Фрагмент из автобиографической повести Владимира Соколова "Моя родословная".
2. На свободе.
Ещё задолго до наступления пенсионного возраста я размышлял о том, как нескладно устроена жизнь человека: это сплошное насилие над его волей. Человеку хочется одно, а его заставляют делать другое. Поясню эту глубокую мысль на личном примере. Когда мне было пять лет, меня стали водить в очаг (так назывался в то время детский сад). Как мучительно было насильственное пробуждение в семь часов утра, когда слипаются глаза и подкашиваются ноги! Потом заставили ходить в школу. Затем последовала армия. После армии – институт. Можно возразить: в институт-то я поступил добровольно. Но, если бы я не поступил в институт, то сразу наступила бы последняя, самая длительная и противная стадия насилия – необходимость каждый день, кроме выходных, ходить на работу. Так что институт можно рассматривать как некую передышку перед последней стадией. Работать человек вынужден до пенсионного возраста (мужчины – до 60 лет, женщины – до 55). «Кто не работает, тот не ест». Лучшие годы своей жизни люди проводят на работе.
Ласковый летний день. Через большое окно лаборатории видно голубое небо с весёло летящими белыми облачками. Зелёная ветка берёзы приветливо машет нам через оконное стекло. Люди с тоской смотрят на эту красоту и мечтают: как хорошо было бы оказаться сейчас на берегу озера, лежать на травке у воды и ни о чём не думать, а просто наслаждаться свежим воздухом и теплом летнего солнца. Но, увы – рабочий день кончается в 17.30.
Поразмыслив, я твёрдо решил: как только мне исполнится 60 лет, я подаю заявление об увольнении по собственному желанию и начинаю новую, свободную жизнь. Под свободой я имею ввиду, разумеется, не безделье, а возможность выбора занятий, которые мне по душе.
Ещё одно обстоятельство поддерживало мою решимость уйти на пенсию: по тогдашнему закону начальник научного подразделения был служащим, а работающему служащему пенсия не выплачивалась, несмотря на достижение пенсионного возраста. Чтобы получать одновременно зарплату и пенсию, надо было стать рабочим. Мне это казалось вопиющей несправедливостью.
В институте у меня была интересная работа, но, если бы я был материально независимым человеком, то вряд ли моей мечтой была бы должность начальника лаборатории надёжности. Я вообще не люблю быть начальником. Любой начальник вынужден порой заставлять людей делать то, что им делать не хочется, а мне это неприятно. Однажды надо было срочно послать одного старшего техника в командировку на Московский телецентр. Никто не мог заменить его по этой работе. У Николая (так звали техника) недавно родилась дочь, и он помогал жене ухаживать за ребёнком. Николай пытался объяснить мне, что он не может покинуть жену с ребёнком, но формальных оснований для отказа от командировки у него не было, и я настоял на своём. И вдруг – я никак не ожидал такого – из глаз мужика ручьём покатились слёзы. В командировку он съездил, и ничего не случилось ни с его женой, ни с дочкой, однако до сих пор у меня сохранился нехороший осадок на душе от этого происшествия.
Возникает вопрос: зачем я стал начальником, если не люблю властвовать. Во-первых, из-за увеличения зарплаты, во-вторых, из-за штампика «Свободный проход» в пропуске, который давал возможность выхода и входа в институт в любое время дня и, в-третьих, поскольку в институте никто ничего не понимал в научных проблемах надёжности, я мог выбирать темы для исследовательских работ по своему усмотрению.
Есть люди, для которых власть – единственный способ самоутверждения. Других способов у них просто нет. Такие люди нередко занимают руководящие должности. Я не принадлежу к их числу.
Итак, когда мне исполнилось 60 лет, я написал заявление с просьбой уволить меня по собственному желанию и направился с ним к начальнику отдела кадров. Тот очень удивился моему желанию, потому что начальники подразделений института – уважаемые люди с хорошей заработной платой, обычно не спешили добровольно уйти на пенсию. Во-первых, размер пенсии был в несколько раз меньше зарплаты, а во-вторых, резко падал социальный статус человека. Одно дело начальник подразделения Всесоюзного НИИ телевидения, создающего аппаратуру для космических кораблей и Вооружённых сил СССР, и совсем другое – жалкий, никому не нужный пенсионер. Как это ни странно, социальный статус для многих был даже более важен, чем потеря в деньгах.
Была также категория сотрудников, которая, независимо от занимаемой должности и рода занятий, настолько втягивалась в процесс каждодневного многолетнего хождения на работу, что он становился для них смыслом жизни. Кроме того, работа на государственном предприятии создавала у них иллюзию собственной значимости и защищённости от любых неприятностей. Они панически боялись выхода на пенсию, и, если их принудительно увольняли, они обычно долго не жили. Я знал немало таких жалких людей. Привычное существование в клетке было для них лучше свободы.
Всё это было известно начальнику отдела кадров. Именно поэтому моё заявление и вызвало у него недоумение. Он даже заподозрил, что я что-то скрываю, чем-то не доволен. Я успокоил его: «Всё в порядке, никаких претензий у меня нет. Просто я хочу жить так, как мне нравится. У меня очень много интересных дел».
С трудовой книжкой, пенсионными документами и пачкой денег в кармане («полный расчёт») я пришёл домой. Я был полон радостного ощущения свободы. Надо мной теперь нет начальства. Я могу заниматься, чем хочу и когда хочу.
Читатель, конечно, помнит, что мне нравилась работа в камерной группе и в созданной мной лаборатории надёжности. Так почему же я так радуюсь, отказавшись от интересной работы? Никакого противоречия здесь нет. Всё очень просто: кроме работы в институте, у меня, как у всякого нормального человека, была масса интересных и нужных дел, на которые до сих пор не хватало времени. Вот теперь я ими и займусь. К тому же, мне просто надоело в течение более тридцати лет каждый день ходить на работу. Началась новая, свободная жизнь. Только жаль, что так поздно.
Я, конечно, понимал, что пенсии недостаточно для удовлетворения всех моих потребностей, и поэтому мне придётся «подрабатывать».
