В том мире было мало музыки

                Отрывок из...

Кто ласкал против шерсти, кто показывал дулю...
Признаю - я всему виной!
Я не помню, как ходят, и не знаю, дойду ли,
Только путь уже начат мной...

Кто прославит не в меру, кто осудит огульно...
Признаю - я всему виной...
Заслонив свою правду, я не знаю, стерплю ли,
Отвечая своей спиной.

Кто заплачет украдкой, кто мгновенно забудет -
Признаю - я всему виной.
Крест высок. Сверху видно: вы хорошие люди!
...Жаль, не всем повисеть дано.



Сонт шел по коридорам замка. Ученик Ученика давно уже имел свою комнату в замке бессмертных. Пользовался он ей крайне редко, но эту редкость эту никоим образом нельзя было расценить как небрежение. Чтобы понять это, достаточно было один раз взглянуть, каким робким восторгом сияют глаза ученика, когда он оказывается в замке. А уж эта комната... Силой магии - одной мыслью, одним желанием можно было обустроить ее как угодно.

Обустроил...

Сонт не уставал удивляться ученику. Что это мудрость врожденная - не верилось. Приобретенная ученичеством? Но... Он был - из Идущих Отдельно. Такие Ученики все постигают сами. Сколько же веков и жизней пройдено им?

Комната мала. Стол и узкая жесткая койка. Из библиотеки замка переносилась любая книга, к которой мысленно обращались, и поэтому когда ученик присаживался к столу, просиживая порой ночи, он был завален книгами. Сейчас стол чист - лишь стопка бумаги с краю и карандаш. Не перо, которому надобна заточка и чернильница. А карандашом можно и порисовать, стирая неудачные линии хлебным мякишем - Сонт видел, что во время трапезы ученик от хлеба отделял лишь малость для еды. Птицам, лошадям, собакам... Но и корка с острым краешком уносилась в комнату, даже когда живот подводило от голода...

В комнате ученика было холодно. "Вот ты, стужа. Вот мы, люди. Отделяемся стеной - что надышим, то наше!"

Добро бы так - но ученик посылал тепло в замок, а сам...

Был в комнате уголок... Тепло кутало мягким пледом клавикорд. Скрипку, дремлющую на клавикорде. Лютню, отдыхающую на стене. Тишина баюкала и вливала силы. Струны инструментов сияли, готовые к звуку...

Ученик питал уголок своим теплом. Не оставляя себе ничего...

"Ну сколько раз говорил ему - дорога открыта! Не стоит себя изнурять. Нет же - все-то он платит... По чужим счетам платишь, сынок".

Ученик лежал на кровати, приходя в себя после перехода. Сердце колотилось медленно и так тяжко, что, казалось, приподнимало грудную клетку. Это на его стук шел Сонт.

В забытьи ученик распахнул ворот рубахи - и ткань давит. По коже на левой стороне груди расползался ожог. Сердце горело - в замке это становилось видимым. Сонт видел это сквозь кожу и вздрагивающие от ударов ребра.

Сонт осторожно провел рукой по воздуху над телом ученика. Плох, но справится. Помогать нельзя - ученик не допускал этого, а помочь без его желания - не простит. Себе не простит...

Сонт присел к столу и стал ждать. Подвинул к себе бумагу - она тотчас перестала быть чистой - листы были исписаны почерком ученика. То, что он принес, было интересным необычайно. Сонт увлекся и не заметил, когда ученик открыл глаза. Когда он взглянул на него, Ученик Ученика уже стоял возле стола, почтительно склонив голову.

- Приветствую, мэтр. Здравствия необременительного, ясности душевной навеки, - произнес он положенное приветствие, и, дождавшись кивка, добавил вопросительно: - Учителя повидать?..

- Разминулись вы, - коротко сказал Сонт, пристально рассматривая ученика. Увидел надежду, уточнил: - Недавно ушел, в этот раз не дождешься... Вина принеси!

Ученик поспешил в подвал, но вид у него был убитый. Однако вернулся он быстро. На подносе стояли кувшин и кубок.

Осуждающе поморщившись, Сонт повел бровью. Кубков стало два. Он налил оба до краев и велел:

- Пей.

Ученик качнул головой.

- Я что сказал? - раздраженно буркнул Сонт.

Ученик нахмурился, но покорно взял кубок и отпил.

- До дна.

Пустой кубок опустился на поднос бесшумно. Ученик стоял неподвижно. Маг чувствовал его растущее упрямое напряжение. Алые пятна зажглись на шеках.

- А теперь - живо обратно. Это додуматься надо было - переходить из новогодней полуночи! Тебя сейчас разнесет на атомы, такая мощь в этом мгновении! Я вообще не понимаю, как ты держишь это мгновение.

- Мэтр, Вы знаете, я не позволяю себе... - ученика шатнуло, но он перемогся, остался стоять. - И знаете, что время коплю тщательно, и использую только для важного. Сейчас, думаю, скоплено... И пришел с важным, без чего не могу перейти границы года, пусть она тысячу раз условна... И я не держу, мэтр. Кому я нужен сейчас, в миг загадывания желаний?

В последних словах не было ни капли горечи, и от этого Сонт вздрогнул. На лицо ученика сходило отрешенное выражение, хорошо известное магу - принято некое решение, и изменить его не может никто и ничто.

- Постой, - отчаявшись выгнать ученика из опасного мига, он попытался сохранить позицию. - Я тебе объяснял - существуют способы безболезненного перехода. Зачем истязать себя понапрасну? Что опять - недельный пост, холод, еще какой-то бред? Ты похож на отжатую тряпку поломойки. Куда ты собрался в таком виде? И главное - зачем? Ответь мне четко и ясно.

- Мэтр, я учусь... Есть множество явлений, понятных мне не до конца. Я не вправе пользоваться знанием, полученным пассивно, или же использовать силы, природа которых мне не ясна. Это безответственно и недопустимо. Я глуп и упрям, сознаю это, но считайте это моим обетом, моим кредо - рассчитывать только на себя. Все сам, и только сам...

- Это от того, что ты не веришь в себя - в этом корень твоего упрямства.

- Я знаю, мэтр, - покорно сказал ученик. - Не верю в себя - не верю в то, что вижу и делаю, не верю в истинность этого. Все кажется придуманным, и от того переходы в замок - чудо, незаслуженное или несуществующее. Необъяснимое. Вот если переход труден - он реален, и совершая его без добросердечной помощи учителей, я чувствую, что пришел сам. Действительно сам...

- Сынок, не води мысль кругами... - устало произнес Сонт. - Чуть отвлекись, найди аналогию, - и того, от кого ты отстранен, будет в чем убеждать... Вот скажи - тебе трудно думать?

Ученик с улыбкой качнул головой.

- Я понимаю, о чем Вы, мэтр. Мне это кажется естественным, как дышать, а тот, кто делает первые шаги, обливается потом. И я могу подталкивать, указывать прямые пути, учить... Но научиться каждый должен сам. Меру помощи учителя определяют не способности ученика и не способности учителя к объяснению. Наверное, здесь не система, а метод. Способ познания, выбранный учеником и учителем совместно в зависимости от характера обоих.

Я поздно обрел Учителя, и привык быть самоучкой... А может быть, это и есть мой путь - учиться только самому и приносить Учителю плоды трудов для оценки. Именно из-за недоверия к себе. Да и... - глаза ученика затуманились, он судорожно сплел пальцы, - согласитесь, мэтр, почти каждому, хоть иногда, но нужно почувствовать, что есть тот, кто выше, мудрее, справедливее... Добрее и мужественнее. Тот, на кого стоит равняться, до кого стоит тянуться - и в то же время такой родной, что понятен каждый взгляд и каждая мысль... Но если этого нет? Нет и нет...

Ученику очень хотелось сесть - кубок вина при таком истощении сделал свое дело. Сонт не стал испытывать - он и вина-то велел выпить парню, чтобы хоть как-то восстановить его силы. Приподнявшись, он молча надавил на плечо ученика, принуждая его опуститься на койку. И кивнул - продолжай.

Ученик горбился, схватив себя за локти, словно мерз. Кусал губы - стыдился. Через силу продолжил:

- Нет и нет... Учителя, понимания... Может быть, хочу чрезмерно... Но стать лучше - нужно, иначе невозможно существовать, раз уж приходится... Вот и выходит - все сам: внутри себя выращиваешь идеал: мир, который кажется совершенным, а потом изо всех сил выращиваешь его, и развиваешь, и оберегаешь, а самых дорогих зовешь и ведешь туда неустанно... Простите, мэтр, я снова о Долине...

- Говорить о Долине - время не пришло, - сурово сказал Сонт. - Ладно... - чуть смутившись, он плеснул в кубок, отпил, крутанул вино на дне. - Ладно... - повторил он, смягчившись. - То, что ты принес, стоит рассмотрения, хоть и вижу, что это не все. Так ведь?

Лукаво-смущенный взгляд ученика был ответом.

- Ладно... - он протянул кубок ученику. - Показывай, что за надобность останавливать новогоднюю полночь!

В сущности, ученик вовсе не нуждался в разрешении - он отлично умел открываться. И все передуманное мгновенно стало внятно Сонту. И заданные вопросы. И замысел...

Но все же он счел необходимым уточнить:

- Ты как следует обдумал?

Ученик молча кивнул.

- Юродивый? Странно это... Но если так припекло - что ж... Только почему самому, почему не со стороны?

- Я умею учиться только так, мэтр, - чуть слышно шепнул ученик.

Его глаза были так упрямы, что Сонт отвернулся и коротко кивнул.

- Ладно. Скажу Совету... Готовься.

Ученик встал, провел руками по телу...

- Я готов, мэтр.

Сонт ощупал его взглядом. Карманы пусты. Пряжка - обшил мешковиной, болван... Много может неприятностей принести, но не расстанется ни за что... Ну и пусть - без шишек учения нет, а ему и так все слишком легко...

За эту мысль стало стыдно. Сонт резко встал.

- Пошли.

Ученик обвел глазами комнату - как попрощался. На самом деле - оберег до возвращения, в котором не был уверен... И поспешил следом за магом.

За воротами замка бесновалась метель. Перекрикивая ее вой, Сонт возвысил голос:

- Смотри на меня!

Ученик, вытянувшись струной, впился глазами в его глаза. Сонт нырнул, и его едва не затянуло. Судорожно сморгнув, он крикнул:

- Слушай! Времени, что ты скопил сам - до весны. Помогать никто не будет. Спросить что-то хочешь?

Ученик кивнул.

- Если погибну там, что станет здесь?

Сонт вздрогнул. Если бы это знал хоть кто-то...

- Этого быть не должно. Понял?

Ученик снова кивнул.

- Иди, сынок, - голос мага дрогнул.

Ученик поклонился и решительно пошел вперед. Метель одевала его языками белого пламени.

- Стой! - крикнул Сонт, и ученик тотчас остановился. Был он бос и раздет на трескучем морозе, и мага пробила дрожь.

- ЧертИ! - велел он из последних сил, боясь, что не выдержит и отменит все.

Не поворачиваясь, ученик начертил на снегу петлю и вступил в середину. Сонт смотрел, как живое тело превращается в столб прозрачного льда, а после - растворяться в звенящем от стужи воздухе... Ученик опять выбрал один из самых мучительных способов перехода.

Сонт машинально поднял руку, чертя сберегающий знак, но ученик был уже не здесь...

* * *

Первым ощущением чуждого мира был жестокий холод. "Опять в зиму вынесло, - подумал человек. - Ну и правильно..."

Огляделся…
 Древний городок, похоже - окраина. Деревянные заборы, по заваленной сугробами улочке прорыты узкие тропки...

Следовало решить, куда идти и что делать. Наверное, выбраться к площади, там искать ответы... Но для начала нужно было пройти через ночь.

Человек взглянул на зарадуженный лунный диск. Ноздри смерзались на вдохе, на выдохе изо рта вырывались клубы пара. Да, это не румяный забавник Мороз, это бабка его - Стужа...

Человек поклонился приветливо:

- Здравствуй, бабушка.

- А, внучка моего приятель! - пророкотала ледяная темень, и в ней сгустилась исполинская снежная фигура. Обняла за плечи. - Играть с ним любишь, сказывал...

Человек кивнул, улыбнувшись при мысли о сияющих снегах Долины.

- Ладно, - проворчала Стужа. - Не сгублю... Но потерпеть придется. Не обессудь - другие игры веду...

- Потерплю, бабушка, - согласился человек.

Стужа одобрительно загудела - должно быть, смеялась.

- Не подскажешь ли, - отважился человек. - Как на главную площадь выбраться?

- Отчего не подсказать? - расхохоталась Стужа. - Метельку я затеяла, вот против ветра и ступай, ласковый...

- Спасибо, бабушка, - снова поклонился человек.

...Метелька получилась славная, певучая. Но человек почти сразу оглох и задохнулся. Потому, долго ли шел против ветра, не запомнил. Кажется, уж ближе к сердцу города - заборы стали выше и добротней, за ними виднелись хоромы, а не избы - остановился и прислонился к липе возле каких-то ворот. Что-то сил совсем не осталось. Не пытаясь вытряхнуть снег из волос и из-за шиворота, человек кое-как обобрал с бровей сосульки, обтер лицо и стоял, жадно глотая воздух и стараясь только не сползти по стволу вниз.

Холодно уже не было, и потому трудно было не провалиться в забытье. Человек старался, но ноги все же медленно гнулись, и вскоре он почувствовал, что под липой стояла занесенная снегом скамейка. Не совладал и опустился - "на минутку..."

Сон ли наваливался, или еще что, но сон был чудный...

* * *

Звезде было так холодно в ледяном небе. Так холодно, что она знала - жива. Светит. Тянется... Куда-то туда, где кому-то так же холодно. Разбудить...

Луч потрепал по щеке - ледяной и ласковый. Не открывая глаз, человек улыбнулся звезде - вижу тебя. Понял, о чем ты. Если холодно, значит, внутри осталось тепло. Его можно отдавать. Отдаю тебе - пусть станет немного легче светить. Отдаю тем, кто далеко, с кем моя душа...

Душа потянулась в разные стороны, и тем запела - вот, как много их, тех, кому можно отдать... Кто-то гордо противился, кто-то радостно впитывал, кто-то был удивлен... В замке он не решился тронуть магов, обогрел оставленный сад за воротами... А звезда разгоралась, наливаясь силой, и уже костром слепила глаза.

...Свет факела вырвал из забытья. Он казался жарким и... шумным. Человек разлепил глаза - возле ворот танцевали кони, отрок откидывал створку, молодец в распахнутой шубе наклонился над скамьей, тыча факелом чуть не в лицо. И ярче факела пылали яростные глаза.

- Эй, заброда, пшел вон! Кому сказал!

Пошевелиться удалось не сразу, и молодец сильно тряхнул его за плечо. Поморщился, прошипел сквозь зубы:

- Юрод... Поди замерзать под другим забором, не то собак спущу!

Человек с усилием повернул голову. Сон еще не оставил его, давая внутреннюю зоркость.

- А спускай, княжич.

Сердитый молодец хрипло распорядился через плечо, и со двора вылетели собаки.

Замерзшие ресницы человека оттаяли. Огромный пес темной масти, слюна изо рта, глаза отливают синим... "Агатик? Ты здесь? Почему?"

Но пес, рванувшийся лизать лицо, был пушистым, человек обнял его облегченно... "Гати? Бережешь? Спасибо!" И на Гати пес был не слишком похож. И другой тоже. Они были похожи... на всех.

"Спасибо, Волшебный Зверь..."

Человек зарылся лицом в шерсть, шутливо отбиваясь от лап, хвостов, хлещущих спины... Не сразу услышал от ворот изумленное:

- Отозвал бы ты их, княжич. Видишь, не трогают... Не иначе, как слово какое знает юрод этот...

Свист не сразу оторвал собак от человека, но долг перевесил. Собаки отошли во двор, где послышался сдавленный гордостью плач - видать, на цепь посадили... Человек встал.

- Уйду, княжич. Прости, ежели скамейку заветную потревожил.

Шагнул в темноту, и остановился от жалобной просьбы:

- Постой! Скажи...

Человек обернулся, сощурившись - свет факела и метель наперебой хлестали по глазам. Не хотелось заслоняться рукой, хоть и ждал всего - и удара тоже...

- Скажи... - молодец запнулся и спросил не то, что хотел: - Княжичем почему зовешь?

Человек пожал плечами.

- В хоромах этих ты живешь, видно. Но встречают не как хозяина - как сына хозяйского... Хозяева спят, а ворота не замкнуты - гуляй, молод пока... Сам же ты крут и к власти привычен, княжий сын, не иначе.

Молодец потоптался, махнул отрокам у ворот - убирайтесь...

- А я тебя, юрод, впервые вижу. Ты отколь взялся?

- Позволь и мне спросить, княжич. Отчего юродом зовешь?

Даже сквозь метель увиделось, как княжич озадаченно могрнул.

- А кто ж ты? - протянул он. - Наг, бездомен... скрытое видишь...

Человек хотел возразить, но княжич поразмыслил и молвил совсем удивленно:

- Но... не такой ты какой-то... Вериг не носишь, и не ругаешь, не поносишь меня...

- А тебя есть за что ругать, княжич? Сам чуешь? - тихо спросил человек.

Метель завывала, но княжич услышал и вновь осерчал.

- Не твое дело, убогий! Сказывай лучше, отчего назвал скамейку заветной?

Он весь подался вперед, и человек понял - это и было то, о чем хотел он спросить...

- Просто... Не заметил бы ты меня, княжич, ежели мог бы мимо скамейки пройти, не взглянув. Не иначе, как с Ладой вдвоем говорили на ней слова заветные...

Княжич кусал губы, и человек подумал, не пора ли остановиться. Но потом все же добавил:

- А сердит ты нынче, должно быть, от того, что размолвка у вас...

Княжич вскинул глаза, шагнул вперед... Вытянул себя конским хлыстиком по сапогу...

- Говори далее!

- Ты не хочешь ли сам что рассказать?

Словно плотину прорвало в молодце - хлынули слова. Человек слушал, хоть сосредоточиться было трудно - Стужа одолевала снова. Он лишь старался не ежиться и не плясать - не дрожать не выходило. Ну, и ладно...

- Сказать ли? - спросил он только, когда княжич умолк.

Юноша кивнул так поспешно, что человек зашелся жалостью.

- Ненадолго ваша ссора. Родитель ни тебе, ни ей не помеха. А размолвка лишь из-за того, что горды оба безмерно. Ну, да и стоите того. Два сапога вы пара... Она уж, поди, ждет тебя, все глаза проглядела...

Человек провел ладонями по лицу, по волосам, сбрасывая наросшую снежную шапку.

- Еще молвить позволишь ли?

Княжич кивнул - смущенный, и... обрадованный?

- Ты муж, в тебе сила... А сила и в том, чтобы простить и первому на поклон и замирение пойти... Слабому невмочь это, а сильному - честь... Утешил бы ладу свою... Или душа не лежит, обиду копит?

- Какая обида? - закричал княжич. - Я бы к ней на крыльях... Думал, постыл ей стал, оттого и гонит прочь... - Спасибо, юрод, за слово!

