Горячий и рыжий июнь без посредника-ветра
лежит на макушках деревьев огромного сада.
И, пыль поднимая завесой над серой оградой,
табун возвращается с луга в колхозное недро.
И пегие кони, и в яблоках с белою метой
степенно собой содрогают уставшую землю,
мой мяч и скамью на которой я с трепетом внемлю
движенью и сердцебиению грузной планеты.
Мой дед в гимнастёрке сдувает на небо колечки.
В глазах его светится тускло забытое что-то.
И вдоль табуна, – чтоб влететь в чёрно-белое фото, –
несётся стремглав жеребёнок смешной без уздечки.
Петух, променявший когда-то полёт свой на взмахи,
молчит, не тревожа ни глотки лужёной, ни детства.
И нам никогда, никуда друг от друга не деться –
все живы,
и дед мой в заката пасхальной рубахе...
А пыль остаётся на лаковой гриве фигурки,
на шахматном поле. Темнеет дозревшее лето.
И всё это дышит, витает и теплится где-то,
где медленно тлеют чумазых созвездий окурки.