Ещё до выхода на пенсию я изучил «рынок труда» и пришёл к выводу, что существует довольно много мест, где можно устроиться на необременительную и безответственную работу. Зарплата на таких работах невысокая, но в качестве добавки к пенсии она меня вполне устраивала.
Чтобы вкусить прелесть жизни на свободе, я решил первое время нигде не работать и заниматься тем, чем мне хочется. У меня давно возникло желание детально познакомиться с коллекциями Эрмитажа, с архитектурой дворцового комплекса, с его интерьерами.
Начало было положено ещё во время работы во ВНИИТ'е. Мы с женой в течение нескольких лет ходили каждую пятницу по вечерам в Эрмитаж на так называемые «цикловые занятия». Они проводились после закрытия музея для «обычных» посетителей. Научные сотрудники Эрмитажа читали нам лекции в музейных залах, непосредственно у предметов искусства, о которых шла речь. Лекции группировались в циклы, например: «Искусство Франции XV-XVII веков». Можно было подобрать для себя циклы таким образом, чтобы в течение нескольких лет познакомиться с историей искусства от доисторической эпохи до наших дней. Незабываемые впечатления остались от этих занятий.
Мы идём небольшой группой (20-25 человек) во главе с лектором по полуосвещённым, непривычно пустынным коридорам Эрмитажа. Смотрительница отпирает высокие, богато инкрустированные двери в нужный нам зал и включает свет. Удивительное впечатление производит Эрмитаж вечером, когда кроме нас в нём нет посетителей. Возникает волнующее чувство мистического перемещения в давно ушедшую эпоху. Кажется, будто современности вовсе не существует. Ты отделён от неё стенами Эрмитажа. Общаясь с миром прошлого в картинах великих художников, начинаешь ощущать себя частью человечества, а не ничтожной песчинкой в суетном море современной жизни с её сомнительными благами цивилизации.
Лектор, подведя нас к картине, рассказывает о художнике и его времени. Это не поверхностный рассказ экскурсовода, знакомящего разношёрстную толпу с экспонатами Эрмитажа, а серьёзная лекция для образованных людей, которые любят искусство и уже имеют опыт общения с ним.
Занятия вели разные лекторы – в зависимости от изучаемой темы. Нам особенно нравилась Лидия Моисеевна Гурова, специалист по французской живописи. Мы с ней подружились и общались вне Эрмитажа. Я навсегда запомнил её слова: «Если даже картина вам не нравится, вы должны понимать, что она написана рукой мастера». Речь шла о картинах Пикассо.
Позднее я познакомился с высказыванием великого художника эпохи Немецкого Возрождения Альбрехта Дюрера, выступавшего против «вкусовой» оценки произведений искусства: «мне не нравится – значит это плохо». Дюрер считал, что существуют объективные законы прекрасного и потому человек, понимающий толк в искусстве, может сказать: «мне не нравится эта картина, но она сделана хорошо». Слова «не нравится» относятся к тому, что изображено, а оценка «хорошо» – к тому, как это сделано. Сказанное применимо не только к изобразительному, но и ко всем другим видам искусства.
Между прочим, искушённый в искусстве человек может испытывать эстетическое удовольствие от мастерства художника даже в том случае, когда содержание произведения не соответствует его вкусу. Этим он отличается от профана.
Занимаясь в цикловых группах, мы учились отличать подлинное искусство от того, что выдаётся за искусство. Но самое главное – эти занятия развивали способность любить произведения искусства и получать радость от общения с ними. Искусство необходимо людям. Место в душе человека, которое предназначено для искусства, заполняется при его отсутствии всякой ерундой. Ведь способность создавать произведения искусства и наслаждаться общением с ними – это то, что отличает человека от животного.
Наблюдая за посетителями Эрмитажа или Русского музея, я заметил, что люди обычно ходят в музеях парами, чтобы было с кем обменяться мнением об увиденном, совместными усилиями разобраться в том, что художник «хотел сказать» своим произведением или разгадать, что изображено на картине, когда перед ними произведение абстрактного искусства. Так поступал раньше и я. Однако теперь, когда я располагал свободным временем и несколько пресытился коллективными цикловыми занятиями, мне захотелось побыть с великими произведениями искусства наедине.
Пока жена была на работе, я проводил в Эрмитаже целые дни – с его открытия до закрытия, когда раздавался голос смотрительницы: «Товарищи, музей закрывается, просьба покинуть зал». С неохотой я покидал зал, чтобы завтра снова прийти в музей. Можно сказать, я с радостью погрузился в прекрасный мир искусства и жил в нём.
Я исходил Эрмитаж вдоль и поперёк, перечитал массу литературы, появились любимые залы и уголки. На всю оставшуюся жизнь я полюбил небольшие залы искусства Немецкого Возрождения. По непостижимой умом причине меня до сих пор приводят в восторг, просто завораживают, полотна Лукаса Кранаха Старшего: «Мадонна с младенцем под яблоней», «Портрет молодой женщины». Подолгу я вглядываюсь в «Портрет молодого человека» Амброзиуса Гольбейна и пытаюсь понять: кто он, этот пришелец из XVI века, о чём он думает, мог ли он предполагать, что я буду на него смотреть почти пятьсот лет спустя?
А вот шедевр Рембрандта «Возвращение блудного сына» я не люблю. Я старался преодолеть эту нелюбовь, но ничего не вышло. Что тут поделаешь? Картина, конечно, написана прекрасно, но кажется мне неэстетичной: одни пятки чего стоят. Да простят меня знатоки искусства всего мира: мне чудится, что от неё дурно пахнет.
Бывая в Эрмитаже на временных выставках, я не упускаю случая выкроить время, чтобы полюбоваться (в который раз!) синевой лиможских эмалей, заглянуть в Золотую гостиную, радующую своей пышной , солнечной красотой.