Он рванулся пешим по улице, невольно толкнул человека, оказавшегося на пути. Человек не захотел вновь коснуться заветной скамейки, и упал в сугроб, не удержавшись на ногах. Подняться не выходило. Княжич, совсем смешавшись, вернулся и протянул ему руку.

- Бос ты, - пробормотал он потерянно. - Не выживешь зиму... Хотел бы отдарить тебя хоть чем. Сапоги возьмешь ли? Или лапти хоть? Велю отрокам сыскать...

Человек, пошатываясь, стоял перед ним и улыбался. Покачал головой.

- Не возьму, княжич. Но спасибо скажу - от души.

- Помолишься за меня?

У человека не хватило сил возразить. Кивнул: "Считай, что так".

Княжич просиял, окрылился...

- Проси, что хочешь! Ну!

- Собак не привязывай, не уйдут... - чуть слышно сказал человек.

- Не стану! - крикнул княжич звонко и сам кинулся за ворота размыкать ошейники.

Собаки не пошли со двора - настороженно обнюхали воздух, следы у ворот... и вернулись в будки.

Молодой княжич не стал дожидаться отрока, чтобы привел коня, поспешил пешком прочь, махнув на прощание. Человек поднял руку в ответ...

"Ну, что имеем на данный момент? Юродивый: наг, бездомен, видит скрытое... Молитва - ценится. Слова - ценятся как пророчество. Просьба - ценится... Непрочные это все узелки. Но - пусть будут. Для начала..."

...Рассвет медлил, но до того, как метель утихла, человек добрел до базарной площади. Обессилев глядеть в лицо ветру, он присел на откатившийся от груды напиленных дров чурбак. Голова не держалась, он вскидывал ее, не давая себе задремывать, пытаясь собраться с мыслями.

"Что я хочу увидеть? Каков этот мир? Кого зовут здесь юродами? Кем назовут здесь меня?.. Да, посмотрим... А пока что..."

Он снова поднял клонившуюся голову. Днем снег на площади наверняка утаптывали, заплевывали, забрасывали ошметками и объедками. Но за ночь покров обновился, матово сиял под светлеющим небом...

Человек пожевал снега, вытер лицо. Жажды можно не опасаться, обовшиветь тоже. О еде можно не думать еще несколько дней. Но рано или поздно придется искать крохи тепла - Стужа не сгубит, сам сгину, а тогда... Что тогда, человек не знал, и потому сгинуть не имел права.

"Вот только отдохну еще чуть-чуть..."

Сквозь дрему слышался скрип телег, сиплые голоса крестьян, съезжавшихся на базар, негромкое ржание лошадей. А сквозь веки сочился рассвет. Человек поднял их лишь тогда, когда луч ударил, как золотое копье в ворота осажденной крепости...

Дрова, на которых он прикорнул, были свалены, видно, возле трактира: дверь то и дело хлопала, и из нее вырывались клубы пара, донельзя напичканные запахом растапливаемой печи, приготовляемого съестного, застарелого перегара, засаленных полушубков ночующих...

Человека затошнило, он съежился на своем чурбачке, растирая онемевшее лицо.

Возле дверей, с другой стороны от сваленных дров, переминалась закутанная в лохмотья девчонка-нищенка лет двенадцати. "Ну да, народ кругом, тут больше подадут... Да и пьяный, глядишь, жалостлив будет... Или объедок кинут..." Оценив выгодную позицию нищенки, человек натолкнулся на ее неприязненный взгляд и отвернулся. "С чего это она? Ладно, пойду сейчас... Только вот куда?... Церковь поискать, или здесь посмотреть? Надо встать..."

Голова снова упала на грудь, но взгляд успел поймать полет грошика, упавшего на снег возле ног. С усилием повернул голову - добротно одетый купец не успел отойти далеко. Человек вскочил.

На несколько шагов его хватило, и он тронул купца за рукав:

- Ты обронил, добрый господин...

Обернувшийся прохожий смерил его удивленным взглядом и презрительно бросил:

- Плошку бы завел себе, юрод...

Все внутри у человека полыхнуло стыдом. Не сумев броситься в лицо, гнев выстрелил из глаз, но купец не приглядывался. Он услышал только голос, хриплый то ли от холода, то ли от сдержанной гордости:

- Я милостыни не просил, добрый господин. Что мне надобно - заработать могу. Возьми. Подай, кто попросит...

Купец на миг изменился в лице, бормотнул в бороду: "Не хочешь, значит... Так вот, да?" Потом замахнулся... Потом еще раз оглядел человека и ухмыльнулся.

- Как знаешь. Мне-то что? - облегченно выговорил он, сгреб монетку и враскачку двинулся своей дорогой.

Человек стоял, забыв о холоде, приходя в себя от пережитого унижения. Тихий скулеж донесся до него не сразу.

- И что было не взять? Что ж за блаженный-то... Тебе не надо, мне бы отдал... Ирод ты....

Девчонка-нищенка ревела, размазывая слезы. Человека обожгло едва не сильней, чем давеча. Он шагнул к ней, несмело взял за плечо:

- Эй, слышь... Ты не плачь... Ну что ты? Добудем грошик... Сейчас...

Девка на побегушках, растрепанная, распаренная, выскочила набрать дров из поленницы, и человек шагнул к ней. Поклонился:

- Красавица, дров поколоть не надо ли?

На "красавицу" чернавка хихикнула, обернувшись, фыркнула...

- Топор-то удержишь?

- Небось, удержу. Ты хозяина спроси.

Чернавка фыркнула еще раз, махнула подолом и нырнула в дверь. В тепло...

Через вечность дверь снова приоткрылась. Выглянул трактирщик. Молча оглядел человека. Пробурчал в бороду:

- За дрова - миска похлебки или грошик.

- Грошик, - быстро сказал человек.

- И поленницу сложишь, - добавил трактирщик, и дверь захлопнулась - только паром обдало.

...Взгляд нищенки сверлил. Отчего бы? Неважно.

Тяжелый чурбак встает удобным боком. Удобно ложится в онемевшие от холода, но привычные ладони пока что чужое, но готовое стать своим топорище. Привычно, почти удобно для истощенного тела поднимается тяжелый колун...

Взмах. Еще. Удар. Раскололось. Сучок. Вывернулась кисть... Да нет, это сучок поддался - точка найдена верно...

Простите, дрова. Вы еще помните, как были деревьями. Быть может, помните, как были нежными побегами... И я буду помнить, потому что мне больно кромсать вас. Я постараюсь без боли, вдоль волокон...

Вот так...

Вот так...

Топору, наверное, тоже больно... Ну, не столько больно, сколько стыдно - сильный рвет слабого, рассекает, побеждает...

"О чем я думаю? Колю дрова, просто колю дрова..."

Взмах топора... "Я не здесь, я колю дрова для того, чтобы растопить печь для своих близких..."

Чурбак расколот, летят в разные стороны чистые полешки...

Взмах... "А что я делаю здесь? Я колю дрова... Для того, чтобы растопили печь... Дальние..."

Полешки - в стороны... В разные, разные стороны... А были одним деревом....

"О чем я думаю? Я просто колю дрова. Для тепла".

Холод ушел. Холод был, но он был неважен. Потому что открылось совсем, совсем другое - Страна Зарождения Весен... Она выросла из запредельного холода, и человек улыбался, согревая...

...Человек не видел, как на него собрались поглазеть все, кто был не особо занят в базарное утро. Колол себе и колол. Закончил. Стер пот с лица. Подумал - умыться бы. Увидел идущую с ведрами женщину. Пошел следом.

Женщина была одета добротно, но измождена. Небось, жена трактирщика, а трактирщик скуповат...

- Добрая хозяйка, позволь поднесу...

Осторожно перехватил ведерко. Пошатнувшуюся женщину тоже пришлось подхватить.

- Я у печи поставлю, - шепнул человек.

Трактирщица пошла следом. Глядела она... Просила взглядом. А человек не мог ничего, совсем ничего... Только натаскал полную кадушку воды. И получил в спину недобрый взгляд трактирщика.

- Грошик - на. И ступай себе... поздорову.

...Трактирщица сунула что-то украдкой, бормотнула невнятно... Человек вскинулся: "зачем?"  Но его торопливо вытолкнули за дверь...

Девчонка-нищенка жалась на прежнем месте, переступала стоптанными лапотками. Человек положил грошик в протянутую руку.

Лицо девчонки опять сморщилось.

- Добрый такой, да?.. - всхлипы перекрывали слова. - Похлебки не спросил зачем? Грошик тятька отберет... пропьееет... а я б хоть поеееела... А потом пусть бы и прибиииллл...

Человек не стал вытирать ей слезы. Просто сунул сверток.

- Ух ты, пирог!

Впилась зубами...

- А ты?

- А с чем пирог-то? -  нехотя обернулся человек.

- С требухой... - с набитым ртом сообщила девчонка.

- Не люблю я с требухой, ешь сама - человек скривился очень натурально. Нищенка занялась пирогом вплотную и не отшатнулась, когда он осмелился погладить ее по голове...

Вроде бы пора было идти, а куда, все непонятно. Человек медленно пошел к площади, и его остановил оклик:

- Ей! Подь-ка сюды...

Из дверей выглядывал лохматый дядька в распахнутом полушубке. За его спиной маячила девчонка-нищенка. "Дочь, что ли? Прибьет еще взаправду, мало ли..." Человек подошел. Дядька продолжал манить.

- Заходи-заходи... Али боишься?

Девчонка - та и вправду боялась: шастнула в угол и затаилась там. Человек отыскал ее глазами, улыбнулся... Обернулся к дядьке.

- Чего хотел, добрый человек?

Дядька был не один, за столом сидела ватага в полдюжины молодцов довольно разбойного вида. Но... утро, трактир не вовсе пуст... Что, станут сильно бесчинствовать? Или вовсе вид обманчив?

- Ну здравствуй, добрый молодец...

Показалось, что сказано было издевательски, но человек не стал судить - знал, что часто обманывается. Он молча наклонил голову, здороваясь со всеми.

- Ты, значит, нищенке грошик подал по доброте душевной?

- Подал, - коротко ответил человек.

Девчонка в углу совсем съежилась - виновато и испуганно. Или опять показалось?

Мужики не спеша поднялись из-за стола и обступили. Кто-то хлопнул по плечу, кто-то сзади дернул за рубаху, вынудив пошатнуться.

- Ай, и добрый же молодец... - пропел дядька, что позвал его внутрь трактира. - Сам-то, гляньте каков! Богатей из богатеев! И душа под стать - щедра к малому да слабому...

Он ощерился и стал совсем другим.

- Что, кобель драный, решил, грошик - цена моей дочке? На несмышленышей падок? Справные-то бабы не про тебя, огрызок... Что за срам решил учинить?

Он был багров от ярости. Человек наконец-то понял, в чем его заподозрили. И одновременно понял, что любые оправдания бессмысленны, любые слова будут - лыко в строку... Он улыбнулся опять, и вышло - снисходительно.

- А ты что хочешь, то себе и думай, почтенный отец. Ты надоумил дочку милостыню выжаливать, или сама пошла, чтобы тятеньке любимому было на что опохмелиться? Чья бы корова...

Согнувший пополам удар не дал договорить.

За всю свою жизнь человек дрался человек редко, и делать этого не умел совсем, потому что не хотел учиться. Для него всегда было: либо - либо. Либо есть что защищать, и потому не важно, что за увечья будут, и будет ли ценой защиты жизнь. Он - заслонял. Либо заслонять было нечего, против тех, что копили злобу, он злобы не копил, и тогда - как отвечать на удары? Просто потому, что ударили? Нет, такого он не мог вообразить...

Против этих мужиков он ничего не имел, защищать себя было незачем. Ну да, думали они неправильно, но человек их не знал. Успел лишь понять: жизнь научила их недоброму... Доброму - кто научит?

Ну и не отвечал. А пока мог, вставал. Еще ведь ворочалась в голове мысль, не выбиваемая никакими тумаками: "Вот тебе твое кредо. Вот, и еще в добавок... Не носить оружия, не отвечать на удары... Ты гляди, гляди в глаза ударивших. И ума набирайся - стыдно им станет или нет. Гасишь ты их ярость тем, что не отвечаешь на нее? Смотри, смотри... И вставай, пока можешь".

В какой-то миг и показалось, что бить стали неохотнее, но это уже когда топтали, и услышал далекое: "Тятя, хватит!", и рык мужика-отца, и тогда он попытался открыть глаза и улыбнуться девчонке, чтобы не слишком пугалась... Потом попали носком сапога по виску, и стало темно...

Сколько было просто темно, он не знал. Потом стало темно и больно - больно так, что открывать глаза не хотелось. Но раз боль была, стал искать, где сильней, поневоле прислушался к себе... Дышать больно - не то ребро треснуло, не то легкие отбили. Рукой шевельнуть больно, в плечо отдает. Губы, лицо, всего этого не хотелось чувствовать... Человек резко шевельнул рукой, и снова стало просто темно...

Потом вместе с болью пришло подобие света и звуков. Пришлось приподнять веки. Щелястые стены, сквозь них - мутный день. Или кто его знает, какой он... Было холодно, а где больно - горело. Дуло не сильно, спину прямили шершавые доски. Сени или сарай...

Скрипнула дверь. Нависло полузнакомое лицо. Давешняя девчонка нищенка (Внутренний голос отмечал бесстрастно: "Сразу признал, значит, сотрясения мозга нет... Было бы чему стрясаться..." И почти ожидаемое: "Юрод...")

Хотелось снова закрыть глаза, но плечу было слишком больно. Пришлось открыть, чтобы отвлечься.

- Ну ты, слышь... Ты живой? Ты прости... Ты только...

Человек открыл глаза пошире - как мог.

- Живой! - обрадовалась девчонка. - А ты как? Слышь, может, воды принести, пить хочешь?

Сразу же стало ясно, насколько хочется пить и насколько невозможно пошевелиться.

Человек облизнул разбитые губы и выдавил:

- Благодарствую... Сам напьюсь...

Девка сморщилась, готовясь плакать от обиды, но человек не смотрел. Он вставал. От каждого движения темнело в глазах, прокушенная губа лопнула... Но встал. Сильнее всего отдавало в плечо - то ли сломали руку, то ли сустав выбили. Пощупал другой рукой - распухло знатно. Уцепившись за дверной проем, он стиснул зубы и резко подался назад. Щелчок, воздух выбило из легких, снова упала темнота... Но когда удалось отдышаться, рука уже двигалась. Повезло, не сломали.

Шатаясь, человек побрел к дверям.

- Куда? Свалишься же! - пискнула девчонка, но он не обернулся.

До колодца шел вечность, ведро весило как горный кряж. Вытащив, он так долго отдыхал, навалившись грудью на об обледенелый сруб, что едва не примерз.

Погляделся в сразу схватившуюся ледком воду и криво ухмыльнулся - все же, когда худой, иногда хорошо. Меньше мягких тканей - меньше отеков. Синяки выглядели бледными, глаз почти не заплыл, и отмыв всю кровь, он увидел, что не слишком будет пугать народ. Несколько зубов шаталось, но ни одного не выбили - и тут повезло. Дышать было больно, но раз ведро поднял, ребра только треснули. Ничего, зарастут как-нибудь... Вот только сил не было никаких - идти куда-то, даже шевелиться. Он постоял, пошатываясь, не зная, что придумать, и тут на крыльцо вышла трактирщица. Может, девка доложила, что он очухался, может, так просто вышла... Глянув исподлобья, она быстро проговорила:

- Брюкву в подполе переберешь, и можешь заночевать в сарае...

Человек кивнул, благодаря. Перебирать скрючившись мерзлую брюкву показалось желанным занятием - и сесть можно, и не так холодно, как на дворе, и дух перевести можно... А там и сообразить, куда дальше двигаться...

К вечеру порученное удалось одолеть, хоть стены погреба водили хоровод, а все тело затекло так, что даже боль стала тупее. Да кашель пробил, видать, легки отбили немного - иногда выходили кровяные сгустки...

Щурясь на закат, человек выполз на крыльцо, доковылял до колодца, вяло ополоснулся и присел на крыльце. Полуприкрыв веки, смотрел на танец облаков и лучей - по привычке прощался с Солнцем, желая ему доброй ночи, по привычке мысленно рисовал  облачную жизнь, придумывая, как штрихом и краской рассказать о том, что скрыто от скользящего мимо взгляда...

Крыльцо было черное - мимо пару раз шмыгнула чернавка с помоями. Но браниться не стала - человек сидел на краешке, споткнуться об него было мудрено. Сидит и сидит себе, и так еле жив, пусть его...

Хозяйка вышла на крыльцо, молча сунула что-то в колени... Человек опустил глаза - жбан с кислой брагой и вчерашняя краюха. Поблагодарил мысленно.

Отщипнул было крошку, но есть не смог. Разбитый рот жгло, твердое не глоталось, жевать же было больно. Сидел, цедил брагу помалу - хоть согреться чуть...

Хозяйский пес несмело подошел, обнюхал. Человек протянул ему хлеб, и пес удивленно принял. Потом вздохнул, осторожно умостил голову у человека на коленях. Человек гладил, чесал между ушами, проводил по ложбинке на лбу... Пес улегся рядом, подставляя шею, брюхо...

Сквозь тяжкий голодный хмель человек не разглядел, как нехорошо глянул выглянувший из двери хозяин, увидев его и собаку. Просто встретил первую звезду и пошел в сарай. Пес тотчас явился туда и лег рядом. Человек обнял его, и, смертно тоскуя о всех оставленных в разных мирах, всю ночь шептал об этом на ухо. Так прошла ночь...

Под утро пес пошел на хозяйский свист. Оставшись один, человек попытался было нащупать сознание кого-то из магов, чтобы поделиться увиденным, но шум, доносящийся с просыпающегося двора, не дал сосредоточиться. Он превозмог себя, встал и вышел. Хозяйка тоже как раз выходила - снова с ведром. Человек подошел, молча вынул из рук... Немного было сил у женщины, а трактирщик, видно, настолько скуп, что из жены дармовую служанку сделал...

Человек натаскал кадушку, вышел во двор и увидел, что пес посажен на цепь.

"Из-за меня!" - хлестнуло больней всех кулаков на свете. Цепь хлестнула, и еще знание, что потом прибьют хозяйку, а потом, если он останется, позовут давешнюю ватагу, чтобы уже получше вышибли из него дух... Из него-то пусть, а вот женщина и собака...

Пора было уходить. Неизвестно куда, но пора.

Человек покаянно опустился на снег рядом с привязанным псом, обнял... Пес не отстранился. Все молчание прошедшей ночи соединяло их. И сейчас...

"Мне надо уходить", - молчал человек. "Надо", - молча соглашался пес. "Мы можем уйти вместе... Я попробую..."

Рука легла на ошейник. Пес замер на миг, и мотнул головой.

"Не выйдет из этого ничего, - молчал он. - Хозяин не простит, догонит. Да и он - Хозяин мне. Прости, Друг. Не забуду тебя... Иди один".

