заносило, швыряло о деревья, о стенку сарая. Удивлённый Лорд не спал целую ночь, набираясь впечатлений.
Когда Ника и Андрея сбило, Конрад начал было царапаться к Нельке, но вспомнил о музыке, сел петь песни Лорду. Лорд слушал внимательно и даже, как говорили соседи, пытался подпевать. Потом налетевший ветер повалил где-то и Конрада, его нашла Ирина и отволокла к себе.
В этот самый момент всё осветилось странным серебряным светом Луны, и очнувшийся Ник Ферштейн понял, что он очень одинок. Поняв это он не заплакал, а обнял Лорда, накрутил его хвост себе на руку, и они долго о чём-то шептались.
Словом, не помню, кто меня поднял, зато помню, что вчера вечером Андрей сгрёб Ларку в охапку и направил было оглобли своей кобылы в наше стойло, но ему сказали «тпру» Ларкины папа и мама, на которых с Анреевых рук дыхнула их дочка.
Бедные папа и мама зажали носы платками, так как не выносили сигарного дыма, ещё не выветрившегося из дочки, со слезами на глазах с рук на руки приняли у Андрея своё пьяное сокровище.
Так из наших рядов был выбит очень ценный кадр, дошедший до кондиции.
А утром снова падали метеориты.
-- Дождик, звёздный дождик! – Никсон носился по грядкам с Лордом, а привычный Конрад бегал за ними с совком.
Ник Форштейн полз в густой траве, переодетый в католического кардинала, надеясь положить под сиденье Абу-Бабубы колючки от розы.
- Я больна, увы, не Вами! – пропел Конрад, расчехляя гранатомёт.
Танки подползли уже совсем близко.
В этом бою его застрелили пробкой от Шампанского в печень. Конрад сидел на лавке и корчился от боли. Ему было мучительно больно за бесцельно прожитые годы, и ещё больнее за то, что к одиннадцати утра он ещё не был ранен в голову.
-- Вот так-то, Мешок! – покачал головою Ник Ферштейн. Мишка Герцог, неизвестный никому из нас, отгребал бабки.
-- Наш самолёт приземляется в аэропорту Венеральные Моды! Желающие выйти раньше могут отстегнуть привязные ремни! – гнусаво объявило радио и умолкло. Сразу всё прояснилось.
«Кто я? – подумал Ник. – Где я? И вообще, существую ли я субъективно?»
Он осмотрел себя и не смог отличить от ржавого гвоздя, на котором висел шикарный лепень Мишеля – герцога. Именно этот гвоздь до последней капли крови защищал с гранатомётом Конрад от вражеских танков.
В шахматном порядке на поле горели танки и стожки соломы, а бедные коровы растерянно бегали между ними, не понимая, что от нервного расстройства молоко может прокиснуть. Впрочем, Конрад, знавший что ржавый гвоздь – это Ник Ферштейн, и не собирался бить коров, так как все подвалы завалил свиными окороками.
-- А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а! – протяжно заорал Абу-Бабубы, севший на ржавого Ника.
-- Ну что за гадость! – брезгливо сказал он Биллу, выковыривая гвоздь из задницы. – Так и столбняк подхватить можно!
И выбросил Ника в окно.
-- Ничего себе, обращеньице! – возмущённо закричал Ник, отряхивая шаровары. – Больно же!
Абу-Бабубы выглянул из окна четырнадцатого этажа и расхохотался:
-- Торопыга! Куда спешишь? Полетал бы!
-- Полетал бы! – передразнил его Ник и высунул язык, чтобы подразнить мошенника.
-- Ваше преосвященство! – подобострастно помогла ему спрятать язык за щёку набожная старушка. – Не хотите ли кофейку?
-- Спасибо, роднуля! – похлопал Ник, переодетый в сутану епископа, старушку по плечу, и хотел было смыться, как старушка ухватила его железной рукой и заорала:
-- Когда червонец вернёшь, гад буржуйский? На мои пенсионные копейки машину купил, сволочь? А у меня зубы выпадают – золота не хватает!
Постепенно собиралась толпа.
Старуха заломила Никсону руку так, что он согнулся пополам и заметил, что под длинной чёрной юбкой проглядывают полицейские сапоги и брюки.