Бродя в одиночку по Эрмитажу (другие посетители не в счёт: им нет дела до меня, как и мне до них), я пришёл к выводу, что с искусством лучше всего общаться наедине, когда ты можешь простоять у картины столько времени, сколько тебе хочется, и никто не будет тебя дёргать за рукав или высказывать свои суждения. Общение с произведением искусства должно быть интимным, как с любимой женщиной. Что же касается желания поделиться с кем-то своими впечатлениями, то это можно сделать потом.
Даже бывая в музее с женой, мы нередко договаривались осматривать выставку самостоятельно. Встретившись в условленном месте, мы вдвоём шли посмотреть на понравившиеся нам картины.
Благодаря Эрмитажу общение с искусством (и не только изобразительным) стало для меня потребностью и одним из главных источников радости бытия.
Около месяца я наслаждался прелестью свободной жизни – свободной от необходимости работать ради денег. Вспомнил Тургенева и подумал: а ведь не плохо быть помещиком. Однако, ни помещиком, ни владельцем богатого наследства я не был. Надо было подыскивать подходящую работу.
Я решил поработать таксистом, но не на таксомоторном предприятии, а частным образом, на своём «Москвиче». Дело в том, что таксомоторные предприятия не могли в то время обеспечить потребность города в такси. Этим воспользовались владельцы легковых машин и стали перевозить пассажиров за договорную плату, не платя налог государству. Попытка бороться с «бомбилами» (так называли нелегальных таксистов) не увенчалось успехом. Тогда власти решили узаконить частный «извоз».
Желающих стать таксистами пригласили в ГАИ (Государственную автоинспекцию), проверили документы, провели собеседование, оценили состояние автомобилей. Часть претендентов отсеяли, а остальным, в их числе был и я, выдали удостоверения на право перевозки пассажиров.
На переднем и заднем стекле салона автомобиля нас обязали закрепить таблички с надписью «ТАКСИ». Поскольку у нас не было таксометров, которыми оснащены настоящие такси, водитель должен был продемонстрировать пассажиру показания автомобильного счётчика пробега при посадке и в конце пути. Разность показаний была равна длине маршрута. Водитель должен был взимать плату за проезд в соответствии с установленным тарифом.
Нам сообщили, что пока на наших машинах не будут установлены таксометры, нас не будут облагать налогом. Это нас обрадовало.
В первый день работы я выехал на охоту за пассажирами часов в десять, когда основной поток спешащих на работу уже схлынул. Я проработал до 15.00. За пять часов я заработал сумму в три раза превышающую стоимость моего восьмичасового рабочего дня во ВНИИТ'е. И это в первый день, при полном отсутствии опыта. Начало было вдохновляющее.
На второй день работы ко мне на проспекте Энгельса подошёл молодой человек в поношенной одежде, с портфелем в руке и попросил отвезти его на Охту. Расстояние было большое, маршрут невыгодный, и я назначил довольно высокую плату. Пассажир безропотно согласился. Всю дорогу он непрерывно что-то говорил. Я его не слушал, но, тем не менее, он мне надоел. На небольшом расстоянии от места назначения говорливый молодой человек попросил меня остановиться у парадной одного из домов. «Мне надо забежать к товарищу, взять у него одну вещь. Подождите меня, пожалуйста. Это займёт не более пяти минут. Можно мне оставить у вас в машине портфель, чтобы не таскаться с ним туда-сюда?» Я согласился. Молодой человек не вернулся ни через пять, ни через двадцать минут. Выйдя из машины, я заглянул в парадную, и всё стало ясным. В просторном лестничном холле была ещё одна дверь, выходящая во двор дома, а через арку во дворе был выход на другую улицу. Вернувшись в машину, я открыл потёртый клеёнчатый портфель. В нём лежала пачка старых газет. После этого случая я стал брать деньги вперёд.
По мере приобретения опыта я стал зарабатывать больше. Я знал места, где легче поймать пассажира, что давало мне возможность сократить время холостого пробега. Я овладел искусством договариваться с пассажирами о плате (ни о каком тарифе не было и речи), научился по манерам и внешнему виду отличать «хорошего» пассажира от жулика. Однако восторг первых дней работы таксистом стал постепенно тускнеть.
Да, высокий заработок и свободное распоряжение временем – это прекрасно, но дальше начинаются всякие «но».
Я планировал, выйдя на пенсию, найти (цитирую самого себя) «необременительную, безответственную работу». При всём моём опыте и любви к вождению машины, работа таксиста никак не могла быть отнесена к этой категории.
Ездить надо было быстро и часто по очень плохим дорогам в промышленных и окраинных районах города. Люди брали такси, когда им надо было ехать туда, куда можно было добраться только на нескольких видах общественного транспорта, подолгу простаивая на его остановках. У меня начались серьёзные поломки в ходовой части и повышенный износ шин. «Москвич» не был пригоден для работы в качестве такси.
В то время обладателей собственных машин было мало. Машины стоили дорого и большинству людей были не по карману. Те же, кто мог собрать необходимую сумму, вынуждены были стоять по нескольку лет в очереди на приобретение автомобиля, потому что промышленность поставляла в торговую сеть мало машин для продажи частным лицам.
Для большинства владельцев, в том числе и для меня, автомобиль был не просто средством передвижения, а предметом любви и источником радости. Недаром именно в это время владельцев машин называли автолюбителями. Они сами с удовольствием обслуживали свои автомобили: заботились о сохранении лакокрасочного покрытия, боролись с коррозией кузова, регулировали механизмы, заменяли изношенные детали и агрегаты, занимались усовершенствованием отдельных узлов по рекомендациям журнала для автолюбителей «За рулём». Короче говоря, это было распространённое «хобби». Те, кто не хотел сам обслуживать свою машину, мог воспользоваться услугами СТО (станции технического обслуживания). Обслуживание на СТО было дорогое и плохое. За всю свою пятидесятилетнюю автомобильную «карьеру» я ни разу не воспользовался услугами СТО.
Взвесив все «за» и «против», я решил отказаться от работы таксистом. Кроме серьёзных аргументов в пользу этого решения, был ещё один, не совсем серьёзный: мне было просто неприятно возить в моей любимой, ухоженной машине, где всё было своё, родное, каких-то чужих и притом не всегда опрятных людей.