Человек представил себя и пса на дороге... Отвечать за него - да, он готов был отвечать. Заботиться - он постарался бы позаботиться. Но пес был прав - предательство есть предательство. К нему нельзя склонять, даже если это выглядит справедливей справедливого... Он молча поцеловал пса в мокрый, потеплевший от волнения нос, поднялся и побрел прочь. "Не заскули только... Не то обернусь" - молча попросил он. "Не стану", - пообещал пес.

Когда серая дымка слез стала чуть прозрачней, человек увидел, что вышел за пределы городка. "Ну и ладно, другой будет... Учтем опыт, посмотрим..." Только очень уж все болело... Болело так, что не давало даже вызнать, сколько времени он провалялся избитым без памяти, и сколько осталось... И так еще болело, что на краешке сознания брезжила мысль: "А не может быть так, что это время - растянуто?"

Может... Еще как может-то... - отвечал кто-то. Извне? Внутри? Не учитель это был. Не Сонт. Никто из бессмертных. Никто из друзей, к кому не обращался даже... Клетки и мышцы, сосуды и ткани хранили память поколений. И память эта была во многом памятью о пытках. А время тогда... ох, как растягивается...

Человек осознал это сразу всем обострившимся для боли естеством и обострившимся разумом. Кивнул сам себе и продолжил путь. Если будет так и дальше, то времени хватит...

Надвигался с краю лес. И надвигалась ночь. Но человек все шел. "Ну, влезу на дерево. И что? Лучше пропадать просто от холода и усталости, чем от холода, усталости и смертной тоски... Только бы лихих людишек не встретить..."

* * *

А лихие людишки все же встретились - не зря говорят: не притягивай беду мыслями... И наступившая ночь оказалась одной из самых неприятных в жизни.

Когда сумерки уже едва позволяли различать лесную дорогу, из-за деревьев, - и, кажется, даже сверху, - выметнулись, посыпались тени. Человеку одновременно подшибли колени и огрели сзади по затылку, гася сознание.

Очнулся он голым и привязанным к сосне. Было уже совсем темно, но в сторонке горел костер. Разбойники хрипло переругивались. Среди разбойничьих пожиток валялась и его одежонка.

"Ругаются, что ничего не нашли... Ну, а я им на что? Вожака, может, ждут... А что - и так ясно, что пришибать меня надо, раз их видел..."

Веки опустились. И сил не было, и так было лучше видно - то, что внутри... Мутные были разбойнички, и какие-то бесформенные, кто с черными сгустками обид и горя, кто с врожденной гнилостью нутра... Почти во всех пузырями вскипала злобная досада - грязными, красно-коричневыми, как дурная кровь. И досада была мутная - не знали, на что досадовали, и не знали, кого обвиноватить... Человеку стало понятно, кто будет выбран виноватым, гораздо раньше, чем им...

"Ну вот, - вздохнул он про себя. - И попробуешь сейчас на шкуре, что такое пытка, и как ее терпят. Или не терпят... И посмотрим, как себя поведешь..." А как себя вести, было совсем непонятно. Нужно было что? Наверное, нужно было постараться не сдохнуть, хотя сдохнуть сильнее всего и хотелось.

"Но если не знаешь, что станет со всеми, к кому тянутся нити души, когда пропадешь, то пропадать пока нельзя. Стыдно и жестоко... Ладно, а говорить с ними не о чем, просить не о чем, спасать себя незачем... Посмотрим..."

Когда первый из подошедших ткнул дубиной и попал по ребру, человек снова задохнулся и обмер. Тогда начали поливать водой, а поднимал голову - вытягивали нагайками.

Сначала он пытался их рассмотреть, заглянуть в глаза, потом устал. Закрыв глаза, терпеть было легче, даже казалось, что разбойники тешились как-то вяло, чуть ли не смущенно. Что они говорили, слышалось смутно. Какое-то время спустя, кажется, его сочли немым...

"Добрым легко быть тому, кто сильнее всех - в нем нет страха, - думал он, корчась под стягивающей кожу водой и вздрагивая от ударов, сдиравших кожу вместе с льдинками, в которые превращалась вода. - Сильному - легко, но мало кому хочется... Кто слабее всех - тому тоже не так трудно. Что еще делать-то? И тоже - злобиться выбирают... А вот таким, как они... - человек с усилием поднимал веки, вглядывался... - всего труднее, должно быть... Сильный обидит - так можно себя поднять, обидев слабого, если сильному ответить нельзя... А ответить хочется, ох, как хочется..."

Когда вода стала казаться спасением от жгущих ран, разбойникам надоело ее таскать - видно, ручей был неблизко. От передышки в голове чуть прояснилось, стали слышней голоса...

- Говорю вам, блаженный он! Он как по лесу-то шел? Не раздели его и не обобрали, а шел, как есть... Что творим, мужики?

- Сам ты блаженный! - голос спрощика был удивительно противным, гнусавым, с привизгом, исходящая от него обида и злоба - острыми, кислыми на вкус. - Крест на нем видел? Нет креста на нем? Эй ты, - приблизился голос, - на тебе почто креста нет?

Человек молчал. Как помочь им загасить хоть немного свою обиду на жизнь - он не знал. Поэтому молчать - это было все, что он мог...

По груди крестообразно процарапал нож. Еще раз, пониже... Унижения не хотелось. Очень не хотелось быть ослепленным, и еще он не знал, как поведет себя, если лиходеи вздумают помочиться на него или сорвать холщовую тряпку, еще болтавшуюся у него на бедрах. Очень не хотелось, чтобы начали ломать пальцы... Мысленно он кивнул сам себе: "Правду говорили, что унижение и страх увечий куда хуже боли... "

Случайно и бессмысленно в ноздри ударил запах варева на костре. "А кулеш у них не слишком наварист, мяса не добыли. Вот и..." Жалость тоже была бессмысленной, но, увы, не случайной.

Когда он снова разодрал смёрзшиеся ресницы, рядом никого не было. Разбойники колотили кого-то за подгоревшую кашу, снова о чем-то бранились... Человеку уже хотелось только одного - чтобы мороз усилился и позволил ему быстрее замерзнуть. Сил на бОльшую боль не осталось, и тлеющие головни вызывали почти животный испуг. Да, с огнем он пока дружил настороженно... Потом снова все померкло,  мозг и тело обрадовались забытью... Человек уже не слышал скрипа снега, голосов, что зазвучали громче и совсем по-другому, наступившей потом тишины - его тишина уже наступила...

И тепло он ощутил прежде звуков, прежде ударившего под веки света.

"Значит, настало время огня", - выплыла отчетливая мысль. Прежде чем снова попробовать поднять глаза, человек постарался убрать из взгляда испуг. Потом мольбу. Потом вызов... Осталось то, что осталось, и высокий, крепкий телом мужик, разглядывающий его при свете горящей смолистой ветки, вздрогнул и отступил на шаг.

"Атаман?"

Остальные разбойники спали у дотлевающего костра...

- Немой? - коротко спросил разбойник. Сиплый голос атамана показался вновь обострившимся чувствам человека горестно надсаженным...

Человек качнул головой - первый раз после того, как привязали.

- Так что незнамо кого корчишь? Герой нашелся! Ты кто таков?

"Кто я таков?" Еще один взгляд в лицо атамана, давшийся ценой неимоверных усилий... "А ведь это он себя спрашивает: "Кто я таков?"

Губы не слушались. Человек кое-как сложил их, просипел чуть слышно:

- Просто человек...

Усилие опять затуманило разум, и то, что лица коснулись рукой, ощутилось не сразу.

- Эй, слышь... Отвяжу. Коли сможешь, уходи... Вот одежа твоя.

Штаны и рубаха полетели в снег возле сосны, вслед за этим руки человека упали вдоль тела. Чтобы не свалиться, он хотел было отшагнуть от ствола и опереться спиной, но ногу прошило болью, и он опустился на колено. Постоял так, потом это показалось унизительным, и человек начал вставать.

Атаман молча наблюдал.

Человек передумал вставать сразу, натянул штаны, сидя на снегу, рубашку не стал - вначале надо кровь оттереть, вон сколько... Поднялся, хватаясь за ствол, встретился со взглядом разбойника.

- Благодарить не стану, не жди... - выдавил он. - Для себя ты сделал...

Перевел дух:

- И зла не держу. Удачлив будь... человече...

Атаман молчал.

Внутри у человека все было сорвано беззвучным криком, и каждый шаг давался как последний. И еще мешал взгляд в спину.

Пришлось обернуться. В руке атамана блестел нож. Изгрызенные губы человека дернулись, пытаясь родить улыбку.

- Убей, коли легче тебе станет... - устало сказал он, подавшись навстречу.

У атамана затряслась борода. И руки затряслись. И нож полетел в снег.

- Дурень ты! - запрыгали губы. - "Убей..." Душегуб я тебе? Душегуб, да... - стукнул он себя в грудь. - Но я же - тебе хотел дать... Ты же... Нельзя так в жизни... А ты! Эх, ты... - Разбойник рухнул на колени, едва не на собственный нож, и закрыл лицо руками.

...Жалость кипятком шпарила не сумевшую застыть душу. Человек сделал еще два шага, тронул поникшее плечо...

- Ты прости, если чем обидел... Но ножа не возьму - обет такой. Да и сам видишь, каков я: этот нож - первому насильнику подарок... Что болит-то в тебе?

Шапка слетела с резко вскинутой головы. Заросшее, заснеженное лицо, глаза полыхают клубком страстей, раздирающих душу в клочья...

- Я - тебя? Простить? - атаман рванул себя за волосы, за ворот... Ты - у меня?

И вдруг тихо, просительно:

- А можно, за тобой пойду? Уйду от этих... Не могу! Как есть пойду, как ты, без всего... И не спрошу, куда...

А вот это было нельзя. Не собака была перед ним, почти не имеющая в этой жизни силы решать, что с ней станется... Стоял немолодой мужчина, много раз выбравший на развилках пути тот, который привел его сюда, в разбойничье логово... Выбрал так, а мог и иначе... И сейчас он должен был не пойти за кем-то, а тоже - выбрать сам...

Тихо-тихо, не зная, как сделать так, чтобы не оттолкнуть и не обидеть, человек покачал головой... Заглянул разбойнику в глаза:

- Нельзя. Просто поверь: нельзя, а там, спустя время, и поймешь... Не в том дело, что я не знаю, куда иду... Да, я издалека, и пройдет время - должен буду исчезнуть... А если пойдем вместе - не смогу бросить, и потому - брошу тех, к кому должен вернуться... Понимаешь, брат?

И зрачки разбойника сузились - словно боль отпустила... И глаза у него оказались голубые, как небо, отражающееся в талой воде... Но он сразу сморгнул и отвернулся.

- Не понимаю. Но иди, коли так...

- А ты не пропадешь - это я вижу! - улыбнулся человек.

Повернулся и пошел.

Пошел - конечно, это громко сказано... Только когда несколько полян уже разделяло его и разбойничье кострище, он остановился, рухнул на поваленную лесину и разревелся. Ревел взахлеб, не сдерживаясь, и от этого внутренний насмешливый голос появился быстро: "Ну реви, реви, теперь можно... Сколько хочешь, столько и реви. Интересно, скоро наскучит?" И наскучило почти сразу. Это был проверенный способ - стоит разрешить... Вот только вывернуло наизнанку напоследок - жгучей желчью. И полегчало, отпустило...

Оттер снегом кровяную мешанину. Не раны, ерунда... Ну порезы, рубцы, синяки да царапины. Холод не попустит им воспалиться, свернет кровь. И тот же холод еще немного, и доконает...

В какой стороне находится дорога, опушка, какое-никакое жилье, он понятия не имел. Попробовал влезть на дерево - тело не слушалось никак. Едва дыша от дурнотной слабости и боли, он снова присел на поваленное дерево и попытался слиться с лесом. И очень скоро ощутил его весь, как он есть, и понял, куда идти. Только вот сил бы еще... Человек упрямо встал и побрел, увязая в сугробах, к тому месту, где гордо и доверчиво явил себя дуб с огромным дуплом.

Под тяжестью снега и ягод дубу на грудь клонилась тоненькая рябинка. Человек осторожно стряхнул снег, сорвал несколько гроздьев, чтобы ей было полегче, и сунул в карман. Остальные оставил птицам. Поклонился дубу, испрашивая разрешения, и забрался в дупло. Свернувшись на мягкой трухе, сунул в рот ягоду, с усилием раскусил. Разбитые губы и десны обожгло горечью, и следующие две ягоды он проглотил целиком. Закрыл глаза... "Выйдет уснуть - хорошо. Нет - и ладно. Накоплю немного сил и пойду... Да, и еще нужно..."

Не дававшая покоя мысль болезненно ворочалась в мозгу, и ее нужно было прояснить. "Учитель. Мэтр Сонт. Прошу вас, откликнитесь. Позвольте мне спросить... Кто-то присматривает за мной? Слишком легко я отделался... Я не хочу игры, не хочу испытаний, отмеренных строго мне по силам... Прошу вас - пусть жизнь идет, не давая мне поблажек, иначе сомнения никогда не оставят меня!"

Ответа не было. Ни малейшего мысленного прикосновения, ни единого знака... Это и был ответ: сам так сам. Сам иди вперед, и решай, что и почему происходит, и думай, что и как тебе делать... Сам. Один.

Человек кивнул сам себе и немного успокоился. Даже задремал, и во сне тянулись светящиеся нити - ко всем оставленным - нет, не оставленным! - в разных мирах... И то ли от них по нитям бежало тепло, то ли мысли о них согревали, но очнувшись, человек еще мог шевелиться, помнил, кто он и где, и даже что-то понял... Или просто показалось, что понял.

...Утро совсем выстудило небеса и землю. Чуть поскрипывали стволы в лесу. "Холодно вам, бедолаги... Ну ничего, скоро весна, а пока отдыхайте..." Кожа на руке, ласкающей потрескавшуюся кору, до крови растрескалась от холода. Человек гладил дерево, ощущая, как стынут его корни в промерзшей земле. Хорошо, что снег укрыл их... Он потер одну босую ступню о другую, покривился от скрипа снега, поблагодарил дуб за ночлег и пошел в сторону дороги...

Шаги давались с трудом - побои и ушибы донимали все сильнее. И голод уже отнимал последние силы и последние крохи тепла. В глазах темнело. Человек смотрел только под ноги. Хотелось лечь, и он одолевал это только мыслью - ну, лягу, ну, станет скучно лежать... Все равно ведь дальше пойду. Так какая разница?

Помогало не очень, и он даже не заметил, что вошел в какое--то селение и бредет по улице, а впереди о шумит собравшийся народ. Наткнувшись на толпу, равнодушно остановился. Толпа же была так увлечена творящимся на дощатом помосте, что никто не заметил оборванца, оказавшегося рядом.

На неровном, возведенном наспех помосте вершили суд. Толпились мужики с топорами и самодельными копьями, охраняя судимых, восседал судья - может, старейшина селения, может, приезжий, позванный рассудить... Скорее всего, местный - слишком был хмур и неуверен, и темен лицом. Видно, близко к сердцу было дело, до истины которого допытывались... Еще был "истец" - окаменевший от горя дородный мужик, добротно одетый, привыкший держаться солидно и гордо. Вот и сейчас держался - по привычке...

А судимыми были давешние знакомцы-разбойники. Кто связан по рукам и ногам - видно, сильней буйствовал, кто просто лежал вповалку, подтянув колени к груди - и до суда, значит, успели намять бока. Чернобородый атаман сидел поодаль, у него был особый "стражник" - совсем молоденький, неуверенный в себе парнишка, отчаянно волновавшийся. Он держал наконечник копья направленным меж лопаток атамана и боялся перехватить древко - так онемел от важности порученного дела... Человек глянул пристальнее, и шевельнулось любопытство - только ли из-за ответственности так нервничает парень?

Сквозь гудение толпы донеслось:

- ...виню ватагу буйную, учинившую насилие над моей дочерью, единственной и любимой... Ватага известна, промышляет в здешних местах. До дерзости такой дело до сих пор не доходило... Не попустили небеса запредельного бесчинства... Лиходеев изловили. Смерти прошу для всех... за злодеяния их многие...

Голос "истца" звучал глухо и безжизненно. Для него было все ясно, он просто соблюдал обычай. Приговорят, не приговорят - все едино. Разорвет сам, если наказание покажется слишком мягким... Рядом с "истцом" прячась за спину, вжимала голову в плечи зареванная девка. Глаз поднять не смела, но человеку отчего-то показалось... Показалось, что парень, стороживший атамана, отводит от нее глаза? Что она его взгляда ищет и боится?

Судья потребовал видоков, толпа загомонила... Девку пытались расспросить, но та затряслась, забилась, и судья махнул на нее рукой. "Истец", чернея от горя и ярости, двинулся на связанных разбойников. Поняв, что сейчас ничто не удержит мужиков от того, чтобы рвать их в клочья, один из разбойников не вынес - вскочил, рванулся и наткнулся взглядом на единственного, кто стоял неподвижно. На оборванца, над которым глумились позапрошлой ночью...

- Вот он, видок! - истошно завопил он и бухнулся на колени. - Кто ни есть ты, скажи им - в лесу мы были той ночью! Тебя скрутили, сознаюсь, и непотребство вершили над убогим... Но жив ты, замолви же слово ради правды!

Толпа расступилась. Сведя брови, судья поманил человека, и ему пришлось взобраться на помост. Показалось, что мерзлые доски греют ноги, и он невольно задержался...

- Кто ты и откуда? - вымолвил судья.

По толпе шелестело слово "юрод", и человек вскинулся было, но сдержался.

- Просто человек. Издалека, - ответил он коротко и хмуро, глядя прямо на судью.

- Эти людишки обобрали тебя позапрошлой ночью?

Человек покачал головой.

- Не обобрали.

- Не грабили! - снова истошно завопил разбойник, и человек брезгливо узнал гнусавый голос того, кто резал кресты на груди. - Убогий он, бес попутал нищего вязать и злобно тешиться! Грех великий!... Но не взяли у него ничего... А на нем, что было, то и сейчас есть, все возвернули в целости...

- Умолкни! - возвысил голос судья и обернулся к человеку. - Говори.

Человек пожал плечами.

- Он не лжет. Два дня назад я шел по лесу в сумерках. Ватажники напали, оглушили. Ничего не нашли. Озлились, видно. Привязали к дереву, потешились малость...

Он усмехнулся. Снова одернул себя. Перевел взгляд на атамана и решительно закончил:

- А ночью вот этот вернул мне одежу и отпустил.

И отвернулся, чтобы не видеть изумленно и благодарно вспыхнувших глаз бородатого разбойника.

Судья казался тоже если не изумленным, то сильно озадаченным.

- Чем докажешь сказанное? - наконец, спросил он.

Человек молча распахнул рубаху. От волнения сердце норовило выскочить из груди, и едва подсохшие рубцы на исполосованном теле опять закровили. По толпе прошел глухой ропот - вспоминали примету, что раны открываются вблизи нанесших эти раны...

Судья долго молчал. Наконец, поднял руку.

- Просишь ли кары для них, и какой?

- Не прошу кары, - тихо сказал человек. - А для отпустившего меня - милости прошу. Чую, что не своей волей творит зло, и может к добру повернут быть...

