Дорогие читатели, вы заметили, что я не выкладываю стихотворения поодиночке, а размещаю целыми подборками. Мне кажется, что читатель, погружаясь в чтение, выстраивает для себя картину, максимально приближенную к той, которую написал автор. Возможно, я не прав – тут уж извините…
Эта группа стихотворений давно входит в книжку «Город посторонних», но в свое время не попала в рубрику «Избранное», и так и осталась в моем компьютере. Уже не помню – по какой причине это произошло. Но теперь я решил вытащить «забытые» стихотворения и познакомить с ними читателей.
Для всех, кто доберется до этой подборки, хочу сказать, что город, о котором упоминается в некоторых стихотворениях – мой родной Николаев, который я не перестал любить, даже находясь от него вдалеке…
* * *
Когда, транжиря запахи и звуки,
туманами укроется земля,
когда, в молитве складывая руки,
над головой сомкнутся тополя,
и скрадывая очертанья линий,
болезненно зажгутся фонари,-
в стихах опять засеребрится иней,
как будто проступая изнутри.
И строки лягут – ровно, без пробелов –
как колея от санного пути,
и в городе невест и корабелов
я вновь себя сумею обрести.
* * *
Стихи рождаются невнятно
из бормотания дождя,
и будто солнечные пятна,–
волненьем душу бередя.
Из подсознанья, издалёка –
вслед высыхающих чернил –
душа выплёскивает строки,
с которыми я день прожил.
И так – всегда.
Сплошное действо,
антрактов нет и пауз нет.
Стихи меня ведут из детства,
сопровождая много лет.
Мои зализывают раны,
целебны, будто лопухи.
Дорогу освещают к Храму
мои невнятные стихи.
* * *
И вновь, срывая лист календаря,
я убеждаюсь в правоте сомнений,
что не собрать струящихся мгновений
из тихих дней седого ноября.
И в целое не воссоединить
разбег дорог и путаницу правил,
которые я для себя составил,
пытаясь жизнь рассудку подчинить.
Из этих дней нелепо, вкривь и вкось,
мозаикой судьба моя сложилась,
где творческая стонет одержимость,
и с нею – естество переплелось.
Так с миром этим неразлучен я,
как неразлучен жар печи с поленом.
И снова жизнь толкнёт меня коленом,
бросая в чёрный омут бытия.
* * *
Голову кружат десятки прожектов –
без пафоса, страха, лжи.
И я утопаю в острых сюжетах,
себе усложняя жизнь.
Ищу равноденствия между строчек,
в душе ковыряясь ножом.
И мой аккуратный, разборчивый почерк
становится куражом.
Напрочь меня присосало к жизни,
мир для поэта – ликбез.
И корча гримасы, строя ужимки,
стихи вырастают из бездн.
Они не овальны, они не круглы,
они не терпят лекал.
И я опускаю усталые руки
в водоёмы кривых зеркал
и оттуда таскаю сравнений пригоршни,
запекая стихов коржи.
С каждым годом суше и горше –
так моя продолжается жизнь...
* * *
Я распят. Меня бросают вещи,
протираясь до воротника.
И пустые вешалки зловеще
в спину мне плюют исподтишка.
Я распят. Меня бросают мысли,
растекаясь кляксами у ног.
И слова под потолком повисли,
прекратив бесцельный монолог.
Я распят. Меня бросают строки,
покидают, будто корабли –
угловаты, скользки, кособоки,
но чисты, как образы Дали.
Я распят. Меня бросают люди,
царапнув судьбою по судьбе.
Страшно: покидают те, кто любит...
Возвращаюсь к самому себе –
в маленький, единственный, заветный
уголок, где, чувства теребя,
я найду свой Храм – до боли светлый,
и покину самого себя...
* * *
Искусство жить не торопясь,
порою пятясь и вихляя,–
мне не дано.
И я, теряя
так часто с настоящим связь,
бегу вперёд, как ручеёк,
прокладывая путь в каменьях,
пророча жизнь в стихотвореньях,
где что ни слово – то намёк.
И так, сдвигая суть времён,
без магии, без чародейства,
спешу под сень чужих знамён,
не признавая лицедейства
и лицемерия. Я там,
где происходят перемены.