Ник остолбенел и понял что к чему уже тогда, когда его бросили в воронок и повезли в Замок Ив, на очную ставку с аббатом Фариа и ещё одним зеком, выдававшим себя за Графа Монте-Кристо. Когда Ник работал акушером в психдиспансере, он уже сталкивался с одной женщиной, которая выдавала себя за Жана Маре, и причём сталкивался сильно (позже оказалось, что она нормальная, но влюбилась в Ника и спятила, а там его не узнала и прикинулась шлангом).
Был ли у Ника интерес к встрече с этой женщиной? Я думаю – не было. Вы, конечно, можете возразить, что Граф Монте-Кристо не женщина. Однако, не спешите с фактами. По крайней мере – переверните ещё две страницы, и вы поймёте что к чему, однако не спешите с фактами. По крайней мере – переверните ещё две страницы, и вы поймёте, что к чему.
Именно поэтому Ник купил на вокзале мотопилу «Дружба» и вместе с конвоиром принялся выпиливать в дне кареты дырку, чтобы выпрыгнуть на мягком месте. Конвоир попался упрямый, и Ник сбросил его в канализационный люк, где тот простудился и умер.
Рио-де-Жанейро и белые тапочки.
О чём мечтал Ник в тот самый миг, когда Конрад целился грвнатомётом в его танк? Как обычно – о маленькой-маленькой рюмочке, в которую не может нырнуть большая мышка. Маленькая-то может, а вот большая – нет. Поэтому эту рюмку обычно используют не для купания мышей, а для наливания дорогих портвейнов (или дешёвых коньяков).
Дорогие портвейны привозили обычно в небьющейся посуде из-под ацетилена, но на этот раз Нелька послала в магазин меня и Ника, чтобы мы взяли дешёвого портвейна. Возможно, в виду-то она имела совсем другое, но, как говориться, без дураков. Конрад, который прихватился с нами, посмотрел ошарашено и сказал: «Не гонитесь за качеством, для этого своя пятилетка. Ведь нам не стреляться этими бутылками, а культурно употреблять!» «Знаем мы твою культуру!» -- волновался Ник, который тоже в душе был не прочь выпить. Но я твёрдо стоял на сухом… то есть, на своём. Вернее -- на Нелькином. «Если мы возьмём мало дорогого вина, то не донесём ни капли, а пустая посуда может разбиться по дороге», -- убеждал меня Конрад. «До магазина тащиться почти двести метров загородной кривой улочкой, в которой тыщу поворотов, а за каждым углом – лавка. Хотя не питейные лавки, а сидейные, однако, где сядешь – там и выпьешь!» -- доказывал Никсон, готовый даже использовать в доказательство логарифмическую линейку или счёты. Но поскольку у этих предметов имеются и более прямые функции, то Ник стал доказывать на пальцах, а Конрад – на кулаках.
Я стоял в стороне и наблюдал за их учёной беседой, которая изобиловала множеством спецтерминов, не употребляющихся обычно в популярной и бульварной литературе.
Я не помню, как они меня убедили в то момент, но, в общем-то, всё выглядело убедительно.
Лорд встретил нас как друзей, но с нами курить и пить не стал, в отличии от своей хозяйки, падкой не только на таких бравых Швейкеров, как мы и Андрей.
Ну и пошло. Покеда я ошивался в Конрадовой конуре, всё шло как по маслу. Битлы пели, что с днём рождения, а Роллинги, что рисовать надо чёрным. Мы не терялись, а всё больше обращались к голому натурализму, и май всё не и не кончался.
-- Темно?
-- Темно.
-- Не видно
-- Ничего.
-- Но, может быть, пройдёт вот эта тыща лет, и всё наладится?
-- Навряд ли.
Ник долго молчал, долго, почти двое суток. Потом сказал:
-- Всё, что сегодня я сказал – ложь.
Часы пробили полночь, и он не успел больше добавить ничего. Что же ложь?
Некоторые тут, сидящие в зале суда, напоминают о том, что Ник Ферштейн по тем временам был ужасным дебоширом. Да! не будем скрывать, он любил шалить! Но для чего? Чтобы впоследствии исправиться.