"Блаженный", - опять зашелестело в толпе, и человеку сделалось нехорошо. То ли обидно, то ли... Он повернулся - как ни грели ласковые доски, под взглядами было хуже. Спрыгнул с помоста...

- Постой, - раздалось за спиной.

Судья выглядел смущенным, и человек ободряюще кивнул ему. Может, и зря, не оскорбить бы...

- Ты выглядишь юродом, - медленно заговорил судья. - Но речи твои разумны, и поведение не похоже на поведение скорбных умом. Поэтому трудно решить сразу, кто ты таков... Но памятуя о даре видеть скрытое в душах, я хотел бы просить у тебя не совета, но взгляда... Как, по твоему разумению, следует разрешить дело? Ты обелил лиходеев, что не вершили насилия, и мы будем судить их лишь за прошлые лиходейства... И не будет забыта твоя просьба: этот - он величаво кивнул в сторону атамана - пусть идет на все четыре стороны... Но где искать учинившего насилие?

Человек оторопел. Да он в первый раз в жизни их видит... И вообще - как можно своим словом вершить чью-то судьбу?.. Вот оно, испытание душевной чистоты...

Медля с ответом, он вглядывался в лица, и притягивали его все время изменившееся лицо заплаканной девчонки - испуганное и растерянное, и лицо парнишки - совершенно убитое...

- Я могу и впрямь лишь высказать то, что мыслю, веря в твою мудрость - в то, что примешь это лишь как мнение... (Интересно, они знают, что такое "мнение"?) То, что видится мне - видится смутно. Но, думаю, стоит расспросить вот этого отрока...

Парнишка побелел, а девка едва не сомлела от страха, но чудом оправилась и кинулась к нему.

- Василько, скажем им! Все скажем! Нет, молчи, я сама скажу! Судите меня, люди добрые! Моя вина! Не было никакого насилия. Оговорила себя. Василько люб мне, но беден он, и мать обезножевшая - не такого жениха мне батюшка прочит. И не благословил бы никогда... Мы с Васильком сговорились, что вроде бы снасильничал меня кто, а после этого - кто возьмет? Тогда он и посватается... Батюшка, прости, что в срам такой тебя ввела, казни любой казнью, все приму!

Девка бухнулась в ноги отцу, парень рухнул рядом, обнимая - то ли укрывая от отцовского гнева, то ли прося... А отец стоял, как обухом по голове ушибленный.

Судья молча встал и пошел прочь с помоста, сделав знак вести ватажников в поруб. Атамана развязали, он поднялся на непослушные ноги...

И пошел к человеку побитой собакой.

И человека взяло отчаяние - теперь от этого спутника нельзя было отказываться... Бросил взгляд на помост. Давешний "истец" опустился на колени и обнял обоих неразумных детей. Кажется, все трое плакали. "Хоть здесь наладилось..." - облегченно подумал человек.

Идти надо было куда-то... Или здесь остаться - какая разница? Спросить, не нужен ли кому работник... Человек присел на край помоста, нахохлился - холодно-то как... Атаман сел рядом, свесил меж колен узловатые руки:

- Спасибо... - глухо бормотнул он, глядя себе под ноги. - Не чаял... Только что делать-то теперь? Ведь с собой - не возьмешь?

Ну, не было сил у человека объяснять ему хоть что-то. Было только одно - нельзя бросать, совершив что-то, перевернувшее другому жизнь. Может, не в первый раз перевернувшее, но что с того?

- Коли хочешь, пойдем... И о себе, коли захочешь, расскажешь   - кто таков, что болит в тебе...

Атаман вскинулся, но тут с помоста на них весенним ливнем обрушился Василько. Поклонился до земли:

- Добрый человек! Не знаю, кто ты таков, но кабы не ты... - Кадык юноши дернулся, голос дал петуха...

Человек поднял глаза, и лицо парня расцвело.

- Пойдем к нам, матушке хочу рассказать о благодетеле... А тебе... - он смущенно оглядел посиневшего босого человека, - тебе бы обогреться да хлеба поесть... Ужо Любушка моя принесет. Теперь мы!... мы... - ликующий голос унесло навстречу заре.

Человек поднялся... Какой там хлеб? Губы едва шевелились...

- Вдвоем поклонимся твоей матушке. Позволишь ли?

Василько замешкался, борясь с собой - давно ли этому бородачу тыкал копьем в спину, и тайно от всех мнил в его поругании исполнение своей заветной мечты? Но теперь, когда все разрешилось правдой, и вышло это к лучшему - какое зло он мог держать на этого разбойника? Его, небось, тоже благодарить следовало... И Василько поклонился обоим...

Изба Василька и его матушки, обезножевшей, (как человек уловил из его обрывочных, сбивчивых рассказов по дороге) после тяжкой разлуки с любимым, была не вовсе на отшибе. Стоял дом в деревне на главной улице и некогда был крепким, славно срубленным, а сейчас казался человеком, которого горе и напасти выпили до дна: костяк стоит, созданный правильно и крепко, а обрастать нечем... И душа там обитала - живая, страдающая... Подкошенная...

Человек шел, лихорадочно размышляя: "Природа заболевания скорее всего психическая... "Тяжкая разлука с любимым"... Обезножела давно, мышцы должны быть сильно атрофированы... Меня зачем зовут? На что надеются? И что я могу? Не буду бесноватым чудотворцем, хоть убейте!"

Порог избы он переступил обреченно, не особо что замечая, не сомневаясь в собственном бессилии. И потому уже много позже в глаза бросилась неумелая ухоженность горницы, созданная руками сына ради почтения к матери... Но это он обдумал потом. Ведь с порога его ослепили глаза женщины, сидящей на лавке в привычной позе, чуть скособочившись, приспособившись к недугу, вцепившейся в прялку как в спасение... Глаза ослепили, хоть направлены были не на него. И даже не на рванувшегося к матери Василька.

Женщина смотрела на атамана. А он на нее.

А потом она вскрикнула:

- Степан!

И встала.

И упала на руки рванувшегося навстречу атаману.

...На судилище Василько держал копьецо меж лопаток своего отца.

* * *

Человек задержался у них на два дня. Настасья училась ходить. Отвыкшие ноги держали плохо, и больше держала радость. Она - хоть сильное, но непрочное лекарство, и человек учил и Степана (вот уж кто с радостью!), и Василька массажу, учил Настасью, как управлять телом с помощью разума. А сам слушал ее и слушал, давая излиться всему, о чем она намолчалась... Зная, что порой так наилучшим образом выходит болезнь...

Днями чинил со Степаном крышу и плетень, ходил в лес наготовить дровишек - пока что пешими, потому что кто сразу доверит лошадь незнамо кому? Любушка приходила в дом Настасьи хлопотать по хозяйству. Приходила как к будущей свекрови, и радостно было видеть сияющие взгляды ее и Василька - меж ними словно радуга вспыхивала. Или искра нового очага...

На исходе второго дня пришел Любушкин отец... И за стол, приготовленный руками двух как на крыльях летавших женщин женщин, сели как-то без чинов, и беседы вели, как кому захочется... И браги хмельной было немного, да и ту не допили - были пьяны от радости.

За этим столом сговорились о двух свадьбах. "И что там говорят о неправде счастливых концов? А даже если это и не конец - счастливое начало, счастливая середина, любая крупица заслуженного счастья - дорогого стоят!" Как ни болело все внутри, хлеб, который ел человек за тем столом, был сладок, как никогда...

Ближе к ночи он тщательно вымылся и выстирал штаны и рубаху. А наутро ушел. Ушел с ощущением чуда, которое свило в сердце прочное гнездо. Он не стал ничего оставлять на память и чувствовал, что это правильно.

* * *

"Быть самым сильным и добрым - просто. От сильных зависит все.

Но это выбирают немногие.

Быть самым слабым и добрым - просто. От слабых не зависит ничего.

Но и это выбирают немногие.

Тем, кто ни силен, ни слаб, предоставлен выбор. Но они карабкаются по тропе силы, чтобы стать сильнее и выбирать, или скатываются со склонов слабости, чтобы ни о чем не думать...
А от них зависело многое. Или хоть что-то... Но они не заметили предложенного выбора - быть добрым или злым?

Простите меня, все Наставники, что иногда обращают на меня свой взгляд!

Простите, ибо я стою на распутье.

Я хочу одного - делать добро и растить его в себе, но сомневаюсь во всем. В себе - особенно. На здоровой ниве должно прорасти добро. Что же во мне?

А какое оно, добро?

Для меня это - не причинять боли...

И потому я стою на распутье, и пока не пойму, куда идти, не двинусь с места. И пусть мне скажут, что жизнь потрачена зря.

Соглашаюсь с этим. Склоняюсь перед правдой. Но не ступлю и шагу, пока не пойму."

...Переставлять ноги было тяжко. А кому легко идти, чуя, что каждый шаг - из ниоткуда в никуда?

Но человек шел, и тысячи искр на снежной равнине слепили глаза, и протягивали золотые нити к солнцу, к звездам, к иным мирам... К тем, кто не оставлен... К тем, ради кого...

Человек шел искать себя.

* * *

Тепла, что удалось накопить в доме Настасьи, хватило ненадолго. Вначале человек шел, погрузившись в свои мысли, и одну деревню миновал, почти ничего не заметив. Да и деревня по зимнему времени была тиха - баба у колодца, мужик, возится с конской сбруей возле сарая - может, на ярмарку собирается... ("Какой сейчас день? Сколько мне осталось?")

Человек здоровался, как привык, и взгляды кололи, но, видать, уколы телесной боли не дали этого ощутить в полной мере. Но отчего не загомонили дети, возившиеся с санями у взгорка, не закидали снежками, не стали дразнить и улюлюкать вслед?

В чистом поле за деревней, едва перевел дух, опять одолело всегдашнее:

"Юродивый, но... Но - неправильный. Светлое небо, какой же неправильный! Я же это почти понял... Вот идет человек, и ничего у него нет, совсем ничего... И при этом не вопиет к справедливости: " У меня нет, а у вас есть! У меня отняли!" ...Значит, не обокрали, не обездолили. Значит, человек считает, что так и надобно. А может, и сам отказался от всего... Людям, что жаждут жизни, этого не уразуметь и не почувствовать... Просто потому, что любят жизнь и хотят ею обладать... А когда у кого-то не так - это странно, очень странно..."

Тянулся кое-как укатанный телегами тракт. Тянулся серый зимний день. Тянулись простые, но выстраданные мысли... Каждый шаг наматывал их, как нить на веретено. Нить была дорогой, веретено - его, человека, стержнем. Пусть намотается нить порой неровно. В чем вина веретена? Оно позволяет пленять себя любой кудели, лишь бы вершилось течение времени, лишь бы струились дороги, лишь бы прялась нить судеб... Ох, это и от нити зависит, и от пряхи, и от того, как выточено веретено, есть ли в нем равновесие - уж человек-то это знал, сам точил веретена... Ох... А вдруг где-то заедает нить, потому что не выточили добрые руки гладкий стержень, и перепутаны будут мельчайшие волокна, и многие поколения идущих по нити станут страдать, расхлебывая случайную путаницу волокон нити жизни...

* * *

"Стало быть, - рассуждают люди, - что-то этот "отрекшийся от благ" должен иметь взамен... И юродивый им подыгрывает - да, мол, наг и в гноище, за то и есть на мне божья благодать. А безумен я - это правда. ...И корчит из себя безумца. А ради кого? Ради Бога, ради его откровений, ради дара чудотворца... Мол, кто безумен, в уста того Бог вложил свою правду... От того и вериги - ради  умерщвления плоти и тем - "усиления святости"...

Ну ладно, а если нет у меня вериг, и нет желания надевать? Разве что духовные... А если не хочу изображать бесноватого? А если отказ от "благ" в понимании людей - это просто-напросто благо для меня? Не от благ это отказ - отказ от непомерной ноши. А благо - не платить подлостью, приспособлением, отречением от своей природы за то, что вовсе не нужно: за верный кусок, за теплый полушубок, за крышу над головой? И благо - будучи в ладу с собой, и будучи открытым миру, каков бы он ни был, ощущать его красоту и уродство, радость и боль, пропускать их сквозь себя, и просто видеть основу слов и поступков людей, которые скрыты от них в их бесчисленных повседневных заботах...

Дальше просто. Люди считают свои заботы разумными, достойными внимания. А отказавшегося от такого образа жизни - бесноватым или же просто блаженным, слабоумным. Юродивые вынуждены поддерживать свой "имидж" ради своей неприкосновенности. А если человек выглядит как юрод, но не совсем, поступает, как юрод, но не совсем, рассуждает на первый взгляд здраво, а поразмыслив, лучше бежать подальше от этих рассуждений подальше, нежели принять их, потому что себе дороже выйдет? Что тут поделать? Гнать такого от греха подальше. От греха и от своего порога. От своего порога - это уж в первую очередь..."

Человек так задумался, что на дорожной развилке едва не въехал лбом в тяжело груженую телегу. Но ему повезло - правящий лошаденкой мужик был изрядно пьян и еще больше весел. Поэтому он вначале весело обматерил незадачливого оборванца, потом также весело рассказал о своей великой радости:

- Новоселье, брат... Понимать надобно. Дядька, вишь, помер, а у него изба справная осталась, вот мне и отошла... А я до тех пор примаком жил в Солеманке, что под углом к дядькиной Соледелке стоит на проезжем тракте... Вот, переезжаем. Своим хозяйством жить будем. Понимать надо!

После этого мужик с чувством приложился к бутыли, стоявшей у него меж ног в телеге, и от души угостил человека.

Добра на телегу нагружено было сверх меры - и лошаденке тяжело, и воз то и дело кренился. Человек пошел рядом с телегой, придерживая поклажу, а на поворотах и в горку подталкивал телегу, помогая лошади. Мужик все веселился, прикладываясь к бутыли, расспрашивая оборванца, не жарко ли зимой босиком гулять, да отчего своим домом не обзаведется... Ну, хлипкий, ну, за душой ничего, но в глаза смотришь, и к сочувствию готов - девки на это падки... Человек отшучивался: "Как встречу свою любушку - так все и будет!" И оба хохотали. Лица у обоих были сизые - у одного от нескольких дней пьянства на радостях, у другого от холода.

Споро разгрузили телегу возле нового жилища мужика. Молодуха вынесла пива, мужик сунул человеку вяленую рыбешку. Человек не стал отказываться, опустил в карман. Уже собирались гости на новоселье, и можно было б задержаться, переночевать... Но что-то не пускало, и человек пожелал новоселам счастья и побрел дальше. У словоохотливого мужика он успел узнать, что ближайший городок верстах в десяти, не более...

Выйдя за околицу, человек понял, что зря не задержался у новосела. Болело, кажется, все, что может болеть. И сгущались сумерки - ранние, зимние, беспощадные. Не чуя под собой ног, человек добрел до стожка, поставленного кем-то из селян, забрался внутрь...

Сено не кололо онемевшую на морозе кожу. Человека бросало то в жар, то в озноб - ночь у разбойников не прошла даром. Или еще...  Но сильнее всего мучило то, что он перестал понимать, что именно ищет. Не мог сформулировать вопрос. И не мог понять, к кому обратить его...

Среди ночи, отчаявшись согреться собственным дыханием, устав от рвущего легкие кашля, он выбрался из стога, сел, привалившись к нему спиной, и стал греть звезды...

"Здравствуйте, родные. Как я благодарен, что вы всегда со мной... Всегда утешаете, улыбаясь светло чистейшими своими очами... А ведь в небе царит вековечный холод, несравнимый с тем, что здесь, внизу... Да и то, холод, что здесь - ненадолго он... А кто согреет вас? Я хотел бы - больше всего на свете! Но вы так далеко... Позвольте мне просто разделить с вами краткие мгновения тьмы и холода. Ведь знание, что ты не один - уже свет и тепло... Мы вместе... Мы вместе".

И снова потянулись тончайшие нити от души к звездам, и к людям, таким далеким и таким близким, и тепло заструилось по ним золотыми реками, и холод перестал чувствоваться совершенно, и не нужно было даже дышать - такое счастье было отдать себя до капли, вычерпать до дна - быть может, лишь ради того, чтобы вышедшему сейчас в сад за воротами замка магов Учителю нежданно-негаданно упало в ладонь яблоко, созревшее на его глазах из проклюнувшегося на морозе бутона...

Запрокинув голову, человек грел звезды взглядом и ткнулся лбом в колени лишь тогда, когда небо начало светлеть, и глаза звезд устало закрылись... И показалось, что тут же, не подарив и секунды забытья, его властно тряхнули за плечо....

Шевелиться было так трудно, что человек не понимал, как это удается. Удавалось не сразу и не все, но все же вначале он открыл глаза, потом кое-как повернул шею и поднял голову.

Взгляд стоящего перед ним Учителя обжег, и показалось, что он взвился перед ним за миг, хотя на самом деле окостеневшее тело разгибалось медленно и мучительно.

- Учитель... - он не стал позориться, заставляя слушаться губы, и поприветствовал мысленно. И попытался склонить голову.

- Ты что творишь? - голос Учителя тоже грохотал внутри головы. - Ты можешь объяснить, что ты затеял?

Человек улыбнулся одними глазами - виновато, но непонимающе.

Из-под плаща Учителя появилось нечто, напоминающее сердце - как представлял его человек вырванным из груди героя, дабы осветить путь во тьме: теплое, сияющее, льющее волны животворной силы алое чудо. Человек перепугался было, потом присмотрелся - на ладони мага лежало румяное яблоко. Через несколько секунд Учитель вновь прикрыл его плащом, оберегая от мороза, но человек увидел достаточно, чтобы понять, что он видел редчайший артефакт, источник силы, средоточие магии и бог весть что еще... Он не стал ничего говорить - снова сделалось так холодно... Так холодно... Он невольно втянул голову в плечи.

- Не юродствуй! - вырвалось у мага, и тотчас он прикрыл губы ладонью и испуганно взглянул на человека. И оплошность мигом заставила его взять себя в руки. Ровным голосом он произнес:

- Сегодня мне не спалось... Это, - он вновь на секунду достал яблоко из-за пазухи, глянул, с трудом оторвал взгляд от янтарно-рубинового света плода и поспешно запахнул плащ, - это появилось на одной из яблонь в саду за воротами... - Маг еще помолчал, стараясь не говорить лишнего. - Я чувствовал твое прикосновение... Я... я хочу, чтобы ты немедленно это съел. Я не хочу, чтобы ты губил себя почем зря! - последнюю фразу он выкрикнул - отчаянно и беспомощно.

Человек молчал. А потом поднял глаза, светившиеся, как звезды...

- Учитель, ты простудишься... Ты спешил, и захватил слишком легкий плащ... - уголки его губ чуть дрогнули, он коснулся ладонями плеч Учителя - непозволительная дерзость! - и серый суконный плащ мага превратился в длиннополое меховое одеяние. "Тулуп", - подсказал он Учителю мысленно. В такие одеваются стражники у ворот, когда нужно дежурить всю ночь…

Это была материальная магия - наглая и бесстыжая: дарение последнего тепла, поклон сильнейшего, уступка мудрого. Маг задохнулся от возмущения, но человек снова виновато склонил голову, одновременно вскинув ладонь, прося выслушать...