И время по моим пятам
течёт, распарывая вены
неумолимостью минут.
Живу, его опережая,
в стихах эпоху отражая
для тех, кто не спеша, идут.
* * *
Вереница строчек по бумаге тянется,
в клеточки тетрадные впадая ручейком.
За окном – ни звёздочки.
Карандаш мой – пьяница,
еле-еле двигает шершавым языком.
Спотыкаясь, падают в обморок сравнения,
им подняться на ноги не хватает сил,
но разносит пО миру мои стихотворения
Тот, который образами мыслить научил...
* * *
Ночь свернулась калачиком,
город прижав к животу
и дырявым плащом
накрывая дома и афиши,
кучерявые тени
облаков опустились на крыши,
похотливо царапая
скользкую их наготу.
И уже на краю,
на изломе стремительной тьмы
похудел календарь
на одну роковую страницу,
и ушли поезда,
и уже ничего не случится
в этом городе сонном,
где однажды увиделись мы.
Нам казалось тогда:
этот город прозрачен, воздушен,
и его тополей
никогда не коснётся зима,
он был зелен и чист,
и степными ветрами надушен,
и от южной любви –
ломились его закрома.
Но приходит конец,
как всегда, восхитительным грёзам,
улетают на юг
беспокойные стаи скворцов,
и холодная ночь
рассыпает колючие звёзды
на гранит парапетов
и покатые крыши дворцов.
И свернувшись калачиком,
город прижав к животу
и дырявым плащом
накрывая дома и афиши,
эта чёрная ночь
две последние строчки допишет,
с лихорадочным блеском
освещая луной пустоту.
* * *
С кем пререкаться, на кого пенять
за все мои земные неудачи?
Я научился время обгонять,
хотя судьба размечена иначе:
расписана на сто ходов вперёд –
до завершенья, до последних жестов –
её уже никто не переврёт,
не впишет роли праздничных оркестров.
В ней места нет для трона и фанфар,
стихосложенье – будто Божья кара.
И ожидая нового удара,
я отвечаю словом на удар...
* * *
Урвать у жизни пару лет
для отдыха, для размышлений,
найти места, где шума нет,
и опуститься на колени –
и так стоять до синевы,
над головой пробившей тучи,
и слиться с голосом травы –
душистой, девственной, певучей...
Урвать у жизни пару дней:
остановиться, оглянуться,
услышать шорохи огней,
ладонью к ветру прикоснуться,
увидеть лица на бегу
и поздороваться с улыбкой,
а может быть, сверкнуть ошибкой
и руку протянуть врагу...
Урвать у жизни полчаса,
найти восток, перекреститься,
и тех, кому не дозвониться
и чьи забылись голоса,–
окликнуть и раздать долги –
без пафоса, не поскупиться.
И снова, снова торопиться
в безумный хоровод пурги,
где город спрятан от меня,
где окна не дают приюта,
и где всего одна минута,
чтоб снова попросить два дня...
* * *
Воробьи стартуют с мокрых веток,
на лету тревожно щебеча,
ищут крошек – будто бы таблеток –
в городе, который ждёт врача.
Солнце, сбросив шелуху окалины,
сузило прищур опухших век,
и из всех дворов журчат фекалии,
слизывая трёхнедельный снег.
Улицы запутаны, как ребусы,
в ручейки оттаявшей зимы,
и шуршат по Ленина троллейбусы,
чередой стекая на Намыв.
Я люблю в период столкновения
двух времён, двух ратей, двух стихий
наблюдать, как тихо – из забвения –
этот город падает в стихи.
Неумытый, даже непричёсанный,
но уже воспрянувший от сна,
караулы выставив почётные
тополей, когда идёт весна, –
он навеки перевязан с югом
пыльной лентою степных ветров.
Я всегда с ним говорю, как с другом:
здравствуй, как успехи, будь здоров!
Воробьи стартуют с мокрых веток,
нервно, ритуально щебеча.
И в аптеке я купил таблеток,
не дождавшись помощи врача.
* * *
Я свой уход не объясню стихами:
от этих колосящихся полей,
от города со всеми потрохами,
от стройных изумрудных тополей,
от неба в разлохмаченных заплатах,
от пары яхт, струящихся в лиман,
от окон, что, зажмурясь виновато,
неловко прячут в темноте обман.