Неистребимый дух справедливости, неистребимая тяга к потугам делали из Никсона Главного Героя Нашего Времени, но делали это исподволь, постепенно, незаметно для самого Ник Ферштейна. Когда Ник понял, что сделался Главным Героем, он прочёл эту книгу и хотел было порвать её страницы, но я заблаговременно выковал её из железа.
Потом до Ника всё-таки дошло, что быть Главным Героем Нашего Времени не так уж и позорно. Он разрыдался, обнял меня и пообещал в свободное время изваять меня вместе с книгой из камня.
Потом он передумал и выстроил абстракционистский памятник из стеклянных бутылок, однако ни свидетели, ни сам я, не опознали в этой куче бутылок меня, а тем более книгу. Мне даже где-то показалось, что Ник так воплотил в бутылках себя… Но доказать это будет трудно.
В этом месте Нику должны были прищемить палец, но вместо этого он устроился в галерею и стал что-то мазать. Впрочем, в этом я не уверен.
А в чём я вообще уверен?
В том, что Ник Ферштейн существует?
В том, что я существую?
Глупости.
Мы--то с Ником точно знаем, что не существуем, не существовали и не засуществуем!
Но, не существуя, мы умудрились встретить не Только Конрада, но и Балаганова, Полтинникова, Деда Молчуна, а также и многих других.
Встретившись, мы очнулись и очумело посмотрели друг на друга.
-- Куда идти?
-- И пойти--то некуда! – огорчённо сказал Балаганов совсем по--достоевски.
Но у Конрада уже мелькала в глазах мысль:
-- В кино!
-- Как в кино? – скривился Полтинников.
-- Да в кино же! – не унимался Конрад, размахивая руками.
-- Ну да, в кино, -- согласился я. – Будем сниматься. Так сказать – герои экрана.
-- Тьфу ты, не в кино! – исправился Конрад. – В «Экран».
Глава 8. Экранизация
И мы пошли в кино… Тьфу ты, оговорился: в «Экран». Это симпатичный гадюшник рядом с тем весёлым местом, где ночуют административно--осуждённые.
-- Ах, это вы?
-- Да, я.
-- Неужели?
-- ...
-- …
-- …
-- …
-- А как ваше имя, после всего?
-- Барон фон Них--Ренау!
-- Ничего себе!
-- Да-с! А ваше, ваше-то как?
-- А Никак!
-- Никака?
-- Никака.
-- Никака?!!
-- Никака!!!
-- …..
-- …..
-- …..
А это был ни я.
И ни Ник.
-- Итак, как у нас с планом?
-- В плане нашей археологической экспедиции на этот год было доведение возраста каменных орудий до 3,8 млн. лет. Благодаря упорной работе слаженного коллектива мы уже в июле перешагнули этот рубеж и довели возраст камней до 4,1 млн. лет. Эта крупная победа, конечно, достижение, но наша экспедиция на этом не остановиться.
-- Учитывая наличие у нас таких крупных специалистов как Динозавров и Мамонтов, а так же подающих надежды Ящерова и Нечитайло, нашу талантливую молодёжь, не считая некоторых, мы убеждены, что к концу сезона достигнем пятимиллионного рубежа за счёт повышения качества работ, снижения отходов и повышения эффективности. Надо отметить так же и недостатки. Прежде всего, некоторые недобросовестные сотрудники подсовывают нам из тех же слоёв кости и камни, которые можно датировать только первым миллионом… Но надо указать и на другую противоположность! Коллектор Ванюшкин, работающий у нас без году неделю, решил, видимо, утереть нос нашим академикам и притащил булыжник, которому, по его словам, семь миллионов лет! Это уже вы хватили, Ванюшкин! Помните, мы занимаемся наукой, а наука пока не достигла этого рубежа! Вы напишите сначала диссертацию, потом защитите её. А вот тогда ищите свой камень.
Некоторым тут кажется, что это так просто – копнул – и вот тебе пять миллионов! А вы знаете сколько мы тут денег ухлопали? То-то же!