- Учитель, прости! Я лишь показал - неумело и непочтительно - что не сгубил себя и не отдал последнего. Хотел успокоить... А возвращать себе отданное... Зачем тогда все? Тогда все бессмысленно, и никогда ничего в мире не изменится! В общем, не стану я его есть! И если никто из Бессмертных, Смертных и Учеников не найдет ему применения, то и говорить не о чем - все, что пытаюсь отдать, никчемно. А так... неужели не полежит в Замке, может, сгодится хоть на что-то?

Голос человека сорвался. Он стоял обнаженный, с опущенной головой, чувствуя, как застывает все внутри. Застывает уже окончательно, навсегда...

- А хорошую шубу сделал! - донесся до него напряженно-веселый голос Учителя. И рука легла на склоненную голову, стряхивая с волос снег.

Слезы поползли из глаз человека, склеивая сосульками ресницы...

- Конечно, полежит. Конечно, порассмотрим... Пригодится, конечно! Ну, что ты, сынок? Я и не ожидал, что ты силен настолько...

Рука собралась было поделиться... Человек невежливо дернулся, сморгнул, улыбнулся.

- Благодарю, Учитель.

Он осмотрелся, подобрал рубашку, отряхнул от снега, надел, затянул пояс...

- Ну вот, так-то лучше, - облегченно вымолвил маг. - Ты, думаю, в городишко? Пойдем, провожу тебя немного...

Рассвет только-только занимался. Серые, долгие, мглистые сумерки...

- Так и хочется чуть подтолкнуть тебя.

Учитель шагал размашисто, человек поспевал за ним с трудом, и потому не сразу понял, к чему относятся слова...

- Вот ты все пытаешься понять - отчего тебя юродом числят? - не сбивая дыхания, продолжал маг. - Вот ты идешь сейчас, так, как ты есть - о чем думаешь, что видишь вокруг?

И наконец замедлил шаги. Человек догнал, пристроился рядом... Как давно его не спрашивали вот так!

- Что вижу?.. Солнце вот-вот проснется, не спеша уходит усталая ночь... Зимой тьма и свет сменяют друг друга без борьбы, по взаимному согласию... Со светом возвращаются краски и формы. Тихо поет воздух. Небо наливается перламутром, контуры деревьев обочь дороги проступают все четче - ветви их изогнуты то в мольбе, то в печали, то протестуя - понять бы, услышать... Ветер рассказывает об увиденном за ночь в других краях земли...

Что думаю?.. О многом думаю - обо всем, что вижу, стараясь почувствовать и понять. О том, что понял - так ли понял? О том, что виденной красотой хотелось бы поделиться со всеми близкими, с каждым другом... И с далекими тоже - вдруг им не хватает этого? О том, что не стоят мои мысли этого... Потому что сейчас - вот в этот самый миг - очень-очень многим людям, животным, растениям плохо так, что за счастье почитали бы поменяться со мной хоть на миг, а я за счастье почитал бы отдать все свои мысли, чтобы на миг облегчить их жизнь...

Думаю, Учитель не спрашивал меня сейчас о том, какого мнения я о прочитанных недавно философских трактатах...

Пряча улыбку, человек снова низко склонил голову, и маг не удержался - отвесил-таки ему подзатыльник.

- Так и думал... - пробормотал он. - Незачем и трудиться было ходить... Разве что... - Ты, сынок, что, совсем ничего не понимаешь? Блаженный, да?

Прозвучало обидно, но на Учителя обижаться нельзя, просто так Учитель не говорит ничего. Человек просто слушал, стараясь идти в ногу, что удавалось с трудом. А Учитель бушевал, и от того едва не летел по заснеженному тракту.

- Ты дурачок... Ты наивный простофиля! Не знаю даже, как тебя назвать... юрод, одним словом... Ты что, никогда не представлял никого другого на этой - или другой - дороге, но в таком же положении, или хоть не таком, но более-менее плачевном - как ты сейчас? Ты знаешь, что думает обычно человек в таком случае?

- Ну... люди - все разные, - промямлил человек. - есть очень сильные люди. Они увидят испытания... преодолеют...  - Посмотрел с надеждой, правилен ли ответ?

Маг рассмеялся этой надежде, снова потрепал человека по затылку. Подумал...

- Разные, разные... сказал едва слышно... - Но ты много героев видел-то? Вот именно! Обычно человек, в плачевном (ну, или полуплачевном) состоянии идет по зимней дороге, и одно у него на уме: "Бедный я бедный! За что судьба послала мне такие муки? Как холодно, пустынно, бесприютно, страшно... Как я одинок! Что же мне делать дальше? Кто обогреет, приютит, накормит? Где приклонить мне голову нынче? И почему, почему, почему?!! Почему столько людей на свете не заботит ни то, что они сегодня будут есть, ни то, где будут спать? А я, я, я!!! Чем я хуже их? За что, скажи, Судьба, скажи, Судьба?!!! За что ты послала такие муки именно мне? Именно Мне?!!"

Маг преобразился, фиглярствуя... сжался, скособочился.... И тотчас выпрямился под взглядом ученика, став прежним Учителем, ответив взглядом на взгляд.

- Ну да, - печально отозвался человек. - А тот, у кого побольше сил осталось, решит изменить судьбу. И решит сообразно своему положению... - Учитель, просто это все, конечно, и я сознаю свою тупость и свою наивность... И понимаю, почему меня считают таким... - он помедлил и твердо закончил: - Юродивым. Везде - и здесь, и много еще где.

Маг остановился, пристально вглядываясь в лицо человека. И человек бестрепетно встретил его взгляд.

- Думается мне, Учитель, - медленно произнес он, - что Высший совет... Да что там, зачем Высшему Совету заниматься такими мелочами? - просто быть может, ты да мэтр Сонт... испытать решили ученика не слишком способного. И думается, что сочли бы испытание законченным, если бы... Ты прости... - и человек опустился на колени - искренне, покаянно: - прости! чувствую, что это может стоить того, что мы вновь разминемся с тобой, и не раз... но чувствую и то, что в эту временнУю петлю вошел не зря, и должен завершить круг. Глядишь, и узнаю что-нибудь еще. И что-нибудь пойму... Может, будет, что принести в Замок... А если и нет - то есть все равно лишь один способ вернуться: пройти путь до конца. А если...

Он глянул на восток - первый луч солнца силился пробиться сквозь снежную взвесь. Человек раскинул руки, и радуга - небывалая, снежная радуга, дитя ветра и солнца, заискрилась от одной ладони до другой.

- Возьми, Учитель...

Потрясенный маг шагнул под искрящийся купол, сумев лишь прошептать: "Возвращайся, сынок..."

На миг человеку показалось, что вдоль радужного моста скользнула крылатая фигурка Собирателя. Быть может, это даже был Дилити... Человек изо всех сил пожелал, чтобы песня снежной радуги порадовала его.

Солнце поднималось все выше, а человек все стоял, застыв на месте, не отрывая от радуги глаз. А она все не таяла, все искрилась в повисших на ресницах каплях, которые никак не хотели замерзать...

А потом одиночество копьем ударило под сердце. "Вернусь..." - пообещал человек неизвестно кому и неизвестно где. И не поверил сам себе.


* * *

А десять-то миль превратились в двенадцать, ежели не в пятнадцать. Ничего другого человек и не ждал. Шел себе, сосредоточившись внешне на том, чтобы переставлять ноги, а внутренне - пытаясь решить, была встреча с Учителем въяве, или это привиделось в предутреннем бреду... Ну да, жар одерживал верх, и человек почти не чувствовал холода. Но пуще того жаром обдавал стыд - как я смел усомниться?

Так, в ознобе сомнений и шел он до сумерек. А когда добрел до деревушки - как смел он надеяться, последней перед городком - силы кончились, да и все тут... И показалось незазорным стукнуть в окошко избы. Но что промолвил, было несообразным ни с чем - человек и сам это понимал.

Понимал он, что попроситься на ночлег - можно. Пустят, не пустят, тут бабушка надвое сказала... Пустят - удача, а он уж найдет, чем отблагодарить. Не пустят - разойдутся с миром (если вилами не ткнут, кулаком не огреют, собак не спустят, помоями не плеснут...) А то - удача вполовину: пустить не пустят, но откупятся хоть горбушкой хлеба, выброшенной из приотворенной двери... И то ведь хлеб... Но - нет, нет и нет такому хлебу!
Просить милостыню? Да не нуждался он...
И человек говорил несообразное: " Доброго вечера хозяину и хозяюшке! Не нужно ли по хозяйству помочь?"

Что они могли ответить, видя тощего, почти голого оборванца, синего от стужи и побоев, дрожащего босиком на снегу возле их крыльца? Только: "Поди прочь!" А коли не просил ничего, так и вовсе заподозрить, что выведывает что-то, старается разжалобить...

"Нет предела людской подозрительности, осторожности, злопамятности..." - постучав в пару окошек, человек безнадежно брел к околице, и увидел старушку, выходящую из ближайшего леска. Бабка показалась ему очень дряхлой или снедаемой хворью. Она опиралась на клюку, стиснутую в одной руке, в другой так же крепко была сжата перекинутая через плечо веревка, опутавшая пару сухих сучьев. Поглощенная усилиями двигаться, она явно не замечала человека. Миновав его на развилке, она свернула к крайней в деревне избушке, неказистой и заброшенной, и ненароком выронила клюку. Не дожидаясь, пока ее скособочит, человек подскочил к ней, перехватил жалкую вязанку, поднял клюку, немного придержал бабку от падения... (Откуда силы, спрашивается?  - насмешливый голос Учителя был не к месту, но человек запомнил...)

- Позволь, бабушка, проводить тебя...

И тотчас насмешливые глаза - темные, неукротимые - впились в человека, силясь пронзить.

"Ну, пронзила - не насквозь ведь..." -  послал ей человек осторожный мысленный посыл.

- Небось, переночевать негде, вот и увиваешься, - нехотя проскрипела бабка.

- Ежели милость окажешь, поклонюсь в ноги, - отозвался человек и улыбнулся.

- Ну, иди, окажу милость... поклонишься еще. И не раз...

И тут бабку скрутило. И человек без церемоний обхватил ее под мышки, кое-как ухватил клюку и веревку с ветками - язык не поворачивался назвать это дровами - и дотащил-таки до порога избенки. У родной двери, как он и надеялся втихомолку, бабка приободрилась: сама отбросила жердь-подпорку, сама шагнула в избу.

Человек прошел только через сени (в лицо пахнуло сушеными травами - сильно, после - теплом, едва заметно. Еле слышно - затхлостью старческого жилья).

Порога горницы он переступать не стал - прислонил клюку к стенке, вязанку сучьев подвинул в сторону закопченной печки.

Бабка сидела на лавке - старалась отдышаться. Сверкала глазами.

- Входи-входи, что смотришь? Хошь, ложишь на лавке... А на ужин не надейся, у самой шаром покати.

И отвернулась.

- Спасибо за милость, бабушка. Я в сенях переночую, если дозволишь.

Бабка фыркнула. Человек глянул исподлобья - и поклонился в пояс. Выудил из кармана сушеную рыбешку, подаренную мужиком-новоселом, положил на край стола:

- Вот, угощайся, не побрезгуй...

И вышел, осторожно притворив за собой дверь.

...В сенях порадовало отсутствие ветра, сухость, крыша над головой. Не помня себя от усталости, человек улегся на пол, подтянул колени к груди, сжал руками босые ступни, превратившиеся в мерзлые обрубки... Провалился в дрему.

Надолго ли провалился - он не знал. Но почему-то удивило, что из-под двери не сочилось тепло. "Так и не затопила? Опять скрутило, что ли?" Человек приподнялся и прислушался. Стоны, конечно, мерещились, но лежать больше было невозможно. Проклиная себя, он встал и заглянул в дверь горницы...

Бабка лежала на лавке, держась за поясницу.

- Ну, что тебе? - процедила чуть ли не с ненавистью.

- Погоди, бабушка, печь растоплю...

Дров было немного, в обрез, и бабка бранилась вполголоса:

- Нет, чтобы воду поставить, нет, чтобы травок напарить - так этот... дрова даром переводит...

Бабке, видать, было невмоготу, и человек кротко сказал:

- Поставил я воду, бабушка. И травок заварю, если дозволишь... Травки у тебя знатные - те, что надо, в холоде хранишь, те, что надо - к теплу поближе. Зверобой, ромашку, труху сенную скажи, где взять...

- Корешки одуванчика, - сварливо напомнила бабка, - пастушью сумку, мать-мачеху...

Выжидающе замолкла.

- И полынь, - со вздохом закончил человек. - Чего сколько, подскажешь, если что. Потомлю с краю печи, как закипит, чтобы вода лишняя ушла...

- Жир барсучий надо! На кой ляд без него затевать мазь-то? - взвилась бабка, и человеку подумалось невольно - ну до чего же вредная! И сразу стало стыдно - и жизнь такой сделала, и сейчас, видать, плохо совсем...

- А тряпица чистая найдется у тебя, бабушка? Давай, я спину сперва разомну, а потом отвар из трав приложим, да к теплу... Глядишь, хоть немного и подействует.

- Отвар и к теплу? - недоверчиво хмыкнула бабка. - Ну, мне-то уж все одно...

Человек принял это за согласие и занялся делом... Не прошло и часа, как бабка, изведя его наставлениями и придирками, все же легла вверх спиной на лавку возле печи.

- Вот здесь, здесь и здесь... - и давай изворачиваться, показывая глупому, где болит.

"Ну, угомонись уже!" - про себя воззвал человек. Все было видно яснее ясного. Одолеть сопротивление - вот что самое сложное. Лежала бы еще прямо, не дергалась... Бедная моя...

Руки легли на старческую, давно не мытую, в пятнах и родинках кожу нежно и крепко. Человек позаботился согреть их у печи... Затем пальцы пробежали по позвонкам, как по клавишам, и бабка изумленно затихла, столь же изумленно позволила уложить свои лопатки прямо, размять плечи...

Человек трудился, как привычный, опытный массажист, но одновременно потихоньку начал свое давнее заклинание - из руки в руку, через сердце, через душу: "Отдай свою боль! Возьми мою силу!"

Он говорил это каждому позвонку, каждому нерву, каждой мышце и связке вокруг них. Чувствуя силы земли и неба, что помогают, исправляют - о да, только исправляют! - разорванные связи, ничего не беря взамен, радуясь... Только в какой-то миг голова закружилась снова, и он готов уже был осесть на пол, когда бабка вздрогнула и сказала:

- Слышь, ты!... Совсем юрод, что ли? Ну, слышь ты... Ты слушай, хватит уже... Нельзя так - в каждого... - и спустя бесконечное время - другим голосом, благодарно, ласково: - Ну, внучек... Ну послушай... Мне и правда хватит пока... - и голос опять поменялся: - Давай уже свою тряпку, что ли! Посмотрим, как без барсучьего жира выйдет - мне и самой любопытно... А ты пока что...

Тряпка была что надо. Помогла. И ласковый голос помог - еще как! У человека хватило сил сделать компресс, доползти до колодца, а после заплетающимся языком спросить у бабки, где же у них в лесу возле деревни можно раздобыть дров.

- А где хочешь... - махнула рукой бабка, все еще лежа на лавке. - Только близко ничего хорошего не найдешь, одни сухие сучья. А рубить, пилить - это дальше в лес надо...

- А нам сухие сучья и нужны... - улыбнулся человек, успевший разыскать топорик и освободить веревку.

* * *

Холод и тьма навалились так, что впору было рухнуть. Но... одновременно из плеч, из на миг поднявшихся к небу рук, из глаз, изнутри, казалось бы, выпитого до дна, человека поднялась такая сила, что стало все нипочем. Кадушка в сенях не полна - принесем из колодца. Дровишек мало, соберем в темноте те, что есть, живых веток не потревожим, а с утра сходим снова... Удалось найти и тропку в лес, и вязанку собрать такую, что хватит протопить до утра, и утром развести огонь...

"Ну, и кто ты, юрод? - плакал под звездами человек. - Кто ты и что? Да, чудеса творить мне не по силам... Мне бы только было о ком заботиться, кого жалеть... Твои ли силы, Вечность, идут на это - на то, что я сворачиваю горы лишь тогда, когда кому-то нужен? Может быть, не стоит? Как ты думаешь, Вечность?"

... В горнице теплилась лучинка. Вытянувшись - стрункой, обрадованной, что наконец-то подкрутили колки, - между своим тонким тельцем и жаром прародительницы-печки, она пела себе и пела, впуская огоньки в глаза двух людей, сидящих за столом. Бабка похлебала жидкой толокняной кашицы, после чего свирепо велела человеку снять с печи котелок с чаем, не то "дух целебный уйдет"...

Человеку было все равно, что там бабка велела положить в чай. Ему бы ивовой коры, чтобы лихоманка не била... В тепле едва терпимо болели пальцы ног и рук. Человек сидел, стараясь радоваться хоть тому, что рыбешка пошла в дело - бабка посасывала, жмурясь от удовольствия, и все совала "внучку"... Еле отбрехался.

На лавке он лег, отодвинувшись подальше от печки. Да и лег только потому, что беспокоился, как бы не проспать... Ну да, бабка наказала разнести пораньше снадобья, что она готовит для больных.

- Торбочку возьми! Вон, холщовая, прокалилась возле печи... Туда сложишь травки - вот, смешала я...

Требовалось разложить лекарства по отделениям торбы...

- Ну, бабушка, запомню как-нибудь... Да, и кому какое... Да, и что сказать...

В который раз проваливаясь в забытье, человек подумать, что будь сейчас не зима, налепил бы он бабке глиняных горшочков с плотно притертыми крышками, чтобы травки не выдыхались... А потом усталость накрыла так, что растворилась даже боль.

Но боль не дремала, подбросила до рассвета, обдав кипятком обмороженные ноги, разорвав легкие надсадным кашлем. Человек был ей благодарен.

Едва успев выскочить в сени, он глотнул подернутой ледком воды из кадки, выполз на двор. Снегу навалило... Прихватил дровишек, вернулся в горницу, сложил у печи. Бабка проснется, сама затопит... Взял загодя сложенную торбочку и побрел в сторону городка, на ходу умываясь снегом, ругая себя, что не вымылся как следует: "Совсем решил опуститься? В юрода играешь? Думаешь, раз зовут, так и пусть?... Не смей!"

...Снег и мороз освежили и подлечили. Бабкины наставления были толковыми, и человек почти не заплутал на городских улочках. А у первой калитки, в которую стукнул несмело, но трижды по два с перерывом, как велела бабка, улыбнулась неслыханная удача.

На стук вышел строгий мужик. Высокий, широкий в кости, но изможденный заботой - так показалось человеку... Показалось, потому что одет был давно: может, ночь не спал, может, кого-то поджидал тревожно, и коротал ожидание за работой - поверх одежи был рабочий передник, руки перепачканы глиной...

- Доброго утра мастеру и доброй работы, - вежливо
поприветствовал человек.

- Тебе того же... - машинально ответил гончар, вытер руки о передник для рукопожатия... Потер покрасневшие от бессонницы глаза...

