Несостоявшийся спектакль
Высоцкого я узнала поздно. Конечно, в начале шестидесятых
слышала его песни, но приписывала другим – Городницкому, Визбору, дворовым бардам. Первую его большую запись услышала в 1966
году в доме у моей школьной подруги Тани Альтшуль. Её отец был
сыном легендарного матроса Железняка и революционерки Любы
Альтшуль, той самой, что пронесла ему в тюремную камеру браунинг
и напильники. Но тогда об этом не говорили, хотя доносились шёпотки. Впрочем, мы очень ещё были тогда незрелы, плохо знали историю
и мало думали о "наследственности и смерти". Для нас Юрий Викторович был дядя Юра. Герой войны, учёный, профессиональный писатель, он был чрезвычайно скромен. Гордости от принадлежности
к писательскому цеху у него не было ни малейшей:
– Пока пишешь, думаешь: не хуже ведь, чем "Севастопольские
рассказы", а начнёшь читать корректуру – Боборыкин, и то нет.
А тех из нас, кто писал, очень жаловал и поощрял. А писали
в нашем 10-м "Б" 204 школы человек семь, причём Коля Булгаков
уже активно публиковался и поддерживал семью гонорарами от
"Комсомольской правды" и журнала "Юность".
Дядя Юра, печатавшийся под псевдонимом Юрий Туманов,
дружил с Михаилом Анчаровым
, и от него он принёс запись, где
пел вначале Анчаров, потом Высоцкий. Услышав Высоцкого, я долго не находила себе покоя. Неужели в наше время есть такой человек? Кроме привычного качественного балагурства, слышалась
иная нота – пронизанное готовностью к гибели серьёзное веселье,
каким жив был девятнадцатый век. И с Пушкиным в нём соседствовал Киплинг. И герои нового века входили в его поэзию – солдаты, студенты, спортсмены, космонавты. И просто люди. И хотелось непременно что-то сделать для этого человека.
Дядя Юра не знал тогда Владимира Семёновича лично. Иначе мы бы вместе с Таней не стояли (и безуспешно) под дождями
и снегопадами в очередях за билетами на Таганку. И в университетские годы я была на Таганке всего раза два. Но записи, разумеется, были у всех. Мой товарищ по литстудии "Луч" Алёша Цветков
красиво перепевал Высоцкого, за что получил даже кличку "Парус",
и это аукнулось в его стихах о днях лечения в скорбном доме:
1 Возможно, речь идёт о домашней записи у Марка Дубровина (Москва, 1965 г.)
Я был работником таланта
С простой гитарой на ремне.
Моя девятая палата
Души не чаяла во мне.
На старших курсах я начинала печататься как поэт-переводчик.
А мой муж Евгений Витковский был на этом поприще уже известен.
Мы часто захаживали в дома знаменитостей именно на этой ниве –
Вильгельма Левика, Аркадия Штейнберга, Юлии Нейман, Александра Ревича, Анатолия Гелескула, Владимира Рогова. Последний,
замечательный знаток Шекспира, работал с Юрием Любимовым во
время постановки "Гамлета". Я очень боялась тогда, что вспыльчивый
Рогов и, как мне казалось, такой же Высоцкий, окажутся в конфликте.
Но Рогов вынес прекрасное впечатление от общения с Высоцким:
– А вы знаете, какой он? Очень скромный, очень воспитанный, и, как очень немногие, внимательный к критике.
К Рогову во время репетиции подошла Славина:
– По-моему, вы интересный человек. Давайте дружить. Зинаида.
Упоминаю об этом потому, что вести с Таганки шли от Славиной к Рогову, а от Рогова ко мне.
Однажды, это было в 1975 году, мне позвонил Алексей Парин. Сейчас это ведущий музыкальных программ. А тогда он был
редактором в издательстве "Художественная литература", издавал
европейскую литературу, будучи знатоком многих европейских
языков и поэтом.
– Мне понравились ваши переводы норвежцев, и тут вот что.
Мне передали, что Юрий Петрович Любимов думает о постановке
нескольких пьес Ибсена, но он хотел бы новых переводов. Начать
хочет с "Пера Гюнта". И вот тут я подумал о вас. Попробуйте перевести два фрагмента на ваш выбор, отправим их на Таганку и в другие
театры, если получим добро, то сразу сделаем заявку и на книгу.
Кому именно в Гослите звонил Любимов, я не знаю. Но, конечно, "заказывать" переводы классики должны были у ведущего
тогда издательства – Гослита, или "Художественной литературы".