А вы знаете, что дух Ломоносова и Попова, Эйлера и Крашенинникова, Яблокова и Петрова--Водкина, Динозаврова и Мамонтова незримо витает над нашими раскопками…
Словно призраки кружатся наши великие соотечественники, подталкивая нас каждое утро в траншею для совершения маленького научного подвига! И мы совершаем этот подвиг, а что нам ещё делать? Ночью ко мне заходят посидеть Ломоносов и Динозавров и в оба уха твердят: рой тут, рой здесь, рой там!
Камни!
Камни!!
Камни!!!
Мне снятся камни, камни, камни!
Потом они улетают и я просыпаюсь в поту и думаю: а где же рыть?
А где же рыть?
Но тут приходит Мамонтов и велит рыть совсем в другом месте…
И мы роем себе подвиг.
Но мы дороемся. Докопаемся до истины. Мы вытащим на свет эту обезьяну, из которой произошли и зададим ей пару научных вопросов: а скажи, тварь хвостатая, как мы произошли, суслики бесхвостые? Мы пересчитаем ей все рёбра и зубы! И поставим её в угол.
Наш музей будет самым Центральным в мире! Эту обезьяну мы поставим за буфетной стойкой, укутаем её обезьяньей шкурой и заставим продавать иностранцам пиво! На втором этаже будет ресторан!! На третьем, на четвёртом – и так далее до восемнадцатого – будет гостиница «Динозавров и Мамонтов». Заведовать гостиницей буду я!
На первом этаже в гастрономе мы прекратим продавать сосиски и алкогольные напитки!
После этого на крыше нашего Дома Культуры построим бар, где будут плясать с иностранцами наши девочки в коротких шортиках и мини-юбках. Барменами будут кандидаты!
-- Спуститесь на землю!
-- Спуститесь на землю!!
-- Спуститесь на землю!!!
-- Спуститесь на землю!!!!
-- А что на ней делать?
-- Пахать!
-- Пахать?
-- Пахать!!
-- Пахать!!!
Треск и обрыв ленты. Кино кончилось. Конрад выглянул из-под стола и мяукнул совсем по-человечески, как муха.
-- Иди сюда, киса!
Это он этой, которая в мини.
Она пошатнулась, но не упала, а когда её бросило к нам, под столом заметила с горящими глазами Конрада.
-- Котик… Козлик… Где ты был?
-- Я за столиком… Ик!... пил!
-- Ты под столиком… ик! Пил! Ну, пойди же, попляши!
Маруселла Парамоно, известная артистка (со своими неудобными болезнями) свила на груди у Конрада гнездо и больно-больно ужалила его. Прямо в сердце.
Мы сидели в «Экранчике». Нас оставалось только трое, считая Конрада и битую посуду в колькиной руке.
-- Выключите телевизор! – вопил голос подорожника. – Выклю…
--Хватит! – объявил Ник Ферштейн. – Мы начинаем погоню за злодеями.
Дело выглядело примерно так. В городе Петсбурге сошёл с ума трамвай под номером 1429 с одиннадцатого маршрута, возивший пьяниц и их подруг в жилмассив «Алая--Белая Роза». Он перекусал все остальные трамваи… Представляете, сколько было лязгу по городу? Хрум-хрум, хрум-хрум, слышалось то тут, то там. Это кусались красные трамваи, которые в конец одичали и перестали выполнять свои прямые обязанности – ловить мышей.
Они совершенно развинтились и на площади у горсадика танцевали шейк «Бала-Бола». Представляете, сколько было звона? А как они дрались? Всё норовили колесом ( как лошади копытом) выбить переднее стекло.
Ну, а потом они взялись за людей.
Это были просто какие-то хирурги!
Но, я вижу, ты, читатель, уже соскучился от таких рассказов и ждёшь возвращения в «Килечку»… то есть, в «Экран». Ведь к старому, как сказала одна бабка, возврата больше нет.
Когда стало смеркаться в наших глазах от количества, мы вдруг увидели за соседним столиком двух йогов: Иванова и Петрова. Мне показалось, что они были одеты в стёганки, Андрею – что они были голые по пояс, в тюрбанах и белых шароварах, Сань Ят-суну – что они были в детских матросских костюмчиках, Конраду – что они были в дамских купальниках, с поясом для чулок и в чёрных чулках, Нику – что они были совсем голые.
