Когда кончилось всё плохое, она поняла, что кончилось всё… Ее звали Аля – птицы в небе звали, и похожий на птиц почерк Бориса; и белки, убегающие по стволам кедров вверх, к небу – звали ее неполным, легким и живым, как юность, коротким, как жизнь, звуком: «Аля».
Она не успела прожить своей жизни. Она прожила, пережила и дожила жизнь матери – великой и трагической, загадочной и недосягаемой, земной и надвременной, таинственной, вечной Марины. Она отстояла честь отца, поглощенного страшным круговоротом времени; вытащила, сама полуживая, его честное имя из этого круговорота. Она вернулась в город, предавший ее; она посмотрела в лица, забывшие ее; она дотронулась до шершавой стены, сохранившей на себе тени прошедщих когда-то так близко и ушедших так далеко. Следы их почти растаяли. А стены – всё помнят.
«Аля» – прозвенел трамвай и качнулся на повороте всем корпусом. Кто из нас не качался на поворотах, редко кто не падал. А она прошла столько кругов и вернулась на полукруг Бульварного – любимого, прощенного, снова заснеженного и потому – чистого.
«Аля» – скрипнули салазки, и чужой ребенок азартно, румяно, шумно повалился в сугроб. «Радуйся, малыш. Этого больше не повторится. Ты не увидишь того, что видели мы. Если ты и будешь падать – то только сам. Тебя не будут, как нас, толкать на падения».
«Аля» – стайка снегирей обдала языком пламени кусты. Бездомная собака ткнулась носом в ладонь, ища тепла.
«Аля» – вклинилось между историей и литературой, между прозой времени и поэзией века, между серебром и скрывающей серебро серостью.
Названная Ариадной – раскатисто как эхо, радостно как морской прибой, так любимый ее матерью – встала одной из жертв в тени великих современников, оттеняя их величие своим смирением.
Ее звали Аля – журавли, похожие на почерк Пастернака, и летящие к ней письма, похожие на птиц; и холодные звезды на чужом небе; и светящиеся окна на родной земле; и те немногие, которые смогли быть рядом – звали ее…