Софьина Варвара Вячеславовна
Рук. – Еремина Ольга Николаевна
Владимирская область
Как говорится, дуракам везет…
«Совсем баба сдурела», – шептались тетки, укутанные во вдовьи платки, провожая глазами телегу, запряженную изможденной военной лошаденкой. Валюха шла сбоку телеги, и в мерном скрипе колеса все ей слышалось «ду-ра-ду-ра-ду-ра»… А и дура! Что ж теперь делать-то, если сердце глупое?!
Сегодня ей повезло: продала маманино колечко с крохотным камушком – единственное, что оставалось ценного – и купила сахару большой кусок. Надо бы хлеба да крупы какой, а она – сахару. Одно слово – дура! Но в последнее время у Валюхи что-то с головой сделалось: как похоронку на мужа сама себе вручила, так и поглупела.
Была Валюха почтальоншей. Работать на больших работах ей нельзя – сердце слабое, чуть что – синела сразу и валилась, как снопенок. Вот в сельсовете бумажки и писала да домой к Егорушке бегала. Маленький он совсем, одного страшно оставлять надолго. Разносила Валюха письма... Когда письма – это праздник! Это значит, что в треугольнике, ушлепанном разными синими штампами, главная новость – живой! Влетала сияющая в любой дом без стука, блестела глазищами на хозяев и из-за пазухи, прямо от самого-самого сердца, доставала заветный треугольник, теплый от ее счастья.
А вот когда не треугольник, а конверт… Подходила Валюха к калитке и стояла, никогда не стучала, в дом не входила, хозяев не звала. Бывало, по три часа и простаивала. Знала, что за занавесками воет уже, увидев ее, стоявшую без движения, осиротевшая жена, напуганные ребятишки жмутся к печке, – знала, а не входила. Ох, и ругал ее председатель: «Глупая ты баба, Валюха! Вошла, отдала, поплакали – всё! Чего душу-то и себе, и бабам рвешь?» А она все равно стояла.
Стали Валюху в деревне обходить стороной. А как не обходить? Принесла она похоронки почти во все дома.
Принесла и себе… Прочитала в сельсовете фамилию свою на конверте – не поняла ничего. Подошла к своему крыльцу, конверт достала – и стоит. Взгляд пустой, губы синие в улыбке идиотской растянутые. Очнулась, когда в окошко забарабанил Егорка. А он, напуганный поведением матери, надев задом наперед штанишки и валенки на разные ноги, выкатился на крылечко, теплыми ладошками по щекам ее гладит, гладит, в глаза заглядывает, плачет. А мать словно и не слышит – в голове повредилась. Так она и запомнила: губы сынишки шевелятся, а звука нет – горе. Просидели они всю ночь, укачивая друг друга. Может, если б поплакала она, полегчало б, но слез почему-то не было. С того дня и стала она совсем глупой.
Вот и сегодня – гляди ты! – сахар в районе купила… Занесла Валюха какие-то председателевы бумажки в районную контору, поулыбалась на вопросы – глупая, чего с нее взять! – да и шагнула в коридор, в котором хныканье детское слышалось. На деревянной широкой лавке сидело четверо ребятишек, старшему лет шесть-семь, а маленькой годика три, что ли. Ничейные. Худющие, одни глаза на чумазых мордашках. Хныкала маленькая, обреченно так, на одной ноте. Не прошла Валюха, не смогла мимо, как другие, пройти. Присела на корточки перед малышкой, улыбнулась, а у самой слезы по щекам текут. А девочка, как тогда, после похоронки, Егорка, теплыми грязными ладошками слезы-то ей и вытерла. «Будешь моей дочкой?» – шепотом спросила. А сама уж боится еще не принятого решения забрать себе, обогреть сероглазое чудо с дорожками слез на щеках. Девочка потянулась к ней, доверчиво прижалась всем тельцем. «Скажу кому, что заберу тебя», – в ушко новой дочке прошептала Валюха и хотела было разжать ручки-прутики, но девочка не далась, заплакала снова. Так и пошли в обнимку начальство искать. «Забирай, – как про чемодан, сказала суровая сердитая тетка, – второй день никак не пристроим». Вот Валюха и забрала…
Девочка уже успокоенно, доверчиво и влажно сопела ей в ухо. Когда к выходу подошла, почувствовала, как ее потянули за юбку. Оглянулась. Старший мальчик серьезно смотрел, задрав голову. Присела. «Смотри, не обижай ее!» – сказал Валюхе. Она только кивнуть смогла. А у мальчика вдруг мордаха скривилась, губенки повело, и глаза, такие же серые и глубокие, как у сестренки, наполнились слезами. По-взрослому скрывая слезы, отворачиваясь, стыдясь, что плачет, мальчишка безнадежно прошептал: «Много нас больно, чтоб всех забрать, да?.. Обними хоть… как… мама».
«Дурища! Куда?! Четверых! Чем кормить-то будешь?» – сипела уже знакомая тетка. А сама на крыльцо вышла проводить, сунула полную сумку буханок и тушенки и, когда телега тронулась, а Валюха, жалея лошаденку, пошла рядом, перекрестила да слезы вытерла.
«Ду-ра-ду-ра-ду-ра», – обидно скрипели колеса, а Валюха улыбалась своей глупой улыбкой и не боялась больше ненависти деревенских баб.
И много чего было потом. Голод, нужда, болезни. Не было только холода в Валюхином доме: пятеро ребятишек согревали, звали мамой, помогали и жалели. Повезло Валюхе с ребятишками. Потому, может, и улыбалась она? Выделялась среди неулыбчивых и суровых деревенских баб своей улыбкой, раздражала их тихой радостью: дура – чего с нее взять!
А потом вдруг война кончилась! Стали какие-то бумаги на детей оформлять, чтоб деньги или трудодни добавили. Только не стала Валюха по инстанциям ходить. Кто ж на своих родных детей бумаги оформляет?! Дура – вот и весь сказ!
Однажды к Валюхе, полоскавшей на речке белье, выкатились, как горох, все ее дочки-сыночки. «Ма-а-а-ам,м-а-а-ама-а-а-а!» – бежали вдоль улицы с воплями, запыхались, глаза испуганные, подталкивают друг дружку локтями и молчат. Поплохело сразу, пересчитала – все! Живы! «Изба горит! – мелькнула страшная мысль. Подхватилась бежать, и вдруг: «Мам, там… это… папка домой вернулся!»
А что вы хотите?.. Дуракам везет…