Но тут подошёл путешественник, и подумал, что йоги были одеты в кримпленовые костюмы, при галстуках… и закусывали колтрейн сырыми железными гвоздями… краденными на заводе.
Тут их и повязали. За кражу гвоздей.
Они извивались и кричали: «Мы йоги, мы йоги!» Лезли в бутылку, вдвоём, толкались, пихали друг друга, а мотыли им руки заламывают. Всё же они залезли в бутылку и ещё трёх ментов туда затащили. Йоги уселись на донышко, прямо в портвейн, и курят. А фараоны припали к стеклу, носы сплющены, лица зелёные, глаза красные, ручки тонюсенькие-тонюсенькие!
Конрад уставился на бутылку заворожено и смотрит.
-- Вот пакость! -- крикнул Ник и шваркнул бутылку об пол.
-- Что такое, что такое? – закудахтал профессор за соседним столиком, сглатывая из стакана портвейн.
А мы все смотрели на осколки: йоги исчезли. А трое ментов укоризненно смотрели на нас сверху.
-- Надо удирать! – громко шепнул Конрад и топнул ногой.
Крупным планом: большой палец на его босой ноге. Название фильма «Шла корова по роялю».
Трансфокатор довольно быстро удаляется, буквы тают… Стоп! Новые титры:
Режиссёр-постановщик – Н.Н. Небалуйчик.
На фоне босой конрадовой ноги. Нога пошевелила пальцами и трансфокатор отъехал ещё немного… Теперь уже видна вся стопа в грязи. Старая надпись уплыла. Новая:
«По одноимённому сценарию К.О. Киряева».
Трансфокатор спрыгнул ещё немного: нога по колено. Титр:
«Оператор Е.Б. Бабский».
Нога надвигается, делается нерезкой, заслоняет весь экран. Снова трансфокатор кидает зрителя назад. Обе Конрадовы ноги лезут по ступеням.
Титры: «Ассистенты режиссёра – Ж. Гегель
В. Гогель
Ф. Бабель
Ш. Бебель.»
Ноги протаптывают по чистому паркету, оставляя грязно-первобытные. Внезапно одна нога резко поднимается, словно поддавая пинка глазу бедного зрителя… Титры пропадают… Трансфокатор объезжает ноги сбоку…
Титры: «Э.Д. Унайский».
Грязные ноги взбираются на круглый пианиновый стульчик и шагают оттуда прямо на роялевую клавиатуру… Слышится «блям-блям-блям».
Кадр меняется: в нём улыбающееся худое лицо Конрада.
Титры: «В заглавной роли Конрада – ОН САМ.»
Трансфокатор отъезжает: Конрад идёт по огромным, размером со шпалы, клавишам.
Титры: «Музыка Листо, слова Пада».
«Песня шла корова по роялю».
Трансфокатор ещё отъезжает и мы видим впереди Конрада мучающуюся на клавишах корову.
Титры: «В остальных ролях, кроме коровы – Конрад тоже».
Трансформатор отъезжает. На огромном белом рояле идёт Конрад с коровой.
Титры: «В роли коровы – корова Машка».
Трансформатор уезжает во Вселенную: планета Земля с огромным роялем на ней.
Титры: «Директор и консультант – Ник Ферштейн».
Трансфокатор теряется среди звёзд.
Надпись: «Конец фильма».
Свет зажигается, зрители встают и оживлённо беседуют. И все как один – на лицо Конрада.
Один Ник (в белом костюме, а все Конрады – в чёрном, с белыми цветами в лацкане) мечется среди них, заглядывает всем в глаза:
-- Вы не видели Конрада?
КонрадА пожимают плечами.
---- + ----
Ник шлёпает по лесу. Ночь. Вдруг какая-то суматоха.
Шмяк!
Утро. По дороге идёт Ник. Один его глаз с великолепным фингалом.
-- Какая наглость! – переживает Ник. – Мало того, что отобрал суму, падло, так ещё и под глаз дал!
-- Так ты не сопротивлялся! – бурчал внутренний голос откуда-то снаружи.
-- Ну и что? Если бы суму была не моя!
-- А что ты жалеешь, что у тебя, бриллианты там, или транзистор?
-- Какая разница ! Не было там ничего!
-- Тогда получишь второй фингал, -- поразмыслив мудро подсказал внутренний голос.
