В это, в общем, не верится, но,
было время – я жил в девяно.
вспоминается, будто вчера,
первый Сникерс и первый чинарь,
беднота, голота, бандитизм,
Амаретто и Бенедиктин.
За салями бредут чумаки,
сумки с Турции прут челноки.
На толчке – куча книг и пласты –
Достоевский, Black Sabbath, псалтырь,
Стивен Кинг, «Ледокол», Каббала
и на сдачу – can't buy me love.
Мой отец сотрясает живот –
он еще стопроцентно живой,
инженер, офицер, командир,
а теперь – в однодневке коммдир.
Он, как вепрь, прёт только вперёд,
обещает, что не умрёт.
У меня есть пневмат. Я пострел.
Я на польских харчах растолстел.
Трутся ляжки в небесных «Lewi's» –
не подделка, со склада левак.
Плеер Sony. Играет Дельфин.
Вырабатывается эндорфин.
Мы играем в раскопанных рвах,
лазим в брошенный цех воровать,
вниз плюём с высоты цеховой,
курим, пи**имся с цыганвой,
украшаем своей пестротой
перестроечный недострой.
Мозг поплавлен от клея Момент,
руки – в кровь от советских монет.
В школе сдались – чему обучать
свору злых постсоветских волчат?
Бутерброды в оскаленных ртах –
то с сосисками, то просто так.
Сунешь палец – по локоть съедим.
Что? Какой двадцать двадцать один?
Как из хулиганья и жулья
могли выйти отцы и мужья?
Да какой я миллениал,
если я девятигодовал,
если так же во сне я кричу?
В телевизоре – Альф и Кравчук,
три канала веков испокон –
старший брат посадил кинескоп.
Ну какие, в пи*ду, 33?
Ты прислушайся, посмотри –
пахнет жвачками «Джусифрут»,
в подворотнях базары трут
и дрожит кастет у виска
грохот очереди из АК,
грохот косточек домино…
Это было давно.
Это было дано.
Это были мои девяно.