Норвежским я занималась немного у прекрасного педагога Варвары Леушевой. Я тогда показала ей свой перевод стихотворения Кнута
Гамсуна "Снег" и каких-то, теперь уже не помню, стихов Ибсена. Она
нашла некоторые ошибки, но в целом похвалила, потом добавила:
– Всё же Ибсен и Гамсун не в первую очередь поэты. А у норвежцев есть поэт, равный Тютчеву, которого у нас совсем не знают.
Юхан Себастьян Вельхавен.
В семинаре молодых переводчиков я наряду с переводами
Йейтса и Паунда прочитала и несколько стихотворений Вельхавена. Но теперь мне надлежало обратиться к стихотворной драме
Ибсена. В памяти был ганзеновский перевод "Пера Гюнта". Лекции
по Ибсену на журфаке МГУ читала "императрица" – Елизавета
Петровна Кучборская. Аристократическая манера её бесед и поведения, надо сказать, соседствовали с демократизмом вкуса. Так, из
французов она больше всех любила Золя, а у Ибсена предпочитала
ранние пьесы – "Бранд" и "Пер Гюнт" с их народным колоритом.
– Я не люблю театр, – говорила она, – комнаты, залы, дамочки. Исключение – театр Брехта. И вот раннего Ибсена мог бы поставить только театр Брехта.
Памятны какие-то куски её лекции:
– Пер Гюнт продолжает Жюльена Сорреля, Фабрицио, тех европейских героев, которых оправдывает приверженность к истинным
ценностях и неприятие суррогатов… Поэтому тяга к юной переселенке с молитвенником и косами до пят и отповедь "поросёнку" Ингрид...
И всё же образ рая в душе и замечательные слова утешения у смертного одра Осе… Осе, которую не так играли во всех театрах… Вот,
посмотрите… Эти женщины не умели браниться, этих женщин никогда не забрасывали на крышу… Но связь с миром не утвердилась
у маленького мечтателя… И его побеждает Великая Кривая…
Мне вспомнились слова Кучборской о театре Брехта. Театр
Любимова был прямым наследником брехтовского. Рядом с Бертольдом Брехтом был Эрнст Буш, актёр, исполнитель антифашистских песен, яркая личность. Предоставить свободу ведущему актёру,
положиться на его интуицию, будучи уверенным, что тот перенесёт
свои достоинства на героя, – таков был принцип работы Брехта.
Юрий Любимов и Владимир Высоцкий – прямая параллель.
Я взяла для "пробы" именно те фрагменты, на которых останавливалась Елизавета Петровна – "Смерть Осе" и встреча с Кривой. Через некоторое время мои пробы поступили на Таганку. Видел ли Высоцкий мои пробы? Если да, то песня о Кривой и Нелёгкой могла быть связана с проектом постановки "Пера Гюнта".
Впрочем, ещё в студенческие годы он наверняка читал ранний перевод Анны и Петра Ганзенов. Есть в его библиотеке и том БВЛ с
переводом Поэля Карпа, но там не Кривая, а Кривой. Перевод
Юргиса Балтрушайтиса, скорее всего, не был известен Высоцкому.
Персонаж "Двух судеб" очень отличается от других героев
Высоцкого. Его лодка плывёт по течению, он лишён героизма и великодушия.
Ещё прямая параллель. В первой сцене у Ибсена Пер Гюнт
предстаёт как "двадцатилетний коренастый парень". И у Высоцкого:
Жил я славно в первой трети
Двадцать лет на белом свете –
по влечению,
Жил бездумно, но при деле,
Плыл, куда глаза глядели –
по течению.
Пер Гюнт от обиды на мир и недовольства собой становится
пьяницей. Запойно пил и его рано умерший отец. Пьют и его друзья.
– Brennevin, gutter! (Водки, мальчишки!) – открывает сцену
свадебного пира распорядитель.
"Чем жить-то людям в наших захолустьях?" – оправдывается
молодой Гюнт. А в старости он вершит над собой суд:
…Совесть грешная молчит,
ложь сверкает, словно щит,
пьянство голосит, как ветер:
"Император Цезарь Петер!"
Такой же малодушный мечтатель, побеждённый известной
зависимостью, действует и в "Двух судьбах" – распивает медовуху
с призрачными демоницами – Кривой и Нелёгкой.