«За что?» -- не успел спросить Ник и получил второй фингал.
-- Жюлик! – заорал тот же самый небритый тип монголоида.
-- Сам ты жюлик! – рассердился Ник и ударил его ногой по единственному глазу.
Грабитель свистнул и треснулся об ветку.
-- Жалко, что у тебя один глаз. Как тебя зовут?
-- Соловьём, -- плаксиво отвечал разбойник.
-- Ух ты птаха, расчирикался! – строго сказал Ник.
-- Не бей меня, Ник. Я тебе службу сослужу.
-- Сразу подлизываться. Какую же службу?
-- Ильёй Муромцем сделаю.
-- Да ну тебя…
-- Ей-ей!
-- А как?
-- Илюха тут околел намедни… давеча. Я с него шкуру снял, вот, примерь!
-- Великовата! – засомневался Ник.
-- Да ну тебя, -- хлопотал вокруг Соловей. – Сейчас ватки положим, железяк, чтобы не проткнули тебя случайно…
Ник чувствовал себя не в своей шкуре и думал: «Побыл бы он в моей шкуре…»
И тут раздался голос Муромца, вроде как из под земли:
-- С удовольствием побывал бы я в твоей шкуре, но не могу из под земли вылезти… Да и тебе жалко, небось, расставаться со своей родной шкурой?
-- Жалко, -- согласился Ник и утоптал почву поплотнее.
-- То-то же, -- едва слышно донёсся голос Ильи.
-- Ладно, пора соскальзывать, -- нервно оглядываясь, сказал Ник, похожий теперь если не на Илью Муромца, так на Фантомаса.
-- Годится! – одобрительно сказал Соловей и наложил ему в штаны чего-то мягкого и тёплого.
-- Это чего? – подозрительно пощупал через штаны Никсон.
-- Дохлые крысы.
-- Тьфу ты… Зачем!
-- Мягче на коне сидеть будет.
-- А! Тогда ладно.
В Киев приехали часам к трём. На вокзале было безлюдно, все разбрелись по магазинам.
-- А нам куда? – спросил Ник, уплетая мороженое. – Куда нам, а?
-- К князю надо зайти. Прописку получить.
Князь был занят. Он гонял с трёмя армянами в шеш-беш и совещался:
-- А может половцев натянем, а, мальчики? Что-то они развинтились! Оброков не платят!
-- Да они уже вымерли.
-- Тогда этих, как их, неразумных хазар? Отмстим?
-- Так они ж нас всех прирежут, дикоплешие!
-- А может этих, грозных варягов, которые не сдаются врагу?
-- С ними мирный договор.
-- А Царь-град? Щит надобно пробить им на ворота.
-- Дык у них там все ворота щитами заколочены, места нет. А нам одни убытки. Этих щитов мы туда наприбивали на 4 миллиона 783 тысячи рублей 12 копеек.
-- Ну, Хачик, признайся, четыре миллиона ты спёр? А?
-- Ты меня не уважаешь, князь? Как я могу? Четыре миллиона? Да где я их хранить буду?
-- Вот именно, где? Ах, Хачик, Хачик! Отрубить голову!
Подскочили стрельцы…
-- Не надо, братцы, -- стал вырываться Хачик. – Отдам деньги. Только я снял не четыре, а только два миллиона…
-- А остальные?
-- Не знаю, клянусь...
-- Не клянись, -- ласково оборвал его князь. – Сейчас пытать будем. Коптить пятки.
-- Не надо, все скажу! – задёргался Хачик. – Остальные деньги у Тофика и Шафика.
Тофик и Шафик переглянулись и вытащили бабки из карманов.
-- Так. А теперь, если хочется жить, выкуп: столько же денег.
Тофик, Шафик и Хачик сели писать долговые расписки.
-- Вот чудак! – восхищённо сказал Ник. – Умеет зарабатывать!
-- А ты кто? – мрачно спросил князь (которого играл Ефим Капелян).
-- Я -- Ник…
-- Никто другой, как Илья Муромец, -- перебил Соловей.
-- Ага! – захлопнул пасть Ильи Муромца Ник.
-- Чего припёрся, опять татары наступают?