Я принял решение стать сторожем кооперативной гаражной стоянки, на которой находился и мой гараж. Территория гаражной стоянки «Северная» примыкала к лесопарку «Сосновка» и находилась на расстоянии примерно километра от городских магистралей: проспектов Мориса Тореза и Северного. На стоянке размещалось около трёхсот индивидуальных гаражей-боксов. У въезда на территорию находилась сторожевая будка, состоящая из жилой комнаты и кухни с плитой, отапливаемой дровами. Плиту топили зимой, летом пользовались электроплиткой. В будке был телефон. Он был единственным средством связи. «Мобильников» тогда ещё не было.
Режим работы сторожей был такой: сутки работы, трое суток выходных. Как тогда шутили: «сутки спать – трое отдыхать». В смене был один сторож. Вдвоём-то было бы спокойней, особенно ночью, но скупое правление кооператива не хотело тратить деньги на второго сторожа.
С шести до двадцати четырёх часов ворота гаражной стоянки были открыты для въезда и выезда машин, и в обязанности сторожа входило наблюдение за общим порядком на территории гаражей. Можно было читать книжку в сторожке или снаружи, сидя на солнышке, когда было тепло. В летнее время я обычно подгонял свой «Москвич» к сторожке и занимался его техническим обслуживанием, не покидая, так сказать, рабочего места.
Охранять гаражи в ночное время должны были помогать сторожу две овчаркоподобные, ничему не обученные собаки-кобели. Один кобель был чёрный, по кличке Джек, другой – серый, его так и звали: Серый. Чтобы собаки были злее и непримиримее к чужим, их выпускали на территорию только ночью, после закрытия ворот. Днём они сидели взаперти в закрытом от посторонних глаз помещении и могли общаться только с кормившими их сторожами. Корм собакам варили сторожа из продуктов, поставляемых завхозом.
Прежде чем приступить к работе, я несколько дней потратил на то, чтобы приучить собак к себе.
При гаражах жили ещё двое животных: маленькая лохматая собачка Чебурашка и кошка Мурка. Чебурашка была старенькая и могла подолгу сидеть на одном месте. Тогда у неё между лап пристраивалась Мурка и сладко спала, согретая теплом собачьего живота.
В 24.00 я закрывал железные ворота гаражной стоянки и запирал их на замок. Затем, убедившись, что в гаражах нет людей, выпускал на волю сторожевых собак. К охране гаражей добровольно присоединялась и Чебурашка. После этого мне можно было и подремать. Должен признаться, что первое время мне было как-то тревожно оставаться одному в безлюдном месте на краю леса, особенно зимой, когда рано темнеет. Я не мог заснуть, напряжённо прислушиваясь к лаю собак, стараясь угадать по его характеру, что их встревожило: пробежавшая кошка или попытка злоумышленника проникнуть на территорию гаражей. Потом, поскольку ничего не случалось, тревога прошла, и я стал спать спокойно. Собаки надёжно охраняли меня, потому что я был их хозяином, а на гаражи им было наплевать. Звонок будильника извещал меня о том, что надо вставать, запирать собак в псарне и открывать ворота.
Работа устраивала меня. Она была «необременительна и безответственна», оставляла много свободного времени, а сумма заработка и пенсии получалась равной зарплате начальника лаборатории (правда, без премиальных). Были ещё и не вполне легальные источники доходов. Например, гости, приезжавшие в Ленинград на своих машинах, боялись оставлять их на улице. Мы разрешали этим людям оставить машину на ночь на нашей территории. Разумеется, за определённую плату.
Тем, кто не понял, почему я назвал работу сторожа безответственной, объясняю, что сторож не являлся материально ответственным лицом: он не принимал и не сдавал имущество по акту, а потому и не отвечал за его пропажу. А воровство и даже угоны машин, хотя и редко, но случались (к счастью, не в мою смену).
Если говорить серьёзно, сторож был нужен как человек, который постоянно находится на территории гаражей и при возникновении «нештатных» ситуаций может принять меры по их устранению, в том числе, если это необходимо, вызвать городские службы экстренной помощи.
Рядом со сторожевой будкой был гараж, в котором стояла «Волга». Иметь «Волгу» в ту пору мог только человек значительный. Хозяин «Волги», высокий крепкий мужчина лет пятидесяти, обычно брал машину утром, а вечером ставил её в гараж. Он был вежлив: всегда здоровался со мной, приходя за машиной, а уходя домой, прощался. Иногда мы перекидывались несколькими малозначащими фразами. «Ты знаешь, с кем ты сейчас разговаривал?», – спросил меня как-то один из гаражных знакомых. На мой отрицательный ответ он сказал: «Это же Станислав Москвин, знаменитый велогонщик».
Боже мой! Как это я не узнал его! Это же мой кумир 60-х годов, лучший гонщик-трековик СССР. Его имя было известно всему миру. Я ходил на велотрек болеть за него, когда он участвовал в соревнованиях. Я даже помню фамилии французских гонщиков, которых он победил: это были Трантэн (крепкий блондин) и Морелон. Впрочем, ничего удивительного нет в том, что я его не узнал: ведь я видел его только в спортивной форме, да и возраст несколько изменил его черты.
Не могу удержаться, чтобы не перечислить хотя бы некоторые из спортивных достижений Москвина: бронзовый призёр XVII Олимпийских игр (1960г), 4-кратный чемпион мира, 6-кратный призёр чемпионатов мира, 19-кратный чемпион СССР и многие другие. Теперь он был руководителем Спортивной детско-юношеской школы олимпийского резерва и директором велотрека, а перед этим работал тренером сборной команды СССР по велоспорту и тренером национальной сборной команды Алжира (1974-1980 годы). Именно эта командировка и позволила ему приобрести «роскошную», как тогда считалось, «Волгу».
Мы подружились со Станиславом. Он нередко по вечерам приглашал меня в свой гараж, и мы подолгу беседовали с ним «за рюмкой чая». От Станислава я узнал много интересного о большом спорте. Слушать его рассказы было для меня огромным удовольствием.