- А бабка где?

До чего же усталым был его голос! Человек тоже устал - устал жалеть. Устал он, устал! Но жалость была сильнее...

- Все хорошо у бабушки. Меня прислала принести все, что надобно. Вот... - человек вытащил из первого отделения торбы мешочек. Запахло валериановым корнем. Вчера он и не заметил - до того замучился...

- Бабушка сказала, что ты знаешь, как использовать...

- Знаю... Войди... - гончар посторонился. - А может, сам ты... приготовишь? Ему ведь что надо... Травки - это мне. А ему...

А сам толкал человека в спину.

"Зачем?"

- Тиша... Он... Он...

Человек не терпел, когда кто-то шел за спиной. А уж когда толкал... Протест помог взять себя в руки и обернуться:

- Слушай-ка, мастер! Ты меня видишь впервые. Может, поговорим сперва, прежде чем к сыну меня пускать? Беда ведь с сыном...

И мастер молча толкнул его в сторону - словно того и ждал.

...Хорошая была мастерская. По одну сторону выстроились законченные горшки и кувшины, по другую - обожженные. В углу дышала зноем муфельная печь - небольшая. "Небось, большие партии в другом месте обжигает... В такой печи, которой и дом обогреть можно..." Человек невольно вздохнул, глядя на гончарный круг - давно мечтал о таком... А глины-то, глины! У мастера, конечно, запасы на всю зиму.

Гончарный круг был пуст, и видно было, что последнее изделие - болезненно-хрупкую чашку с широким раструбом края - только что срезали нитью и поставили сушиться. Ее глина была чуть темнее... Сердце опять сжало.

А гончар смотрел на него - смотрел во все глаза.

- Мастер, разреши...

Приняв молчание за согласие, человек черпнул из корытца мокрой глины - осторожно, кончиками пальцев. Полгорсточки, не больше... Не присаживаясь на святое место хозяина, крутанул рукой гончарный круг...

Маленький тонкостенный горшочек вырос на кругу словно сам собой, повинуясь неслышной мелодии. И словно сама собой из прилепившегося сбоку "лишнего" комочка глины вышла крышка - и видно было, что плотно закроет горшочек, едва высохнут оба...

- В нем лучше травки хранить для тебя, мастер, - сказал человек. - А о сыне расскажи, что сам захочешь...

И опустился на пол возле гончарного круга.

Гончар крутил меж пальцев горшочек и смотрел сверху вниз - виновато.

- Да что ты... Скажу... Я мастер. Хороший мастер, и потому все у меня есть. И сын у меня есть. Но... Болеет у меня сын. Ничего не хочет. Как это - не пойму... Ну, как это - ничего не хотеть, а?!!

Голос отца сорвался на крик. Но мастер есть мастер - взял себя в руки.

- Ну и вот... Ходила бабка. Носила травки. Тишу поили. Я даже вот - пил, что оставалось... А бабка ходила-ворожила, и вроде легче сыночку... А теперь - что она тебя прислала? Плохо ей? Ты ведь...Тебя, такого-то,  и на порог не пустил бы - ни с утра, ни под вечер. Все бабка...

- Мастер, а можно я просто с ним поговорю? Ну, не бабка я... Но травки же принес.

- Да иди, все одно мне уже...

Мальчик был худой и бледный. У него действительно было все. И он действительно ничего не хотел - лежал себе в постели. В мягкой, теплой. Окруженный заботой... Нет, не баловали мальчика слишком. Вниманием не баловали - вот что.

- Тиша! -  шепнул человек с порога.

- Пошел ты... - пробормотал мальчик.

- А бабки не будет, - сообщил человек.

-  Не будет... - из постели сквозило отчаяние.

- Ну, будет, только попозже. Если заслужишь... Бабка обиииделась на тебя.

- А ты кто? - опущенные ресницы чуть дрогнули.

- А я пошел...

Это человек сказал, едва шевеля губами.

"А у мальчика хорошие реакции, однако. И слух, и речь..."

- Не уходи... - донеслось с кровати Тиши.


Тише, тише, тише....

Тиша, Тиша...

Смотри, Тиша, за окном снежинки опускаются, словно корабли на дно. Ты можешь их сосчитать? Нет? А я тебя научу - в следующий раз. Когда приду. И еще к тебе придет папа, а он тоже не умеет считать снежинки за окном. Ты его не прогоняй, ладно? Он же не виноват, что не умеет считать снежинки... Папа научится, обязательно научится!..

Мальчик заснул. Показалось человеку, что румянец выступил на его щеках? Или это рассвет их коснулся?

- Мастер, я пойду...

- Он... Он в первый раз так... -

Гончар сидел, не выпуская руку сына из своей, перепачканной глиной, дрожащей... Горячей...

- А позволишь, мастер, прийти горшочков налепить для бабки?

Отец кивнул, и на том удача человека в это утро закончилась.

...Бродя от забора к забору, человек не особо надеялся изучить городок - он всегда плохо ориентировался. Но все же нашел каждый нужный дом, разнес травки. Бабка сказала, что платить будет кто чем, а его дело - взять и поклониться. А если денежку дадут - велела завернуть на базар, прикупить барсучьего жира и конопляного масла... За травки дали немного. Кто-то вообще отводил глаза... Этим кланялся человек пониже, не зная, как ободрить...

К полудню в кармане лежало несколько медяков, заткнутых свернутой опустевшей торбочкой, чтобы не вывалились. Человек отыскивал базарную площадь по расширяющимся тропкам, прокопанным, протоптанным, проезженным меж сугробов. Медяков было маловато, и человек решил попытаться заодно подзаработать на базаре - наверняка кому-то телегу надо разгрузить, кому-то - товар постеречь... Да и трактир там есть, там работа всегда найдется. (Хотя воспоминание о трактире заставило передернуться)...

День был морозным - серым, с красным мутным солнцем сквозь снежную взвесь. От скрипа под ногами сводило зубы, а потом он стал вовсе нестерпимым - впереди кто-то шел. Или бежал. Замерзший и измученный, человек не сразу сообразил, кто сшиб его с ног. Просто оказался лежащим, а перед носом - кошель, потрепанный, не слишком тугой, и явно срезанный... Все это разгляделось сразу, потому что кошель был перед глазами, а остальное - как в тумане... и рядом еще кто-то тяжко дышал. И приближался сводящий зубы скрип.

Человек кое-как встал на ноги. В двух шагах на боку лежал щуплый мужичонка - ворочался, ерзал. Одет - не то чтобы бедновато, но серенько, незаметно. Шапка натянута на лоб и уши. Ногу подвернул, что ли? Человек шагнул к нему, протянул руку. Мужичок отшатнулся и пронзительно заверещал. И тут налетела толпа - возбужденные, потные, разгоряченные погоней...

- Не уйдешь, тать! Хватай!

Схватили обоих. Когда заломили руки, человек, наконец, сообразил, в чем дело... Воришка голосил. "До чего ж противно-то..." - поморщился человек, глядя на кошель, валяющийся под ногами, сознавая, что вляпался хуже некуда - случайно, бессмысленно... Потом кошель подобрали, а человека и без отдыха вопящего мужичка поволокли куда-то, шумя и толкаясь.

...Снова судилище, снова наспех, безалаберно: на бережку замерзшей реки горели костры для обогрева, бабы с ведрами, шедшие к прорубями, подтянулись поближе - глазеть... Уже, перебивая друг друга, рассказывали суть дела кому-то важному... Воришка все вопил - надсадно, захлебываясь. За руки его держали, и он указывал на человека головой, подбородком, брызгами слюны. Потом все разом затихли - это важный встал и поднял руку. Судимых вытолкнули вперед. Человеку удалось устоять на ногах, а мужичок ткнулся коленями в истоптанный снег и скорчился.

Человек встретил взгляд судьи - привычно-пронзительный - и не опустил глаз.

- Ты кошель у купца срезал?

- Нет, почтенный, - вежливо ответил человек.

- А кто это сделал, видел?

- Не видел, почтенный.

- Думаешь ли что?

- Не видя, судить не берусь, почтенный.

Во взгляде судьи мелькнула досада. Отвернувшись, он подошел к все еще покачивающемуся на коленях мужичку. Знаком велел стоящим рядом поднять его на ноги. Заглянул в глаза.

- Не я, не я это! - не дожидаясь вопроса, снова заголосил мужик.

- А кто - видел?

- Видел, почтенный, все видел, все скажу! Вот, вот этот, рвань подзаборная, блаженным прикидывался, меж телег шастал по базару, и кошель срезал, да наутек! Я вдогон кинулся, другие - за мной. Я его с ног сшиб, да он меня кулаком огрел, оба повалились... Тут и остальные подоспели, люди добрые! Да не разобравшись, и поволокли... Вот как дело-то было!

Судья покривился. Переглянулся с кем-то. А по толпе пополз смутный ропот. Вышел владелец украденного кошеля, был допрошен. Человека никто на базаре не видел...

- Водой их спытаем? - хмуро и устало обратился судья к толпе. Толпа ответила согласным гулом, и человека толкнули к проруби.

- Да вы гляньте, люди добрые! Этот, коли зимой босым ходит, что ему от воды сделается? Час, небось, просидит и не почует,а я хворый...

Воришка боялся, боялся по-настоящему. И его страх был отвратителен.

Из толпы вышел могучий мужик с мешком в руке. В мешке позвякивало. "Кузнец, наверное..." - отстраненно подумал человек.

Кузнец перевел взгляд с человека на мужичка, усмехнулся, сказал судье:

- Можно и огнем ведь... - и вытащил из мешка два больших гвоздя. За гвоздями явились кузнечные клещи, а гвозди полетели в ближайший костерок.

Судья оживился.

- Железо поднимешь, что правду сказал?

"Прощайте, струны и клавиши..." - мысленно сказал человек. Предстояло если не сделаться калекой, то потерять подвижность руки наверняка... Он молча кивнул. Протянул руку. Докрасна раскаленный гвоздь полыхал нестерпимо, и он чуть прикрыл глаза. В ладонь легло мгновение ада, и тут же ее подшибли снизу.

- Ты что, дурень? Не слышишь, не видишь ничего? Тот уж сознался - глянь, как корчит его! Куда руку тянешь? Совсем блаженный?

Сквозь веки человек посмотрел на черную полосу на ладони. Потом открыл глаза и обернулся. Крепкий, осанистый старик тряс его за плечо, указывая влево. Человек посмотрел. Воришка валялся в ногах у судьи, прося милости, плел что-то о малых детях, нужде... О том, что не последнее забрал. О справедливости...

"Он-то ремесла не захотел лишиться... А я...? Музыка, прости! Я недостоин тебя..."

Мысль была нестерпима. В глазах потемнело, человек ощупью двинулся прочь от толпы... Нагнулся черпнуть снега унять ожог и едва не упал. Рука не болела, болела душа. "Что тебе вообще дорого? Правда? Гордость твоя? За что вступался, за кого боролся? Скотина, скотина..."

Сзади опять скрипели шаги - быстрые, уверенные. "Терпеть не могу, когда сзади идут..." Человек остановился, чтобы ушли вперед. Но его нагнали и остановились тоже. Пришлось поднять голову. По бокам от него стояли кузнец и старик, что выбил гвоздь из руки. Человек перевел вопросительный взгляд с одного на другого, пожал плечами...

- Слышь... ты кто таков будешь, блаженный? - неуверенно кивнул человеку кузнец.

- Человек я, понятно? - сквозь зубы ответил тот. - Просто человек, и больше ничего.

- Не горячись, малый, - спокойно сказал старик. - Мы хотели... Я хотел... Кажется мне, что непрост ты. И тебе непросто... Так вот... Я Пров, в Солеманке живу, хозяйствую - огород, сад, скотина... Сюда приезжаю в базарные дни. И мне бы помощника - с товаром управиться, лошадь обиходить, пока торгую, еще кое-что... Тебе работа не нужна? Сегодня сможешь?

- Смогу, - кивнул человек. - Благодарю.

Кузнец оглядел человека, помялся, но все же сказал смущенно:

- Мне тоже бы... Только вот...

- Доходяга я, да? - усмехнулся человек. - Не гожусь для кузнечного дела? Мне, мастер, подачек не надо. Мехи качать могу, воду таскать, уголь кидать. Молотобойцем - навряд ли...

- Так мне того и надо! - оживился кузнец. - Меня Ясыней звать, а кузня тут, на бережку... Сегодня я уж кончил, а завтра придешь?

- Приду. Благодарю.

Кузнец облегченно хлопнул человека по плечу и зашагал обратно к реке. А человек двинулся за Провом к базарной площади. Похоже, день все же был удачным.

*****

- Кого несет?

...Сиплый бабкин голос раздался после шестого виноватого стука-поскребывания - человек не знал уже, что делать. Ломать дверь, что ли - вдруг бабку скрутило так, что не встать? Или она в темноте никогда никому не отпирает?

Он дергался с обеденного времени, когда Пров приказал оставить мешки и прилавок и позвал в трактир подкрепиться. Поблагодарив, человек попросил позволения, пока хозяин обедает, отлучиться - пробежать по торговым рядам: "Бабушка купить кое-что наказала..." Пров кивнул, в глазах мелькнуло уважение... Оставить его, вызвавшись помочь, было совершенно невозможно, и человек, понимая, что бабка думает о нем совсем непотребное, сжав зубы, доработал до сумерек, когда торговцы начали укладывать товар на телеги. Конечно, это было и к лучшему, потому что он поспел помочь не только Прову - кто просил, к тому и спешил с разрешения хозяина. А Прова на базаре уважали, и работника его за помощь благодарили, не скупясь. К тому же пусть работник едва ворочает мешок, который весит, как он сам. Зато передвигает бережно, или тянет, подложив дощечку, чтобы не стерся и не вымок на грязном снегу. И капустные кочаны не швыряет, а складывает один к одному, и не побил ни одного глиняного горшка... Так что позвали помогать и назавтра, и человеу это было в самый раз - Пров-то приедет лишь через неделю...

Но что думает бабка, как раскаивается, что пустила приблуду, да поверила, да еще поручение дала - это свербило неотвязно, и едва Пров попрощался, он кинулся из города бегом. Ну, бежал-то, как мог...

- Я это, бабушка, - смущенно выдохнул человек в щель меж косяком и дверью. - Задержался вот... Хочешь - прибей хоть клюкой, хоть поленом...

Дверь заскрипела, приоткрываясь. Лучина горела за спиной у бабки, и была она для глаз как силуэт, вырезанный из черной бумаги...

"Без клюки", - облегченно перевел дух человек.

Просунул в дверь руку. На запястье висела торбочка. Раскрыл ладонь с зажатыми медяками. Подтолкнул ногок к щели вязанку хвороста - завернул в соседний лесок по дороге, чуя, что потом сил не хватит возвращаться...

- Возьми, бабушка. Вот выручка. Ефрем и Агафья обождать просили, винились... Купил, что наказывала. Дрова вот... А я пошел. Благодарствую за кров, тепло и ласку. Будь здорова, бабушка.

Из приоткрытой двери выметнулась цепкая рука, ухватила за рукав, как корявая ветка - не выпутаться. Втянула внутрь - человек едва успел поднять вязанку.

- Ишь ты, какой... - проворчала старуха.

Человек бережно опустил торбочку на давно не скобленный стол, шагнул к печке, скинул вязанку...

В избе умирало тепло. Человек привалился к печи, чтобы отдышаться, и понял, что отлепиться будет трудно. "А надо бы бабке помочь подтопить на ночь... И еще... Да брось, уходить надо - столько ждать заставил, невесть что думать. Кто такое простит?"

Зажмурился от поднесенной к лицу лучинки. Бабка вглядывалась, морщины на щеках ходили ходуном.

- Пойду я... - выдавил человек, чувствуя, как подкашиваются ноги.

Вдоволь наглядевшись на его почерневшее от холода и усталости лицо, бабка с силой толкнула его к лавке.

- Ишь ты, прыткий... - заворчала снова. - И совесть есть, и гонору, как видно, лопатой греби... А что? У меня тоже гонор. И ждала я. И какими словами тебя не помянула... Ну и что? Старую что, пожалеть нельзя уж? Ведь вернулся? Так что ж теперь гонор-то свой показывать? Пойдет он... Ты хоть встань для начала!

Человек слушал, и больно было губам - обветрились, а улыбаться хотелось. Хорошая была бабка.

- Как твоя спина, бабушка? - кротко спросил он, когда в ворчании старухи наступила пауза.

- Твоими молитвами... - сварливо отозвалась бабка, и вдруг села на лавку и заплакала. - Внучек... Давно уже - никого... Ты пришел - откуда взялся? Как чудо... И вдруг... Нет и нет. Не придешь больше? Жулик? Тяжко это, внучек! Ты прости уж меня...

Человек совсем растерялся.

- Бабушка, ты что? Ты о чем плачешь-то? Погоди, я сейчас печь растоплю заново, тепло будет...

Кое-как поднявшись с лавки, он обнял бабку за плечи, стараясь отвести от лица мокрые морщинистые руки, заглянуть в глаза...

- Бабушка! А глянь-ка, что я принес-то! Сейчас и мазь для спины тебе сделаем как полагается, на барсучьем жиру. И кашу заправим - масла купил вот... А еще...

Он начал неловко потрошить торбочку. Пров не забыл о нем - принес из трактира половину капустного пирога в чистой тряпице и пару крутых яиц. Тронутый такой заботой, человек поклонился едва не в землю, и смущенно спрятал гостинец в торбочку, шепнув: "Бабке отнесу, коли позволишь..." Пров снова кивнул, потеплев глазами. "Если доведется с ним сойтись ближе, непременно постараюсь узнать, что же на душе у него... Может, мать потерял, не позаботившись вовремя, и корит себя смертно? Может, жену? И мягок душой... Строгость и важность - панцирь..." Уже выбегая с базара, человек купил с крайнего прилавка полкруга замороженного молока - бабке в кашицу наутро, а то что все на воде хлебает? Теперь молоко норовило подтаять, и человек метнулся за миской. Перевалил молоко, поставил миску на печь. Открыл заслонку и начал раздувать едва тлеющие угли.

Бабка, вначале не сдержавшая восхищенного вздоха, увидев пирог и яйца, сразу же подобралась, начала пересчитывать мелочь на столе...

- Так, - скрипучим голосом осведомилась она почти тут же. - Все купил, еды принес. Деньги, что за травки давали, все здесь, до полушки... Где взял?...

"Тать", - явственно услышал человек проглоченное слово. И сам едва смог проглотить то, что вскипело внутри, грозя выплеснуться... Ладно, вскипело и остыло.

- Так я почему задержался-то, бабушка? Пошел на базар покупки делать, а там работа подвернулась. Телегу грузил, товар сторожил... Только, как базар свернули, и смог уйти. Ты прости уж, что дурное заставил думать... Угощайся, я ведь от сердца...

Захотелось разреветься - видно, тепло подействовало. Сейчас начнет все болеть, будет клонить в сон, потом - не встать...

- А чтобы ты не беспокоилась, я пойду, пора мне.