-- Не. Татары ушли, откочевали до 18 века.
-- Так чего тебе?
-- Ему бы, твоя светлость, -- вставил Соловей, -- пару миллиончиков бы рублей на мелкие расходы по охране порядка.
-- Бери, -- махнул рукой Копелян.
Ник честно (но незаметно) взял два миллиона, а Соловей (нечестно, но) заметно взял тоже два миллиона и всучил их Нику…
На столе опустело.
Князь снова сел играть с армянами в шеш-беш, а Ник с Соловьём оторвались из Киева в Русь.
+ + +
Песня:
Что полезней всего
от душевных болезней
Я отвечу вам честно,
что вино всех полезней.
Если сыро и скользко,
и на улице ветер
Вы идите в кино,
бейтесь там в домино,
Я отвечу вам честно,
выпивайте вино.
Когда эта песня была исполнена на чистом итальянском языке, публика--тиффози заревела…
По сцене шарили разноцветные прожектора.
Наша бит-группа «Дэ Реунья» считалась самой популярной после Битлов и Роллингов, а по скандальной хронике – даже перед ними. Соло-гитара Конрад славился любовью к кабакам и ихним женщинам. Ударник Ник тоже любил женщин и вино. Бас-гитара Андрей любил вино и одиночество. И женщин. Ритм-гитара Сань Ят-сун славился любовью к красоткам и алкоголю. Меня, осветителя и композитора, обвиняли в пьянстве и соблазнительстве. А так как всё было наоборот, то об этом и рассказывать нечего.
Стадион ревел: расхиппованная молодёжь свистела и орала. Для нашего выхода специально сделали такую металлическую клетку вроде той, по которой выпускают на арену львов. Изнутри выставили постовых полисменов, и они выпихивали тех худых, кому удавалось протискиваться сквозь решётку.
Наши поклонники забрались на стены, наверх, трясли решётку, рычали и свистели. Хотя мы были в наушниках, по которым неслась нежная музыка Сен-Санса, тем не менее уши болели от визга самой молодой прослойки.
Бедные поклонники! В своём чистом чувстве к нам, в искреннем желании выдрать хотя бы клочок одежды… или скальпа… они ободрали друг друга.
Армстронг, известный американский астронавт, музыкант и сенатор, подарил нашей группе скафандры, которые не раз спасали нас от шальных пуль техасских нефтяных ковбоев. Я шёл в своём скафандре, махая по-гагарински рукой. Внезапно одна милашка лет четырнадцати проскользнула между прутьев решётки и бросилась на меня.
Я чуть было не испугался.
Она стиснула меня в железных объятиях Мёртвой хваткой.
Два «Томми» бросились ко мне, но я жестами остановил их и понёс её, в порванных джинсах и майке, на руках.
Толпа возликовала, подхватила нашу клетку и стала подкидывать её в воздух. Поэтому если бы не магнитные присоски, мы бы все посаскальзывали бы… Но я донёс свою Фёклу, надавал ей по попке… Она не сопротивлялась. Мне показалось, что ей понравилось. Ещё отшлёпал, полегче.
-- Хватит, -- вытер пот со лба.
-- Ну, ещё, пожалуйста! – попросила она.
-- Не могу. У меня на женщину рука не поднимается.
-- Не поднимается! – сердито поджала она губки (мы говорили по-английски, я тогда знал английский). – Что я расскажу своими друзьям?
-- Но-но, -- нерешительно сказал я. – Тебе пора к маме.
-- Э-э-э! – показала она мне не только язык.
-- Ты что это? Я же знаменитость!
-- Я у мамы не живу! – ответила она обиженно. – Мы живём коммуной, у нас общая семья!
-- Хватит! – остановил её я, не желая подробностей. – Это всё интересно. Что тебе надо?
-- Автограф! Выколи мне на ножке своё имя: Боб Слей! (меня тогда звали Боб Слей)
-- Я не умею выкалывать!
-- Учись.
Она спустила штанишки… Нет, это слишком!
-- Ник! – крикнул я. – Иди сюда, посмотри.
Ребята собрались.
-- А может быть её выпороть? – спросил Конрад и сглотнул слюну.
-- Нет, отшлёпать, -- смягчил Андрей.