Однажды Станислав сказал мне: «Зачем тебе собак кормить и спать в этой вонючей конуре. Переходи ко мне на велотрек сторожем. У меня и зарплата побольше и условия лучше». Действительно, наша сторожка была тесновата, а мои коллеги-сторожа не отличались чистоплотностью, поэтому в ней был неистребимо тяжёлый дух.
Он описал мне условия работы на велотреке. Утром мы даже съездили туда на его «Волге».
Режим работы был такой же, как и на гаражной стоянке: сутки работы, трое суток выходных. Однако, было одно весьма существенное преимущество: днём, когда тренеры занимались с велосипедистами, и на треке было полно народа, сторож был не нужен, и он мог пойти домой, уведомив об этом начальство. К 19 часам, когда кончался рабочий день, он должен был вернуться на трек. После того, как последний работник покидал территорию, сторож запирал ворота ограды и приступал к исполнению своих обязанностей. Главное орудие труда сторожа – телефон, которым он обязан был воспользоваться, если возникала чрезвычайная ситуация.
Спали сторожа на широком кожаном диване в просторной светлой комнате, именуемой «красным уголком». У каждого было своё постельное бельё, принесённое из дома. В промежутках между дежурствами оно хранилось в кладовке.
«Красными уголками» при Советской власти назывались помещения, предназначенные для проведения на предприятиях культурно-политических мероприятий. На стенах там висели портреты вождей и грамоты, полученные коллективом за трудовые достижения. В застеклённых шкафах поблескивали золотыми корешками многотомные труды Карла Маркса, В.И.Ленина и И.В. Сталина. Был также стенд, на котором размещались переходящие красные знамёна, кубки и другие коллективные награды. Посреди комнаты, как правило, стоял большой стол для групповых занятий. Обязательной принадлежностью «красного уголка» был телевизор с большим (по тем временам) экраном.
Я принял предложение Станислава Васильевича и 5 декабря 1986 года приступил к работе.
Кстати, велотрек находился на расстоянии двух трамвайных остановок от моего дома, и добираться до него было удобней, чем до гаражей.
Я приходил на работу к семи часам утра. В журнале дежурств сторож, которого я сменял, расписывался в графе «Дежурство сдал», а я – в графе «Дежурство принял». В этом же журнале в графе «Замечания» сторож мог описать всё, что произошло за время его дежурства.
Жизнь велотрека постепенно оживлялась: раньше всех приходили на работу тренеры, велосипедные механики, мастера по полотну трека. шофера, автомеханики (на треке был гараж), уборщицы. К девяти часам появлялись стайки ребят и оглашали территорию трека весёлыми голосами.
Начинались занятия. Одни группы выезжали на шоссейные тренировки. Каждую группу сопровождал тренер на автомашине. Другие отрабатывали элементы трековых гонок. Группы из уже подготовленных спортсменов-юношей проводили на треке тренировочные соревнования. Было очень интересно наблюдать за соревнованиями, слышать замечания тренеров в адрес спортсменов. Я постигал доселе неизвестные мне тонкости различных видов трековых гонок, а любые новые знания всегда доставляли мне большое удовольствие.
Часам к двум я шёл домой обедать и возвращался на работу, как было положено, к семи часам вечера.
Велотреку принадлежала территория у Поклонной горы между проспектами Энгельса и Мориса Тореза. На ней располагался открытый (то есть не имеющий крыши) велотрек, к которому примыкало длинное двухэтажное здание. В нём на первом этаже находились учебные помещения. а второй этаж занимали административные службы (там же был и «красный уголок»). Ещё на территории были кладовые для велосипедов (каждый тренер имел свой бокс), а также гараж.
Когда последний работник покидал велотрек, я запирал ворота ограды и мог делать, что угодно.
Летом, когда не хотелось идти в помещение, я любил «совершать обход территории», то есть, попросту, гулял, наслаждаясь свежим вечерним воздухом. Влияние города здесь почти не ощущалось. Был даже запущенный участок, где можно было вообразить себя в лесу: там росли берёзы, какие-то кустарники, ноги ступали по никогда не кошеной траве. Я всегда любил уголки природы, где не чувствовалось присутствия человека.
Спать я ложился обычно часов в двенадцать. Чтобы обезопасить себя от всяких неприятностей (ведь через ограду мог перелезть кто угодно), я запирал входную дверь в здание и ещё, для верности, дверь в коридор, где находился «красный уголок».
Зимой я усиливал «оборону» велотрека. На крыше здания были установлены прожектора, которые летом освещали полотно трека в вечернее время (зимой треком не пользовались). Забравшись на крышу, я разворачивал эти прожектора на 180 градусов. Они освещали теперь ярким светом пространство перед фасадом здания, в том числе входные ворота и складские помещения. Я полагал, что это должно отпугивать злоумышленников.
Иногда я брал с собой на дежурство Мартина. Мартин был собакой мужского пола породы «боксёр». Это был крупный, страшный по виду, рыжий пёс с белой грудью. С ним было весело и безопасно. Мартин принадлежал моему сыну Андрею.
Была и оборотная сторона присутствия Мартина: он мешал мне спать. Сперва он укладывался на полу, но среди ночи (может быть, ему становилось холодно?) он забирался ко мне на диван и всей своей тушей наваливался на мои ноги, а весил он более тридцати килограммов. Мои попытки сдвинуть его вызывали недовольное рычание. В конце концов он слезал с дивана, но через полчаса всё повторялось. И так всю ночь. Но ведь дома-то он не лез к Андрею в кровать. Скорее всего, ему была неприятна чужая комната, ему хотелось быть поближе ко мне.
Читатель, не имевший собак, может недоумевать: почему я не привязывал Мартина, чтобы он не мешал мне спать. Домашняя собака для тех, кто её любит, всё равно, что ребёнок. Разве ребёнка можно привязывать, чтобы он, например, не подходил к телевизору?
