На небе царствует Луна,
суля минуты вдохновенья,
что круглолица и нежна –
одно сплошное загляденье.
Так дай же волю вихрю чувств,
вложив в отточенное слово,
себя, мистерию искусств,
сплелись чтоб строки образцово.
И вот уж рифм лихая медь,
круша обыденности стену,
спешит в урочный час воспеть
розовощекую Селену.
Но примечаешь фальшь – Луна
не так, как давеча красива,
тревог мучительных полна,
в душе становится тоскливо.
И застывает рифм металл,
нежданно скованный недугом,
ведь круг Луны вдруг перестал
быть идеалом, музой, другом.
Да, он не радует зрачок,
напоминая цветом грушу,
и переспелый луч-крючок
уж не цепляет ум и душу.
Но погляди еще раз ввысь:
Луна ушла, а в дар поэту
ниспослан месяц – улыбнись
и поспеши навстречу свету.
Ведь «серп» изогнут, мил, игрив,
как бровь молоденькой турчанки,
и снова ты на час Халиф
стихотворения огранки.
Ведь кривизна дает простор
для поэтических феерий,
и вот уж град пленяет взор –
наследник прошлого империй.
Стамбул, неистовый Стамбул
в воображении горячем,
чьих сабель-улиц слышен гул
в болоте вечности стоячем.
И ты по ним спешишь (куда?),
глотая едкий жар разгула,
сквозь непреклонные года
под стук копыт бедняги-мула.
Копыта громко цок-цок-цок,
а мысль кипит, как дух кальяна,
и вот за слогом новый слог
вовне выпрыгивает рьяно.
И, наконец, Стамбул застыл,
душою став стихотворенья,
и тотчас смутный гул уплыл,
а с ним идей столпотворенье.
Ну а потом пришла заря,
мир снова круглый и пушистый,
распалось царство фонаря,
Стамбул растаял в дымке мглистой.
Но только сменит «ятаган»
Луну на спящем небосклоне,
как явит лик Стамбул-осман
и разойдутся мысли-кони.