Человек закрыл печную заслонку, аккуратно пристроил в угол кочергу, сдвинул на край горшок с травяным отваром - томиться. И пошел к двери.

- Да стой ты, ирод! И откуда ты такой выискался? - бабка вцепилась, потянула к столу, снова толкнула на лавку.

"Ну, что они все толкаются-то? - обиженно подумал человек. - Весь день - то один, то другой..."

- Никуда не пойдешь, понял? - заскрипела бабка. - А завтра снадобья понесешь. Если поднимешься... Блаженный, как есть... Что смотришь? Я, старая, тебе еще и подавать должна?

Пришлось опять вставать -заваривать кипятком траву для чая, смешивать с барсучьим жиром выкипевший до кашицы целебный сбор, ставить в холодок разморозившееся молоко. Бабка понуждала есть, но человек только мотал головой - хозяин щедрый, накормил...

Бабка поверила, и смаковала принесенное угощение так, словно это были заморские деликатесы. Видать, совсем отвыкла от нормальной пищи. "Останусь, сколько смогу, - сказал себе человек. - Много тут дел. Хоть чем-то..."

Поев, бабка чуть ли не раскраснелась - оживилась, заблестели глаза. Настойчиво вливала в человека травяной кипяток, уверяя, что секрет знает: "На двадцати одном цветке, в полнолуние собирать, семижды три листках, семи корешках..." Человек глотал через силу, вспоминал чудесные цветы Долины... Подступала тоска, дотлевала лучина... Он отщеплял новую, вставлял в покосившийся светец...

Бабка стала поучать... Тут он совсем задремал, о чем после жалел сильно - ведь так и можно было б вернее узнать, что он такое на людской взгляд. Но ничего не поделаешь, очнулся только когда знахарка загремела горшками с толчеными кореньями, зашуршала травой. Пришлось помогать - да и то, завтра спозаранку нести, надо же знать, что к чему.

О лекарствах говорить было интересно. Человек слушал в три уха, да и бабка то и дело изумленно качала головой и переспрашивала... Почти блаженство. Почти музыка. Песни трав, мелодии весны и лета, согревающие зиму...Квинтэссенция добра - дарить облегчение страждущему...

- Ложись-ка, бабушка, спину тебе разотрем.

Бабка вскинулась тотчас:

- Ты только ворожить не смей, слышишь?

Все же правильная была бабка. Классная, как сказали бы там, далеко и близко...

Вливать силу пришлось осторожно, постепенно, по капле, чтобы не заметила. Но, правду молвить, на большие порции сил-то и не было. Массаж, мазь хорошая, свежая, травки сильные. И... "Отдай свою боль. Возьми мою силу..."

Отдай.

Возьми.

- Ох, и хорошо же... - выдохнула, садясь на лавке, старуха, когда человек обернул ей поясницу штопанным шерстяным платком - надо бы новый справить, этот уж вытерся...

Снова сверкнула глазами.

- Ворожил? Признавайся!

Человек не стал делать честные глаза: "Что ты, бабушка?"

- Ты, видать, в свои снадобья вовсе не веришь, да, бабуль? - усмехнулся ехидно.

И бабка точкас довольно хмыкнула в ответ.

- И совесть есть. И гонор. И чутье. И... Откуда взялся-то - такой-разэтакий?

- Издалека.

Человека что-то совсем сморило, он из последних сил растирал снадобья на завтра, раскладывал по кармашкам торбы.

Бабка прожигала взглядом.

"Вот вредная! Болела бы спина, лежала б на лавке да охала..."

Думая так, человек внутренне смеялся. А серьезно - многое отдал бы за то, чтобы поговорить о том, что...

- А откуда издалека?

Человек поднял глаза от собранной котомки. Жаркие искры печки, трепет лучинки, снежная равнина, черная тяжесть проруби, бескрайнее небо - отражались в глазах. А там, дальше...

- У всех людей один рот и один нос, бабушка, - тускло сказал человек. Подумав, уточнил: - Если не откусят, конечно, нос-то... Да, люди разные. Очень разные, потому что разные - внутри. То, что снаружи - ох, сколько разного! И традиции, и обычаи, и одежка, и уклад.... Молятся по-разному разным богам. Цвет кожи - эфиопов видала ли? (Бабка торопливо кивнула...) А внутри у них - любовь, заботы, долг, честь, радость, горе, плач, смех, вкуснота, боль, удивление, надежды, подвиги... А сколько чего - это уж какой мерой судьба отмерила... Или сам человек, если сумеет изменить сам себя. А полезен будет или вреден этот настой, передержат его, недодержат - кто знает? Только отведав, узнаешь...

Бабка молчала долго. Может, соотносила услышанное со своими знаньями о травах целебных. Может, со знаниями о жизни... Спросила снова неожиданно:

- А ты... такой разэтакий... Чего ищешь?

- Известно что, бабушка, - устало вздохнул человек. - Себя ищу.

Бабка смеялась так, что зашлась кашлем.

- Себя он ищет! Кхх... Да разве ж так ищут? Да ты... Знаешь ли, сколько сил надо, чтоб себя найти? А ошибешься? А найдешь, и окажется.... Кхххх...

- Что окажется, приму, бабушка, - тихо и твердо сказал человек, воспользовавшись перерывом в бабкиных речах. - Таким буду, как есть. Чтобы ничего не мешало всех и каждого принять в сердце. Чтобы чувствовать небо и землю. И то, что прежде было, почувствовать, и то, что дальше будет...

Почувствовал, что глаза заискрились звездным светом, и опустил взгляд:

- А что дальше, никому не ведомо, правда, бабушка? Мы ж не кликуши с тобой. Так что давай-ка спать. Завтра снадобья разнесу как надобно, в лучшем виде... И не тревожься, если поздно вернусь - кузнецу обещал помочь, да и на базаре...

Человек чуть слукавил: к кузнецу он и впрямь собирался. Но только после гончара. К нему - к первому. Налепить горшочков для бабки, раз позволено, и проведать Тишу. Тиша - вот что важно... "Научу его умножению на девять - пусть пальцы разрабатывает. Считает снежинки... А задвигаются пальчики - нарисуем их, снежинок. И папу нарисуем, и маму... И звезды в небе... Ты, Тиша, хороший очень, только бы поняли, да и сам ты понял..."

Бабка затихла на печи, а человек всю ночь глаз не сомкнул от тоски.

"А вдруг? - беззвучно кричал он в нависший потолок. - Вдруг там петля не работает? Вдруг? Кто мне скажет? Вдруг они, оставленные мной, сейчас нуждаются во мне? Светлое небо, кто скажет?.."

Забылся он далеко за полночь. Очнувшись, обругал себя снова.

Растопил печь, подвинул к теплу чугунок с молочной кашей - бабке позавтракать. Вымылся у колодца. Надеть свежую рубаху на чистое тело было наслаждением... Подхватил торбу и побрел в город. Встречать рассвет предстояло уже там...

* * *

Человек стоял на деревянном мостике, ведущем к проруби, и жадно, взахлеб вдыхал ледяной воздух. Голова горела - только выскочил из кузни натаскать воды похолоднее. Предстояля закалка поковок.

"Небось, Ясыня меня спровадил оттого, что видел - вот-вот грохнусь"... Так это было или нет, но человеку было стыдно.

Снадобья он разнес без приключений. Тиша порадовал, и всю дорогу до реки человек обдумывал следующую встречу... Кузница тоже отыскалась сразу, и к ее дверям они с кузнецом подошли одновременно. Ясыня чуть удивленно, но одобрительно хлопнул его по плечу - пришел, мол, вот и молодец... Вспоминая кузницу Дубка из селения Ришти, человек взялся споро - знал, что делать. Притащил мешки с углем, наполнил горн и развел пламя, натаскал воды для охлаждения. Разбирая инструменты и заготовки, Ясыня довольно покрякивал.

Качая мехи, человек в первый раз за долгое время согрелся по-настоящему. Все заболело так, что потемнело в глазах, и оставалось только убеждать себя, что это просто в кузнице маловато света. Было очень интересно, и человек увлекся. Он бы много чего спросил, но за работой говорить было неловко, да и тяжко было - только терпи... Человек терпел, и терпел бы еще, не окликни его кузнец - кажется, в третий раз, виновато понял он... Подхватил ведра и выбрался из кузницы на воздух. Как добрался до проруби, помнил плохо, только там чуть отпустило, в глазах посветлело.

Черпнул воды, напился, умылся и все медлил, набираясь сил. Очень уж не хотелось быть слабаком в глазах кузнеца - зауважал его.

Потом ноги снова ослабели, человек присел на мостки, свесив ноги. Чиркал пальцем по поверхности проруби. Пошли круги по воде с другой стороны - только тогда он заметил, что к проруби медленно подошла впряженная в сани усталая лошадь. Приблизилась, ткнулась мордой в воду: "Пить...." Никто не остановил - старая была, к чему заботы о такой. А кромка льда возьми и подломись под копытами.

...Истошно закричал сидящий в санях возница. Лошадь забила ногами, вскинула зад, но сани с поклажей тянули ее вниз, под лед.

Что там кричали с берега, человек не разобрал. Как кнутом обожженный болью и страхом лошади, он сам не заметил, как оказался рядом с ней в проруби, освобождая от оглоблей и крича: "Доски под брюхо ей! Не выберется ведь!" В ответ доносилось, совсем уж издалека, совсем уж немыслимо: "Товар у меня красный там, сукно! А эта кляча выплывет, нет ли - пусть ее..."

Расслышав это, человек кинул на лед почти распутанный повод - у лошади, бешено бьющейся за жизнь, достанет силы оборвать! - и вцепился в задок саней одной рукой, а другой - в сваи, держащие мостки над прорубью. И закоченел в таком положении, успев только прохрипеть этим, дальним, на берегу, с кольями и опорой под ногами... Прохрипеть не менее бешено, чем лошадиные копыта вспенивали лед и стылую воду:

- Не вытащите лошадь - выпущу сани к лешему...

Смутно запомнился треск рвущейся вдоль спины рубахи и хруст льда под копытами выкарабкивающейся лошади. Потом разжатые насильно пальцы и запоздалое облегчение, что больше не надо держать... Потом тоненький, как писк комара, голос кузнеца: "И на минуту не оставь скаженного... Пошли уж..."

Вялые, наивные попытки переставлять ноги...

В следующий раз он очнулся от стука зубов о край раскаленной кружки. Кузнец упорно совал ее в руки, присев на корточки. Глаза их были вровень. Человек нехотя удивился...

- Лошадь выбралась? - выдохнул он, отводя лицо от пара.

- Да выбралась небось... Такой помощник сыскался... - проворчал кузнец и снова ткнул кружку в зубы.

Пар обварил ноздри. "Ну, отчего не уйти снова в холод..." - тоскливо подумал человек и закусил горячий край - так зубы меньше стучали.

- Не заплатят тебе, что лошадь вытащил. За товар вот - я уж сам взял, а то знаю я купца этого...

Горн тускло взблестнул отражением монет в ладони кузнеца.

- Что с лошадью будет?

Человека затрясло. Остатков сознания хватило лишь удерживать дергающиеся руки-ноги. А тут еще и кузнец тряхнул за плечи:

- Да очнись ты, бестолочь. Лошадь в сарае у меня стоит. Обтер ее, сена дал... Не придет за ней купец - к себе возьму. В хозяйстве не помеха...

- Это хорошая лошадь, - выдохнул человек. - Ты видел... Сильная... Пригодится... А я отработаю за нее. Мехи стану качать - сколько нужно...

...Умный был кузнец - дал качать мехи. Не стал ничего говорить. Человек кое-как разогрелся, а когда пошабашили, смог уковылять из кузни вполне твердо, провожаемый бурчанием Ясыни. Что тот бурчал, человек не разобрал и решил, что не беда это. Кузнецы - они настырные, что захотят, непременно скажут, да так, что вколотят намертво...

* * *

На базаре окликнули: "Эй, юродик!" Человек сжал зубы, не отозвался. Продолжил прицениваться к шерстяному платку для бабки - выручка позволяла.

- Ишь ты, его зовут, а он и ухом не ведет! Прынц выискался! Босый...

Сквозь вату в ушах после натуги в проруби прорезался голос мужика, что торговал рядом с Провом накануне, которому помогал грузить в телегу нераспроданный товар. Человек обернулся, кивнул.

- Ну ты глянь, как есть, Прынц! - зашелся в радостном смехе мужик. Видать уже успел заглянуть в трактир после торгового дня, согреться душой, да и с собой прихватить для пущей радости... Вон, и приятель рядом вьется, готовно подхихикивая:

- Прынц! Откликается! А Прынц-то босый! Ей, Босый, телегу грузить подмогнешь?

Человек молча подошел и взялся за ближайший мешок.

* * *

"Босый Прынц? Учитель, мэтр Сонт, как вам это? По мне, так всяко лучше "юродика"... На это уж точно откликаться не буду..."

Дорогу из города до бабкиной избушки он мысленно назвал дорогой домой. В первый раз - уж очень трудно было дойти.

А платку - совсем новой шерстяной шали, просторной и мягкой - бабка обрадовалась. А человека выругала, что пришел еще более черным и тощим, чем накануне, и долго зашивал рубаху.

А все остальное человек делал в полусне. "На автопилоте" - подумалось из другой жизни...

А потом сон ушел до рассвета.

А потом потекли дни - один за одним. Размеренные. Размеченные неведомо кем: заставить себя встать, заставить обмороженные ступни не орать от боли, когда лопаются пузыри, заставить ноги двигаться, когда боль притупится от холода... И потом тоже - заставить себя, заставить... Заставить не оборачиваться на "юродика", заставить не морщиться от жалостливых взглядов, не вздрагивать от брани, не падать на колени под взвившимся над головой бичом, не падать от сметающего с дороги властного взгляда. Не падать от усталости...

Не падать.

 Заставить.

 "Заставы быть не должно! Все открыто. Я открыт. Мой мир открыт".

"Открыыыыт... Кому ты нужен-то? Комуууууу...." - завывала вьюга, забираясь за шиворот.

- Давай, грейся - открыто ведь... - смеялся человек, впуская вьюгу под рубаху...
* * *

В том мире было мало музыки. Почти совсем не было...

* * *

Жесток? Знай свой шесток!

Был звук, упрямо высосанный пальцем
Из бездорожья вечной тишины,
Жесток, как бог, пришедший в мир скитальцем...
Жесток был палец, рвущий жизнь струны.
.
Гриф был жесток, устало разбиваясь -
Украл струну пути. И где искать?
Шагаю мимо нот, не удивляясь,
Что сытая, бездонная тоска,
.
Как черный смерч - крыло подбитой птицы -
Затягивает в ночь больших ножей...
Тень ветра перемен, задев ресницы,
Сметает с них осколки миражей.
.
"Смотри!" - Жесток прищур тысячелетий -
"Впитай наш опыт!" - Слаб мой голос:
- Нет!
...Собрав в себе крупицы милосердья,
Тень песни возвращаю тишине.

Было бряканье ожесточенных морозом колокольчиков на оглоблях лошадей тех торговцев, что побогаче. Было шарканье многих, многих тянущихся в средоточие тепла ног - разных. Обутых тепло и не очень, усталых и не очень...

Тянулись эти ноги к теплу. На площади источником тепла был трактир. Трактирщик. А трактирщик был недобр, и обладал властью, потому что мог дать миг тепла, сытости, пьяного забытья... За монетку. Дьявол...?

"Ага... - бормотал человек, кружа возле трактира. - Обделенные теплом просто тянутся к нему. Просто... А кто-то дает... А потом этим пользуется... Просто человек этот трактирщик. Но я в тепло не пойду. Просить не пойду. Только когда работа... Не себе..."

С утра холод донимал невыносимо. Человек раскидал нападавший возле прилавков снег, дождался первую телегу, помог разгружать... Крестьянин, знакомец Федор, позвал "согреться". Человек отказался. Федор отсыпал ему за работу пшена из мешка, привезенного на продажу, и вразвалку удалился пропустить стаканчик для бодрости и за удачу в торговле...

Человек дождался вторую телегу. Третью... Прова нынче он не ждал, делал, что подвернется. Только когда поманила стряпуха из трактира, попросив вычистить котлы, он направился в сторону дышащей теплом двери...

"Ну и сдохни от своей гордости..." - бормотал он себе под нос, выскребая пареный горох со дна котла в собачью миску, хотя "посудомою" негласно разрешалось доесть остатки. Однако со стряпухой тоже уже договорились почти без слов, что за труды он будет рад "сухому пайку" - горсти того же гороха, пшена или муки, куску хлеба. Словом, тому, что можно унести в торбочке бабке на ужин.

"Ну и сдохни от своей гордости..." - бормотал он, понимая, что дело не только в этом. Просто - не нужно. Ну как же вы не поймете... А кто это - "вы"? Кто должен тебя понимать? Никто не должен... Ты всем должен. И сам себе - если человек..."

Когда котлы и чугунки были оттерты снегом и песком, а после отмыты до блеска, стряпуха попросила сперва натаскать воды, а после - прибрать со столов, благо утренние посетители разошлись, позавтракав, и трактир пустовал. Собирая пустые миски и кружки, смахивая со столов объедки, отскабливая пятна от жирных ложек и пролитой браги, человек невольно посматривал в угол возле печи - теплый, но темный. Не из лучших, разве что спокойный. Там, уронив голову на руки, сидел посетитель, которого крепко сморило. Видно, путник, но не ночевал - то ли денег не было, то ли пришел только утром. Одежа была дорожная, мешок задвинут подальше под лавку и крепко сжат ногами по привычке проводить время под чужим кровом, с чужими людьми... Ну, сморило и сморило - не то притягивало взгляд...

Доверчиво прижавшись к бедру спящего, полуприкрытый полой полушубка, на лавке дремал музыкальный инструмент, схожий с гуслями. От печи тянуло теплом, и человек болезненно морщился, кожей чувствуя, как рассыхаются настрадавшиеся на морозе волокна деки.

"О чем я думаю? Кто он, уснувший? Стряслось ли что, или так просто ходит? Просто, просто так - потому что мало музыки в этом мире... И нет ей цены..."

Сгрузив последние миски и кружки возле лохани для мытья, человек отважился спросить у стряпухи о дремлющем у печки.

- Этот-то? Заброда... Обычное дело - приплелся под вечер, без гроша, начал бренчать на своей этой, как ее... Мужики с морозу да с устатку выпили, разошлись, начали ему частушки похабные заказывать. Тот их мнооого знает... - багровые щеки стряпухи ходуном заходили от смеха. - Накидали ему грошиков. Тот давай лопать - и щи, что со вчерашнего остались, и ребрышки свиные - только вчера хозяин хряка заколол... Хлеба уплел чуть не ковригу... Пирожков ему вынесла с требухой - уж больно голоден, а пирожки назавтра уж спортились бы...

Ну, и напоили, знамо дело. Тоже хлебал дай бог всякому... Так и уснул тут, обеспамятел...

Человек почувствовал, как каменеет лицо. Сглотнув ком в горле, выдавил:

- А теперь что же?

Стряпуха пожала могучими плечами:

- А что? Пока хозяин не гонит, пусть сидит себе - все не на холоде. Потом прогонит, если тот не сбренчит еще что... Да с утра хозяину это без надобности - работа...