Чтобы использовать с толком длинные зимние вечера (нельзя же весь вечер читать книжки или смотреть телевизор), я принёс из дома инструмент и материалы и занялся изготовлением ящиков для самодельных акустических систем. Это было время увлечения стереозвуком.
В общем, условия работы на велотреке были прекрасные – лучше не придумаешь. Однако, весной 1988 года произошло событие, которое изменило ситуацию. Был снят с должности директора Станислав Москвин. Он оказался слабым человеком в отношении алкоголя и часто в рабочее время бывал явно пьян. Этому способствовали и его коллеги-тренеры, которые любили угощать директора, чтобы заодно и самим выпить.
Был назначен новый директор, не спортсмен. «Новая метла» решила навести свой порядок. Директору не понравилось, что сторожа спят в «красном уголке», а так как в здании не было другого свободного помещения, ему пришла в голову бредовая идея переместить сторожей в будку для кассиров при входе на велотрек. Мы заявили, что немедленно уволимся, если он попытается выселить нас из «красного уголка». С трудом старые работники велотрека отговорили его от этой нелепой затеи. Потом пошли разные другие новации. Работать стало неприятно.
В это время мой гаражный знакомый, Владимир Николаевич, полковник в отставке, которому я частенько помогал ремонтировать электрооборудование его «Волги», предложил мне перейти на работу в Клиническую больницу АН СССР в качестве электрика. Больница находилась на проспекте Мориса Тореза, недалеко от моего дома.
Владимир Николаевич был секретарём парткома больницы – лицом влиятельным, вторым после главврача. Он рассказал мне, что главный энергетик больницы, Валерий Алексеевич, тоже отставник, хочет создать бригаду квалифицированных, добросовестных и непьющих электриков. «Вы как раз тот человек, который ему нужен, – убеждал меня Владимир Николаевич, – и вам он понравится: это добрейшей души интеллигентный человек. Мы втроём всегда найдём общий язык. Зачем вам, инженеру, работать сторожем».
Официально режим работы был такой: двенадцатичасовой рабочий день, двое суток выходных. Фактически мне разрешалось работать восемь часов, но если возникнет аварийная ситуация, то в любое время суток моего дежурства за мной пришлют машину, которая доставит меня в больницу.
Я принял предложение Владимира Николаевича, уволился с велотрека и 23 июля 1988 года приступил к работе в больнице.
Несколько слов о Станиславе Васильевиче Москвине, к которому я отношусь с глубочайшим уважением. Летом того же 1988 года я встретил его на гаражной стоянке. Мы поздоровались, и на вопрос о его делах он ответил: «Всё в порядке, Владимир Иванович, с выпивкой покончено, «завязал» навсегда». То, что он начал разговор с этих слов, было просто трогательно. Значит, ему было стыдно передо мной за свою слабость. Не даром мне казалось, что до этого он избегал встреч со мной.
После велотрека он работал главным тренером сборной профсоюзов Ленинграда, председателем Союза велосипедного спорта Петербурга, а с 1995 по 1999 годы тренером Национальной сборной команды Колумбии.
Новая работа была для меня интересна, как прикладная деятельность, которой я до сих пор не занимался. Я многому научился у моих опытных коллег-электриков. Однако, поскольку теоретических знаний у меня, как у инженера, было гораздо больше, я быстро превзошёл своих коллег и в практических делах. Они относились ко мне с уважением и нередко пользовались моими советами. Диапазон работ был широк: начиная с замены перегоревших электроламп, починки розеток и выключателей, и кончая ремонтом серьёзного электромеханического оборудования кухни, холодильных камер, вентиляционной камеры, прачечной, а также всей системы электроснабжения от трансформаторной подстанции до потребителей электроэнергии.
Наш шеф, Валерий Алексеевич, был грамотным инженером и милейшим человеком, защищавшим интересы электриков. Нам при нём было хорошо. Однако я работал с ним недолго.
Главврач больницы Софья Ивановна («Софа», как её называли за глаза), давно недолюбливала Валерия Алексеевича, как человека умного, независимого, и, главное, порядочного. Нелюбовь к такого рода подчинённым свойственна почти всем начальникам. От этих «порядочных» можно ожидать чего угодно. А тут произошли следующие события. Дело было зимой. Из-за капризов ленинградской погоды образовался гололёд. К больнице трудно было подойти, не поскользнувшись. Скалывать лёд были обязаны дворники. На этих должностях числились родственники самой «Софы» и её приближённых из администрации. На работу они не ходили, но зарплату получали регулярно. Все сотрудники это знали, но помалкивали, поскольку их лично это не касалось.
На скалывание льда «Софа» приказала вывести работников технических служб, в том числе и электриков. Валерий Алексеевич явился к главврачу и заявил, что он выведет электриков только после того, как скалыванием льда займутся те, кто числится дворниками. Интересно, что, испугавшись скандала, «Софа» дрогнула. Вскоре у больницы появились дамы, не похожие на дворников, которые неумело тюкали ломами и скребли лопатами. Мы хихикали и помогали странным «дворникам».
От знакомых работников бухгалтерии мы узнали, что после истории с гололёдом «Софа» поспешила уволить «липовых» дворников, однако она не могла простить Валерию Алексеевичу его дерзости. Не выдержав травли, организованной главврачом, Валерий Алексеевич вынужден был уволиться, так и не реализовав свою мечту: создать бригаду квалифицированных, добросовестных и непьющих электриков.
Моим напарником был Толя Озеров, или Толик, как его называли товарищи. Это был неплохой, в общем, парень, знающий практические приёмы работы электромонтёра, но совершенно не способный разобраться в ситуации, где требовалось хотя бы элементарное знание электротехники. Не отличался он и добросовестностью: любил делать всё быстро и кое-как.
В отношении образованности он был совсем «серый» и забавлял меня обилием мата (процентов пятьдесят от общего числа слов, независимо от содержания речи), а также своеобразным лексиконом. Он произносил, например, «полуэтилен», вместо «полиэтилен», а про пожилого водопроводчика говорил, что у него уже старческий «умаразум». Тем не менее, с ним можно было работать.