Я свой уход не докажу, не смею
рассыпать то, что чудом собралось.
И буду притираться, как сумею,–
к земле, с которой… что бы ни стряслось...
* * *
Где-то в области сердца
застрянет чужой бумеранг,
выбьет дурь из башки
озверевший, простуженный ветер,
и приснится мне сон
про чудесный, несбыточный храм,
что как озеро – чист,
что как молния – светел.
Я проснусь среди ночи –
один, в пустоте, в темноте –
и зажгу сигарету,
как звёздочку в чёрной квартире,
и тогда, может быть,
я увижу Христа на кресте
и увижу себя –
в этом злобном, бушующем мире.
Этот мир сквозь меня
просочится, как сквозь жернова,–
высыпаясь мукой
на мои золотые тетради,
отправляя колонны стихов,
как полки на параде,
где по ветру полощутся
будто знамёна – слова.
Где-то в области сердца
метнётся зверёк пустоты,
зацарапает больно,
изнутри выгрызая пространства,–
и тогда я пойму,
что нет зыбче того постоянства,
что шершавые гвозди
со смаком вгоняло в кресты.
Всё пройдёт и уляжется,
будто в долину туман,
обнажая вершину горы
в ослепительном блеске...
... Я проснусь и увижу:
по стенке ползёт таракан,
и луна тупо смотрит в глаза,
отогнув уголок занавески...
* * *
Ветер гнал, лохмотьями играя,
облака – как странников голодных,
и закат, обманчиво сгорая,
будто покрывался пеплом. Лодка
не спеша, скользила к побережью,
двое рыбаков бросали сетку,
и ветвисто шелестел орешник,
и старик дочитывал газетку,
где его стихи на треть страницы
выделялись вычурностью слога.
И слеза застыла на реснице,
и зима стояла у порога...
* * *
Исподволь, будто нарочно –
нехотя, не спеша –
боль подступила прочно
к вывеске скромной "ДУША",
и расшатала гвозди
(не спасёт теперь молоток)
и рассовала гроздья
в каждый её закуток –
гроздья блуждающей боли,
спрессованной в долгий стон –
для новой, трагической роли:
склониться над чистым листом.
* * *
Асфальт стал цвета мокрого асфальта,
когда сошли январские снега.
И улица с простуженным контральто
стекла на холст пастельного Дега.
И город обнажил больные нервы
трамвайных линий, язвы площадей
и начал перемалывать консервы
из ехавших в троллейбусе людей.
Всё ожило,
и даже водостоки
журчали матом около тюрьмы.
А у меня в тетрадь упали строки,
оттаявшие посреди зимы...
* * *
На рубеже времён,
на стыке двух столетий
я выстрелю отчаянной строкой...
Храни меня, Господь,
от тягостных наследий
и дай душе несдержанной покой.
Я искуплю грехи
добротными стихами,
не постесняясь душу в них вложить.
А тот, кто без греха,–
пусть первый бросит камень
в Поэта, не умеющего жить...
* * *
В соседнем доме тысяча окон,
и в каждом – брызги новогодних ёлок.
А у меня простужен телефон,
и за столом – герои с книжных полок...
И я глушу за каждого коньяк
и говорю изысканные тосты –
за Новый год, за счастье, просто так
и может быть,– давно уже не просто...
Увял мой торт, растаял холодец,
и ночь устала колотить в литавры.
И я встречаю утро, наконец,
согнувшись у киоска стеклотары.
Потом два пива,
и полёт души
всё снова восстановит по порядку,
потом "Спокойной ночи, малыши"
и пара строчек – в старую тетрадку...
* * *
Город призраков, город влюблённых,
астероид в орбите времён,
воспитавший меня с пелёнок
под широкою тенью знамён,–
я хранитель твоих раритетов,
почитатель седой старины,
но сегодня не знаю ответов
на твои беспокойные сны.
Город праздничных иллюминаций,
провожавший в поход корабли,
утопавший в разгуле акаций,
утонувший сегодня в пыли,–
я наследник твоих проспектов,
лабиринтов старых дворов,
я свидетель твоих успехов,
потерпевший твоих воров.
Город славы и нищих рабочих,
город монстров и город невест,
я сантехник твоих обочин
и уборщик присутственных мест.