-- Уже шлёпал, -- вздохнул я. – Ей нравится.
Она повернула голову, и мы с тоской посмотрели на её огромные голубые глаза, как с этих знаменитых картинок.
-- Ну, что же вы, мужчины? – спросила она тоненьким голосом.
Ник вздохнул и взял иголку.
-- Как бывший медик и художник, выколю ей на попке картину «Дип-Реунья» в «Космосе».
-- Ой! Ой! Ой!
-- Боб Слей, сделайте даме наркоз.
Я сдавил ей грудную клетку, и она уснула.
Но дело было не так.
Было ещё светло… но пасмурная пелена дождя сделала всё вокруг серым. Ни зелёного деревца, ни голубого клочка. Даже вспышки взрывов были какими-то серыми хлопками... И кровь, льющаяся с батареи ручьём, и шипящие в ней раскалённые осколки, всё было серым в дожде.
Мы сидели в окопе впятером, иногда на всякий случай выбрасывая наружу гранату… С воем и визгом возвращались осколки. Близкие разрывы снарядов сыпали серой землёю, порошили серой пылью.
-- Чего они долбят? – проворчал Конрад, пытаясь спрятать под каской своё блестящее мокрое лицо.
-- Значит, ещё не совсем наших окружили, -- просипел Сань Ят-сун.
-- Или совсем, -- как всегда, мудро заметил Андрей.
-- Или плевать, -- решительно сказал я, как бывший командир. – Надо наступать.
Ник Ферштейн посмотрел на меня как на идиота.
-- Ты чего, наступать?
-- Ни шагу к нашим!
-- То есть, сдаваться? – удивился Андрей.
-- Зачем? – усмехнулся я. – Если прорвёмся, будем партизанить.
-- Главная задача, -- произнёс комиссар Сань, -- остаться в живых.
-- Верно! – закивали все.
+ + +
Клоун вздохнул:
-- Граждане! Все мои фокусы вы знаете, мне нечего вам сказать.
И он зарыдал.
Из глаз полились фонтаны воды. Маленькие дети смеялись.
Леди Астор оставалась холодна.
Мы все смотрели на неё, и сердца сжимались. Нам тяжело было смотреть на её грусть.
И Ник решился. Он бросился на арену:
-- Дай мне тигра! – схватил он клоуна за шиворот.
-- Не дам! – завизжал клоун и обрызгал Ника водой.
Зрители хохотали.
Ник разозлился и дал пинка клоуну под зад. Зад у того надулся, и он как мяч подлетел к куполу и схватился там за верёвки. Не знаю, чей это был фокус, Ника или клоуна… Но тут я увидел Конрада, тащащего на верёвке ревущего тигра.
-- Ник! – бодрым голосом крикнул Конрад. – Вот тебе тигр.
-- А ну, иди сюда, тушканчик! – игриво позвал Ник. Но тигр зарычал, хрипло-хрипло: «Х-р-х-р!». Поджал хвост и дёрнулся прочь.
Ник подошёл ближе и потрепал зверя за подбородок. Тигр уписался.
Толпа ревела от восторга.
-- Теперь я его распилю! – радостно выкрикнул Ник.
Он оторвал от арены несколько досок и на глазах у публики сколотил в один момент ящик. Потом схватил зверя за шиворот и впихнул в ящик. И посмотрел на оркестр.
За ударными сидел я.
Тревожно загрохотал барабан.
В публике послышались сдавленные крики.
Ник быстро из гвоздей сделал пилу и начал пилить ящик.
Тигр заревел нечеловеческим голосом.
Публика не смеялась.
Вслед за опилками из-под пилы полетели капли крови. Белый фартук Ника, пол вокруг, ящик – всё это было забрызгано кровью.
Публика оцепенела.
Тигр орал как помешанный.
Конрад посмотрел на публику, схватил скрипку и заскрипел «Чардаш».
Ник вытащил окровавленную пилу, оттёр пот со лба и закурил.
На арене лежали в обмороке два униформиста.
К сожалению, на этом история великолепной пятерки не закончилась – тогда, но сейчас уже закончилась, и восполнить белое пятно пробела невозможно – лишь двое живы, двое пропали без вести.
13 марта 2021 года примерно 16:43
***