После нескольких месяцев нашей совместной работы Толик внезапно запил. Целый день он бегал по отделениям и канючил спирт у знакомых медсестёр. Возвратившись в мастерскую, он молча, не обращая внимания на меня, разбавлял добытый спирт водой, выпивал его и снова отправлялся на поиски. Толик оказался запойным алкоголиком. Я никак не ожидал такого оборота событий. В разговорах он всегда осуждал пьянство. «Чем тратить деньги на водку, – говорил он, – лучше купить машину и ездить на ней в отпуск». Кстати, у него был «Запорожец». Дня через три-четыре Толик пришёл в себя и работал, как ни в чём не бывало. До следующего запоя.
Был у нас и другой Толик, но не электрик, а водопроводчик. Это был молодой худощавый блондин, тихий, не агрессивный. Он пил с утра, понемногу, чтобы окончательно опьянеть только к окончанию рабочего дня. Опьянев, он шёл домой или (в зависимости от состояния) ложился спать прямо на полу в коридоре. Если было видно, что он спит, его не тревожили. А если казалось, что он умер, – отвозили в реанимацию. Главный врач реанимации рассказывал мне, как однажды, когда Толика привели в чувство и спросили, что он пил, тот пробормотал: «Русский лес». Все были в недоумении. «Это одеколон такой», – пояснила одна из медсестёр.
Как сотрудника больницы, Толика пытались лечить от алкоголизма, а он жаловался мне: «Владимир Иванович, что им от меня нужно? Они хотят лишить меня единственной радости. Зачем мне жить, если нельзя будет выпить». Мне было очень жаль его. Толик был добрый, мягкий человек и не мог противиться лечению. Лечение, к счастью для Толика, оказалось безуспешным.
После ухода Валерия Алексеевича моим начальником стала Татьяна Владимировна Верховская, молодая, привлекательная, умеренно кокетливая женщина. У нас установились дружеские, слегка фамильярные (с моей стороны) отношения. Мы были людьми одного круга, именуемого советской инженерной интеллигенцией. Работать с ней было легко, потому что она старалась не вмешиваться в работу электриков (мы работали, в основном, по заявкам) и выдавала нам материалы, электроприборы и инструменты, не требуя отчёта об их использовании.
Работник правоохранительных органов, если таковой окажется среди читателей книги, прочитав последнюю фразу, безусловно насторожится: как это, «не требуя отчёта»?
Здесь я должен сделать чистосердечное признание: я, Соколов Владимир Иванович, как и мои коллеги, не считал зазорным принести домой с работы всё, что могло понадобиться в хозяйстве. Смешно было покупать в магазине электролампы, когда на работе их было «навалом». Ко мне приходили вполне приличные и далеко не самые бедные люди из персонала больницы (были даже профессора) с просьбами такого рода: «У меня дома сломался выключатель с двумя клавишами. В вашем хозяйстве не найдётся такого?» – «А как же, – отвечал я, – у нас, как в Греции, всё есть». Человек получал желаемое, благодарил и довольный нёс выключатель домой, не испытывая ни малейших угрызений совести, хотя был безусловно честным человеком.
Такое отношение к «социалистической собственности» было везде, на всех предприятиях, в том числе и во ВНИИТ'е. Тащили всё, начиная от кнопок и карандашей и кончая дорогими радиодеталями. В столовой разворовали ножи. Начали уносить ложки. Чтобы воспрепятствовать этому в ложках просверлили дырки. Кому нужна дома ложка с дыркой? В столовой такой ложкой можно было пользоваться. Только надо было очень быстро донести её до рта.
Юридически это было хищением, но, когда оно совершалось для себя, общество относились к нему без осуждения. И администрация делала только вид, что боролась с этим явлением, потому что сама занималась тем же, но в более крупном масштабе. Другое дело, когда человек торговал похищенным,– тут к нему не было снисхождения. Это было уже уголовное преступление: хищение с целью наживы.
В чём же причина этого парадоксального феномена морали советского человека? На мой взгляд, она кроется в самих понятиях «социалистическая» или «государственная» собственность. Для людей эти термины отождествлялись с понятиями «ничья» или «принадлежащая всем», как грибы в лесу.
Кроме того, «таща» с производства, человек экономил деньги и время: не надо бегать по магазинам в поисках нужной, зачастую дефицитной вещи.
Прежде чем продолжить повествование, я хочу напомнить читателю о событиях в стране, на фоне которых протекала моя жизнь после выхода на пенсию. Я совсем не собираюсь предлагать еще один вариант истории распада СССР и создания новой России – их и так предостаточно. Обращение к истории необходимо просто для того, чтобы был понятен неожиданный поворот в моей судьбе.
Я по-прежнему, как и при рассказе о войне, буду верен принципу: писать только о том, что я видел своими глазами, слышал своими ушами и о чём тогда думал.
Мой выход на пенсию совпал с началом «перестройки», провозглашённой новым Генеральным секретарём ЦК КПСС М.С.Горбачёвым.
До Горбачёва страной долго «правили» маразматик Брежнев, который прославился тем, что любил целоваться страстно, «взасос» с товарищами по партии и руководителями стран социалистического лагеря, но не в состоянии был отчётливо произнести ни одного слова, Черненко – совершенно больной, немощный человек, Андропов – с постоянно подключённой искусственной почкой. В ту пору ходила злая шутка: «Вновь избранный генеральный секретарь, не приходя в сознание, приступил к исполнению своих обязанностей».
Правящей партийной верхушке вольготно жилось при таких руководителях. Однако, серьёзные экономические трудности, вызванные гонкой вооружений, войной в Афганистане, низкой эффективностью централизованного планирования, заставили её выдвинуть в качестве «спасителя» молодого, энергичного Горбачёва.
Горбачёв народу понравился. Выступая, он, в отличие от всех своих предшественников, не пользовался напечатанным текстом. «Вот здорово, – говорили люди, – шпарит без бумажки!» Он не боялся разговаривать с людьми, отвечать на их вопросы. Разъяснял свои намерения, призывал брать инициативу перестройки экономической жизни страны в свои руки.