Дай опомниться, дай немного
посмотреть на твои маяки
и любви попросить у Бога
для уставшей от грязи реки.
И ещё попросить спасения
для детей твоих и стариков,
и ещё – чтобы ливни весенние
смыли с улиц песок веков.
Город, ставший моей судьбою,
я твой пленник на риск и страх.
Дай уснуть и проснуться с тобою
в сердце, в памяти и в глазах.
* * *
Я изменился. Я неузнаваем.
И с многолетним гримом на лице
качаюсь в переполненном трамвае
со злыми контролёрами в конце
известного маршрута.
Остановки
расставлены по жизни невпопад.
И я спокойно, как на тренировке,
нечаянно въезжаю в листопад,
где замедляет обороты сердце,
уставшее стихами колотить,
где ненавязчив и незлобен сервис,
который просто нечем оплатить...
* * *
Хозяин Ночи,
лавочник созвездий
рассыпал грозди звёзд – как жемчуга,
и заалел фонарь на переезде,
набросив лак на сочные луга.
И в тишине залаяла собака,
и тень моя упала на скамью,
когда твой «скорый», вырвавшись из мрака,
перечеркнул, как бритвой, жизнь мою.
И я сидел, душою пламенея,–
изгнанник рая в черноте ночной –
вжимаясь в суть вещей ещё сильнее,
чем в боль свою вжимается больной.
Открылась Бездна – вычурно, внезапно –
как ледяная Чёрная Дыра,
и я молил, чтоб наступило "завтра"
для беглеца из страшного "вчера".
* * *
Я ведь знаю, всё будет так:
избегая ненужных ссадин,
уступая долгой осаде,
город выбросит белый флаг,
натянув одеяло зимы,
будет жарко дышать через трубы.
В этом городе встретимся мы.
Поцелуем в морозные губы
отогреем свои сердца
в этом Городе без рассвета,
и останемся с ним до конца –
до апреля, до мая, до лета...
* * *
Кто говорит: "Судьба слепа",–
тот ошибается жестоко.
Порой – извилиста тропа,
порой – до боли одинока,
порой хлестнёт исподтишка
разумной плетью назиданья,
и не поднимется рука,
чтоб защититься с опозданьем.
А может выстелить ковры
из лепестков душистой розы
и бросить в тайные миры
больных стихов и нервной прозы.
И всё – по схеме бытия,
всё – по развёрнутому плану,
который не постигну я,
пока дышать не перестану.
* * *
Размашистая кисть весны,
зелёной краски не жалея,
мои разрисовала сны
и думала, что веселее
мне станет. Нонсенс. Ерунда:
жизнь зеленеет в чёрной раме,
как зеленеют в Божьем храме
морщины ликов иногда.
Несложно выкрасить рассвет –
сложнее угадать с оттенком...
И ночь стоит за перестенком,
где только мрак и света нет,
и я стремглав лечу на дно –
в зелёный сон, в зелёный омут,
мне выбраться не суждено
из двух моих зелёных комнат,
где в окна алая заря
не скоро брызнет спелым светом,
где я стою у алтаря
с венком несвязанных сонетов.
* * *
Шаги упали в тишину квартала
и утонули в шорохе листвы,
и брызги драгоценного металла
рассыпались по полю синевы.
И видел я, не оставляя веры,
как сбившись в стаю около луны,
приникли звёзды к линзе атмосферы,
смотря гиперболические сны.
В них всё чрезмерно, как зимой на рынке –
изгибы улиц и трамвайный гул,
в них серый город, расстегнув ширинку,
неторопливо мочится в Ингул.
В них рыбаки горбатые у БАМа
ждут чуда от загаженной реки,
и во дворе у мусорного бака
косматые толкутся мужики.
Всё в этих снах – с испорченным сюжетом,
искажено, раздуто донельзя:
в них каждый бездарь видится поэтом,
в них где-то рядом – милые глаза...
Ах, звёзды, как легко вам обмануться,
мой город принимая за лубок.
В нём может даже прошлое вернуться,
сгоревшее, как спичек коробок.
И снова шорох в тишине квартала,
где осень заставляла выбирать...
И брызги драгоценного металла,
рассыпанные звёздами в тетрадь.