Судьба моего перевода оказалась драматичной. Совсем незадолго до моего выходил перевод Поэля Карпа, перевод очень точный, нигде не отступивший от размеров подлинника. Но театры не
брали его и не берут именно потому, что ибсеновские дольники,
намекающие на античные логаэды, невозможны для произнесения
со сцены (впрочем, не берут и мой перевод "Бранда", уже по той
причине, что был написан сплошным четырехстопным ямбом, который мне не хватило на сей раз смелости нарушить). А в "Пере
Гюнте" я смело укорачивала строки. Мой редактор, уже упомянутый Алексей Парин, не дал перевод на рецензии скандинавистам,
опасаясь критики. Он выбрал крупных переводчиков, имевших
большой опыт работы с драматургией, - Соломона Апта и Николая
Любимова. Их отзывы были благожелательны, а Николай Михайлович Любимов, прочитавший мой перевод за одну ночь, предложил поработать с ним и сделал много важных замечаний в продолжение встреч у него дома. Однако Николай Михайлович не
знал скандинавских языков, и с оригиналом читал мой текст переводчик и литературовед-скандинавист Борис Ерхов, продолжавший и в дальнейшем быть моим добрым наставником в работе
с Вергеланном, Вельхавеном, норвежским и датским фольклором.
В 1978 году я передала курьеру с Таганки экземпляр первого
издания. Ждала, что позовут на читку. Но ведущие актёры были
заняты в кино, и дело откладывалось. Через год Петрозаводский
драматический театр заказал эскизы декораций Савве Бродскому,
он же иллюстрировал второе издание моего перевода. В босховских
дьяволиадах Саввы Бродского можно усмотреть и образ Большой
Кривой, явленный в петляющей, уводящей в никуда дороге.
Тогда, по словам Зинаиды Славиной, на Таганке возобновились разговоры о постановке "Пера". И тогда Высоцкий читал мой
перевод. Вот что он, как мне передавали, сказал Любимову:
– Перевод сделан поэтом. Но герой – не знаю… Иногда люблю играть плохих людей, но тут не мой плохой человек… Впрочем,
я ещё подумаю.
Через месяц Владимира Высоцкого не стало. А вскоре умер
и Савва Бродский, которому я посвятила "Думу о Пере Гюнте":
Как разум он отринул узкий,
Не оценил значенья книг,
Как по-норвежски и по-русски
Два слова схожи — мёд и крик,
Как на пиру держав великих,
Под рваным флагом корабля,
В кругу последышей безликих
Он впрямь напомнил короля,
И как принцессе и цыганке,
Души в них не увидя, врал,
Как первый лицедей Таганки
У нас его чуть не сыграл…
Не так давно в Петербурге переиздали иллюстрации Саввы
Бродского, но в приложение к переводу Ганзенов. Я не то что
в обиде, но считаю, что это не правильный поступок. Савва Бродский формировал образы Ибсена, читая именно мой перевод.
А моего перевода не было бы без Елизаветы Кучборской, без моих
друзей по литстудии Жени Витковского, Алёши Цветкова и других, без Парина, Апта, Ерхова, Николая и Юрия Любимовых. И без
Владимира Высоцкого.
В порядке постскриптума. Не так давно мне ещё раз довелось
обратиться к памяти Владимира Высоцкого. У Владимира Семёновича было много друзей в Польше. Среди них поэт и бард Яцек
Качмарский, написавший песню в подражание "Я не люблю".
Очень похоже, но реалии уже другого времени. По просьбе поэта
и переводчика-полониста Андрея Базилевского я перевела этот текст:
Я писем не люблю и песнопений
С присловьем вечным: "Братец, как живёшь?"
Я не люблю любых местоимений,
Когда из них высвечивает ложь.
Я не люблю, когда в чаду вагонном
За шелестом следят моих страниц,
И если бьют пришедшего с поклоном
Или без сил свалившегося ниц.
Не выношу, когда обиняками
И ласками подводят к шантажу,
И лезут в душу грязными руками –
Я этого всего не выношу!
Не выношу я мух, когда садятся,
И псов, когда хватают из руки,
Не выношу, когда просить стыдятся
У тех людей, чьи души велики.
Не выношу, когда товарищ бледный
На нас глядит, как заяц в ствол ружья.
Не выношу, когда в мой час победный
Бываю признан побеждённым я.
Не выношу, когда торчишь в передней,
К своей двери не подобрав ключа,
И как о чём-то просят в час последний
Под вежливой улыбкой палача.
Я ненавижу звук щелчка сухого,
Когда звоню друзьям или родне,
И выстрела, хотя бы холостого,
И выстрел в воздух тоже не по мне!
Я ненавижу миг, когда пасую,
Не обличая подлостей чужих,
И улыбаюсь тем, кому служу я,
Хоть всей душой я ненавижу их.