Благодаря Горбачёву произошли изменения в политической системе страны, повлиявшие на весь ход истории России: была ликвидирована партийная цензура средств массовой информации и произведений культуры; КПСС была лишена конституционного статуса «руководящей и направляющей силы»; выборы в Верховный совет и местные органы власти стали производиться на альтернативной основе. Однопартийная система власти прекратила своё существование.
Стало возможным создание новых политических партий и движений.
Появились ранее запрещённые книги. Благодаря свободе слова, интересными и разнообразными стали телевизионные и радиопередачи. Раньше никого не интересовало, что происходит на съездах партии и заседаниях Верховного Совета – везде царило унылое однообразие с единогласным голосованием и единодушным одобрением политики партии и и правительства. Теперь там шли горячие дебаты и столкновение мнений. Рядовые граждане сидели по вечерам, уткнувшись носом в телевизоры, и наблюдали за происходящим. У многих появилась надежда на улучшение не только в политической, но и в материальной сфере жизни.
Увы, этим надеждам не суждено было сбыться. К 1989 году полки магазинов опустели. Правительство ввело карточки на основные виды продовольственных товаров.
Трудно судить о причинах сложившейся ситуации. То ли у Горбачёва не хватило умения провести экономическую реформу, то ли ему помешал саботаж правой, реакционной оппозиции, недовольной реформами, которые ограничили власть партии, то ли ему досталось непомерно тяжёлое наследство от старой системы. Скорее всего, всё вместе.
Горбачёву противостояла и левая, радикальная оппозиция, обвинявшая его в нерешительности при переводе экономики на рыночную основу. Эту оппозицию возглавлял Председатель Верховного Совета РСФСР, а позднее Президент Российской Федерации, Борис Николаевич Ельцын.
Противостояние этих двух людей определило дальнейшую судьбу СССР и России.
Такова была ситуация в стране, когда я увидел на стене в вестибюле больницы объявление. Оно призывало всех сотрудников в обязательном порядке явиться вечером на собрание. Повестка дня: выдвижение кандидатов в депутаты Городского и Районного советов народных депутатов.
«Нашли дурака, – подумал я, – сейчас побегу занимать место!». Я терпеть не мог собраний, а кого выберут в кандидаты, мне было в высшей мере наплевать.
Именно в этот момент я услышал за спиной голос Владимира Николаевича: «Владимир Иванович, а вы придёте на собрание?» – «А как же!» – соврал я. – «Я думаю выдвинуть вас от коллектива больницы кандидатом в депутаты. Как вы на это смотрите?» Будучи совершенно неподготовленным к такому повороту событий, я ответил дурашливо: «Да хоть в президенты! Чем выше должность, тем легче работать: помощников больше». – « Нет, я серьёзно говорю. Приходите обязательно, а то вы поставите меня в неловкое положение». С этими словами он удалился, а я стоял некоторое время, ошарашенный происшедшим. «Вот вляпался, – подумал я, – но, ничего не поделаешь, придётся посидеть на этом собрании, а в кандидаты меня всё равно не выдвинут».
Когда я пришёл в конференц-зал, там было уже полно народа. Никогда не думал, что в больнице столько сотрудников. За столом президиума сидели главврач и Владимир Николаевич. Вёл собрание Владимир Николаевич. Он сообщил, что 4 марта 1990 года состоятся выборы депутатов в Ленинградский городской совет народных депутатов, а также в Районные советы. В нашем случае речь идёт о Выборгском районном совете народных депутатов. Необходимо выдвинуть от больницы по одному кандидату в депутаты в каждый из советов.
Владимир Николаевич предложил выдвинуть кандидатом в депутаты городского совета главврача Софью Ивановну. Зал ответил одобрительными аплодисментами и отказался от вопросов и обсуждения кандидатуры. Софья Ивановна была избрана своими подчинёнными единогласно. Голосование было открытым.
«Кандидатом в депутаты Выборгского районного совета предлагается избрать Соколова Владимира Ивановича», – провозгласил Владимир Николаевич. Я встал. Сперва воцарилось молчание. Все уставились на меня. Потом раздались недоуменные голоса: «А кто это такой?» – «Это наш электрик, – пояснил Владимир Николаевич, – представитель, так сказать , рабочего класса». Вскочил молодой доктор с хирургии: «Что, у нас медиков мало? Почему мы должны выбирать какого-то электрика?» – «Спокойно, товарищи, – остановил его председатель, – во-первых, это не «какой-то электрик», а в прошлом инженер НИИ, человек с большим жизненным опытом, участник Великой отечественной войны. А во-вторых, вы можете предложить другого кандидата, но давайте сперва послушаем Владимира Ивановича. Как он сам представляет свою работу, если его выберут в Совет.
Я начал я своё выступление с ответа молодому доктору: «Если бы выбирали доктора для медпункта совета, я немедленно снял бы свою кандидатуру и рекомендовал бы вас, но работа депутата не имеет ничего общего с работой доктора. Что касается заинтересованности в развитии медицинского обслуживания, то я утверждаю: она гораздо больше у тех, кто не связан с медициной. Ведь даже при самом плохом положении дел в здравоохранении, медики всегда сумеют помочь друг другу. А что делать остальным гражданам?»
Затем я изложил свою точку зрения на содержании депутатской деятельности. Фантазировал на ходу, потому что никакой точки зрения у меня не было. Депутатская деятельность меня никогда не интересовала и даже была противна моей натуре.
Зачем я это делал? Скорее всего, из желания самоутвердиться. Меня всегда задевало несколько высокомерное отношение медиков к работникам технических служб. Мы были для них «низшей расой».
Моё выступление имело успех. Всем, даже молодому доктору, стало ясно, что именно такой депутат им и нужен.
Собрание сотрудников Клинической больницы Академии наук СССР выдвинуло меня кандидатом в депутаты Выборгского районного совета народных депутатов.
На фотогрофии: Владимир Иванович Соколов выступает. Кажется, в спортзале...)