Проклиная все на свете и в первую очередь себя, человек ощупал карман. Кроме медяков, полученных за бабкины снадобья, там были и заработанные самостоятельно. Назначение их было четко определено, в уме держалось все, что необходимо купить для бабки в первую очередь. А заброда с жалобно стонущими струнами под боком - он кто? "А бабка кто? А остальные - кто? А я - кто?"

"А ты - дурак" - выплывший издалека голос был похож на многие голоса одновременно. Человек не стал разбираться. Легче всего было нащупать пятак - он был самый крупный.

Спросил деловито:

- От хряка, поди, ножки остались. Холодец уж поставила?

Стряпуха самодовольно кивнула:

- А то! С чесночком, наваристый...

- Верю, что хорош, - покивал человек. - Так вот: держи-ка - вложил он пятак во влажную стряпухину ладонь. - Ему отдели сколько-нито холодца, к нему капусты кислой - да рассол не сливай... Но прежде холодного квасу и горячей каши. Я сам все отнесу, ты только положи, сколько на пятак хватит...

Стряпуха оторопело кивнула, повернулась... Видать, это монетка возымела такую силу: приказали, заплатили - исполняй, что приказано. Потом глянула на человека, округлив глаза.

- Ну ты и... Нет, чтобы самому поесть... У тебя пятак что, лишний?

- Ага, лишний, - беззаботно подтвердил человек. - Квас-то давай, что ли...

...Когда пар из миски с горячей кашей коснулся ноздрей уснувшего, он дернулся.

- Неее... не надоооо... Не... Я сам... Я сыыыы... Сам... Сыграю... Сам... Сам уйду... Не бейте!

Человек вложил в трясущуюся руку кружку с квасом:

- Пей. А то побью.

Игрец проглотил квас залпом, только кадык судорожно дернулся.

- Теперь поешь.

Обгрызенная ложка, оказавшаяся в руке, вначале вызвала недоумение, но потом дело пошло на лад...

Пока заброда глотал горячую кашу, человек сходил на кухню за холодцом и капустой. Вернувшись, с удовлетворением встретил прояснившийся взгляд. Взгляд недоуменно переходил со дна опустевшей миски на кончик облизанной ложки и уже оттуда - на невесть откуда взявшегося человека. И затравленность была в этом взгляде, и вызов. А пуще того - голод... Не только в брюхе голод.

- Ты - кто?

- Да так, - усмехнулся человек. - Вот, слышал, как ты вчера играл. Мне по душе пришлось.

("Что я делаю, что? Нет мне прощения! Разве я бы позволил, чтобы со мной, вот так...?")

- Ты, может, не помнишь... Но мне до того по душе пришлось, что вот... Вижу сегодня - устал ты немного... Думаю - чем могу отблагодарить?.. - человек развел руками, а у самого губы сводило от лжи. - Поешь, а? - просительно закончил он.

А игрец то ли привык, то ли не оправился еще, то ли все равно было ему, кивнул удовлетворенно и придвинул к себе миски. Когда они опустели, человек в какой-то степени перестал беспокоиться за его судьбу и судьбу инструмента: протрезвев немного, игрец сразу переложил его подальше от печки и завернул в относительно чистую холстину.

- Ну, бывай, музыкант... - человек поднялся.

- Кто? - спросил заброда удивленно, видать, насытившись, получил некоторую свободу мыслей, и сразу потекла музыка в них...

- Да так... - повторил человек. - Музыкант - тот, кто звуки придумывает, а потом - вытаскивает наружу. Так зовут там... ну, неважно где.

Пора было - и торг на базаре шел вовсю - можно было подработать, и к бабке не грех сегодня пораньше, сени поправить, крышу... В дверях человека настиг оклик:

- Это ж я - придумываю звуки! А хочешь - я их сейчас, наружу!

- Хочу.

Человек вернулся и сел за стол.

Инструмент был извлечен из холстины. Игрец деловито крутил колки.

- Сыграй то, что сейчас придумывал, - попросил человек.

И заброда изумленно вскинул глаза...

Мелодия была как все новорожденные - угловата, страшновата, необтерта и неспеленута. И слаба. И прекрасна. И долгая жизнь ждала ее...

Человек молчал.

- Так и знал - не поймешь... Тебе... - горло музыканта перехватило, и он уставился в угол.

"Ну, и как ему разъяснить, что я понял?"

В кармане лежала еще полтина - новенькая, полученная от мастера, когда после встречи с Тишей работали за гончарным кругом... За "секреты", за подсказанную форму кувшина... И большие планы были на эту полтину...

Серебряная монетка беззвучно легла на стол.

- Ты, музыкант, если захочешь, чтобы жила твоя песня, попробуй ее вырастить и выпестовать. Для этого много нужно, знаю... Но больше всего нужна тишина. Не орать частушки, пьяный гомон не слушать... Возьми вот... Знаю, этого ненадолго хватит. Но ты попробуй...

Дожидаться ответа он не стал.

* * *

Гусляр шагал прочь из города и слушал, как поет под сапогами снег. И удивлялся этому, потому что снег впервые - пел. О том, что сапоги хоть изношены, но еще крепки, и если быстро шагать, уберегут от холода. И можно их не менять, не тратить серебряной денежки, что нужна на выращивание песни... Будет дорога, будет тишина и в дороге, и песня станет расправлять крылья... и будет вечер, и ужин, который не надо зарабатывать, а можно просто оплатить, выращивая тишину в душе... И ночлег, и снова дорога... А потом... Потом...

- Потом... - пел снег под сапогами, и вторили ему струны гуслей, привычно заброшенных за спину.

Перекресток позвал остановиться и призадуматься, в какую сторону идти дальше. И придорожный камень поначалу не привлек внимания. Пока не пошевелился...

На камне отдыхал какой-то... Ну, сидел себе... Музыкант узнал того, кто утром... Кто ему полтину...

Сидящий на камне бросил растирать снегом босую ногу, поднял голову и приветливо помахал музыканту:

- Доброй дороги!

И снег запел под сапогами - те против воли понесли музыканта к камню.

 - Ты кто? Ты мне... зачем?

- Зачем - что?

- Зачем... помог?

Никого не было на пустой дороге. Незачем было притворяться и оглядываться. И потому человек повторил:

- Да так... Песня ведь стоит того, правда?

И музыканту незачем было притворяться.

- Стоит! И я - постараюсь... Выпестовать...

И плеснула из его глаз такая радость, когда он снял с плеча гусли...

- Сыграешь? - спросил человек.

- А хочешь... ты сыграй? - угадал музыкант.

- А можно?

Музыкант молча положил гусли ему на колени.

...Погладить струны, ощупать деку... Не так и рассохлась... Форма - говорит о чем? Басы будут гуще, верха следует точнее настраивать. Так, здесь колки совсем ослабели... Как же скрутило пальцы!

Человек оторвался от инструмента, рассеянно дыша на закоченевшие руки.

- Можно, я подстрою? - спросил мимоходом.

Музыкант кивнул, но настороженно и ревниво.

"Ну-ну, не обижу... - сказали пальцы человека инструменту. - Не стану насиловать... Расскажу... Ты напоминаешь мне и гусли, и рояль, и арфу. Но в тебе - твое. Ломать не стану... Просто покажу, как еще можно звучать".

Колки мягко сопротивлялись, и готовно дрожали струны. Обласкав их все единым перебором, человек дождался, пока последний обертон растает в морозном воздухе, и споткнулся - что же сыграть?

Флейтой скрипнул ремень дорожного мешка бродяги. И человек заиграл "Шутку" Баха.

- Это... Эти звуки кто придумал? - выдохнул музыкант с десятым клубом пара, вырвавшимся изо рта.

- Придумал-то? Придумал один немчин. Давно уже. Или недавно. Или не родился он еще... - человек растерялся, вспомнив разом и о временнОй петле, и о возможном смещении эпох...

- Но ты же знаешь, один придумал, другой сыграл, и вышло иначе...

Суровый взгляд музыканта оборвал. Переминаясь с ноги на ногу, косясь на босого человека, поджимающего пальцы в снегу и бережно придерживающего на коленях инструмент, он обдумывал что-то свое...

- Сыграй теперь те звуки, что придумал ты, - не попросил, потребовал он наконец.

И человеку снова пришлось греть пальцы, потому что не знал он, что выбрать. Потому что никто не просил до сих пор об этом...

- Со словами будет... - сиплым от холода и волнения сказал он. - Балладу одну спою... Ни начало, ни конец... А петь вовсе не умею. Так что понимай как знаешь...

И он запел о Рыцаре смерти. Не запел, захрипел, сопровождая слова безумными, беспросветно гармоничными в своей невероятности аккордами. Аккорды не были сопровождением - расцвечивая каждую строку, они жили собственной жизнью, их ступени перетекали одна в другую, образуя мелодии, они... Лилась музыка над пустой дорогой.


Рыцарь смерти

Простите, если я
Любил не ту богиню,
За гранью бытия
Искал свою святыню.

Она прекрасней всех,
И к ней чиста дорога -
Вместилище утех,
Чертог иного бога.
Я шел к ней много лет -
Без страха, без оглядки,
А жизнь неслась мне вслед,
И псом вцеплялась в пятки:
"Мертвы твои враги,
Друзья же уцелели.
Вернись и помоги,
Яви себя на деле!"
Вернувшись, соблюдал
Все правила, все догмы -
С улыбкой... Кто бы знал,
Как я судьбой был согнут!
Получен ржавый щит...
В наследство? Или просто
Его с чужих орбит
К ногам сгрузили звезды?
Постиг я суть речей
Бойцов, до жизни падких.
Не сосчитать мечей,
Разбитых с ними в схватке,
А сам - до сей поры -
Еще не лег в могилу,
Но правила игры
Постигнуть я не в силах,
Я их не превозмог,
Но вырвался из плена -
Однажды свой клинок
Сломал я о колено.
С тех пор один иду,
Безмолвный и упрямый,
И верю - припаду
К стопам Прекрасной Дамы.
Кто хочет - тот поймет,
Кто сможет - тот услышит:
В огонь я бросил свод
Законов - тех, что свыше.
Мой ад прохладно-бел.
Несу его исправно,
И вырастил в себе
Закон - для всех. Для равных.
Пока его блюду,
Бессильны страх и беды...
Но я один иду,
И некому поведать,
Как меч свой преломил
В угоду недеянью,
Как сжег остатки сил
В огне печальных знаний,
Как падал, вопреки
Бесстрастия обету,
Под тяжестью тоски,
Любви, и тьмы, и света,
Как годы и века
Закручиваясь в кольца,
Звенели у виска
Бесстрашным колокольцем:
"Ты пробовал на вкус
Отчаянье, но выше,
Преодолев искус,
Все шел. И был услышан!"
Но я не верил в звон
Любимых колокольцев -
Порог не перейден...
Когда-то доведется?
Когда взмахнет рукой,
Послав заветный лучик,
Та, что несет покой
И никогда не мучит,
Когда вступлю - пора! -
В проем заветной дверцы,
И свалится гора
С надорванного сердца.
Брезгливо отряхнув
Навязанное платье,
Взлечу, и не вздохну,
Попав в ее объятья...

...Простите, если я
Ищу мечту за краем,
За гранью бытия...
Я вас не покидаю.


- "Кто хочет - тот поймет, Кто сможет - тот услышит"... - вечность спустя пробормотал музыкант. - Ни черта они не поймут! Потому что глухи, глухи, ГЛУХИ!!!!

"Видно, холод пробрал его - песня была слишком длинной", - устало подумал человек.

- Ты береги его получше, чтобы услышали. - он протянул музыканту еще трепещущий от песни инструмент. - Вот, возьми. Чехол ему нужен.

Он выудил из кармана еще монетку. И гусляр взял. Буркнул только:

- Услышат ли?

Человек промолчал.

И расстались они отчужденными и близкими.

И перекресток развел их.

И оба обернулись.

- Я не забуду тебя, - сказал музыкант.

- Не стоит. Ты не забудь свою песню.

Остального не сказали - просто услышали.

* * *

Мало было музыки в этом мире, очень мало. Но только на первый взгляд.

Лежа ночами без сна - человек вспоминал звуки. Не любимую музыку - просто звуки. Любые, какие есть на свете. И проступало меж ними сходство...

Как дождь стучит по крыше и как трещит лучина...

Как воет буран и как призывно ревет племенной бык - утробно, на низких нотах, срываясь на визг (как виолончель в нижнем регистре, когда ее терзает терзаемый страстью виолончелист... Нет, это не оттуда...)

Как плачет птица о том, что рассвет все не приходит, и как плачет ребенок в колыбели...

Как поет гончарный круг под рукой мастера, и как поет ветер, просачиваясь в замочную скважину навеки закрытых дверей...

Эти звуки были родственны! И человек стирал со щек соль-минорные слезы, и темнота улыбалась совершенным кадансом, и яркими доминантами к Ля-мажору вспыхивала внутри искра надежды: вот-вот пойму, уловлю гармонию, и родится такая мелодия, что...

И тишина мягко и настойчиво стирала эту мысль...

* * *

...С утра - протопить. Позаботиться, чтобы было у бабки топливо на день... (Эх, давно пора сходить вглубь леса, наготовить настоящих дров - хотя бы до тепла... А потом?)

В кузню - через день, и снадобья разносить через день. Человек приспособился чередовать эти дни. Слишком тяжко мехи качать после того, как Тиша... Впрочем, Тиша радовал - уже вставал, отвечал на вопросы, тянулся к родителям, а к человеку... Это было тяжелее всего.

...Пров приезжал только по субботам, но с его легкой руки на базаре приезжающие торговцы всегда окликали глупого босяка, чтобы помог, а в трактире привечали почти все - там всегда находилась работа, с самого утра... Особенно, конечно, собака привечала. И человек был этому несказанно рад. В этой собаке... Светлое небо, во взгляде этой собаки - цепной, едва оторвавшейся от миски, куда человек сгребал объедки со столов и выскребал из котла - в этом взгляде отражалась вся Долина, и волшебный зверь приглашал поплакать, зарывшись лицом в густую шерсть... Человек не плакал - некогда было, да и собака не привыкла к такому. И привыкать было незачем...

Мешки, и ведра, и лопата начинали выворачиваться из рук задолго до вечера - не держали руки... Хорошо, что к тому времени трактирная стряпуха часто звала чистить котлы или мыть посуду - заодно и согреться перед тем, как телеги грузить... Собака нетерпеливо стучала хвостом, ожидая, когда перед ней поставят миску с остатками пареного гороха, щей, с размоченными хлебными корками и даже порой оставшимися от обедавших в трактире косточками. Человек на минутку присаживался рядом на корточки, осторожно, чтобы не мешать есть, трепал по загривку, гладил уши... В собачьих глазах виделись и лукавые красноватые огоньки, которые зажигал Агат по ночам, и ласковый бесстрашный взгляд Гати, и беззвучно текли мудрые слова Волшебного зверя... И вспоминались глаза каждой собаки, которую кормил, защищал, которая пыталась защитить его или хоть приластиться... "Почему так? - думал человек. - Почему у собак так редко бывают мутные и злобные глаза, а у людей так часто? Ведь я смотрю в глаза тем и другим... Неужели это разум - замутняет? Или замутняет  осознание того, как все... как все неразумно, и как мало можно сделать?"...

Нехотя поднимался:

- Ешь, славный. Сейчас водички налью...

Еще были лошади - и та, что осталась у кузнеца и уже откликалась на имя Поковка, забыв свое прежнее. И те, кого стерег, пока хозяева отлучались. И те, что стояли в стойле - лошади остановившихся в трактире.

Человек был несказанно рад, что ему доверяли за ними ухаживать. Ведь удивительные они, лошади...

* * *

- Ты не грусти, хороший мой... Он скоро придет. Непременно придет... Вот увидишь!

Человек кончил заплетать конскую гриву и на миг прижался щекой к теплой блестящей шее. Конь не вздрогнул, как три дня назад - шумно вздохнул и подался навстречу. Человек погладил его и достал из кармана посоленную горбушку.

Ноздри коня и голодного человека дрогнули одновременно. Губы коснулись ладони, и тут человека рванули сзади за рубаху, потом что-то грубо развернуло и ударило в лицо так, что он отлетел к столбу, подпиравшему кровлю трактирного стойла, и ударился затылком...

Придя в себя, он увидел нависшее над ним перекошенное яростью лицо.

- Ты чего? - обиженно спросил он, вытирая кровь и пытаясь понять, целы ли зубы, и так до сих пор шатающиеся.

- А ты чего? - рыкнул ударивший.

...Сотник не вылезал из трактира третий день. Подъехал он, сидя не в седле, а на холке коня, едва не врезался в крыльцо, молча бросил поводья и ввалился внутрь, саданув дверью. Глаза у выскочившего трактирщика были круглые. Он велел человеку бросить дрова и заняться конем, а сам поспешил к давно знакомому, как видно, гостю...

Конь был взмылен, вырывал узду. Человеку показалось, что он вот-вот заплачет. Кое-как уговорив его зайти в стойло, он принялся за работу...

Сотник пил тяжело и угрюмо. Трактирщик отмахнулся от вопросительного взгляда человека, но стряпуха, конечно, рассказала: раньше сотник не просто любил своего коня - они были как одно. Сам не садился за стол, пока не проверит, что коня вывели, напоили, что стойло чистое, овся и сена вдоволь... Да и потом наведывался к нему чуть не каждый час... Так что чем-то сильно провинился конь, но пойди дознайся, что там вышло...

Человек почти сразу отыскал причину вины скакуна, но его никто не спрашивал, и он молчал. Только каждую свободную от работы минуту проводил в его стойле - и чистил, и воду приносил свежую, и сено менял, и овса подсыпал. И потихоньку разговаривал с конем. Заботу конь принимал гордо, как должное, надменно выгнув шею. А в глазах человек видел сожаление - не хозяин это... Но он разговаривал, утешал, рассказывал - что, он сам не вспомнил бы.

Сотник пил. Поутру в трактир явились пятеро парней - дружинники из его сотни, разыскивали командира. Сотник, ночевавший в углу за столом в обнимку с бутылкой, стал гнать. Парни попытались увести сотника из трактира, и не обошлось без мордобоя. Но дисциплина в сотне, видать, была - на командира руку никто не поднял. Дружинники ушли, сотник остался - раскачивался, уперев локти в стол, запустив пальцы в волосы...  Трактирщик увел дружинника унимать кровь, там и дознался:

Новый десятник, назначенный самим воеводой, был хват. Никого не боялся, чуя покровительственую руку. И сразу начал задирать сотника - стареет, мол, негож уже. Что ни скажет сотник, что ни показывает молодым - тут как тут, говорит под руку, шуточки отпускает... Долго так тянулось, сотник скрипел зубами, а связываться не решался. Но все чаще срывался на молодых стрельцах, да все больше времени проводил со своим конем – шептал ему на ухо не только в конюшне, пока чистил. В конюшне-то так делали почти все, почитающие коня как друга… Сотник же и  в строю наклонялся то и дело к чуткому конскому уху…

Стрельцы постарше, знавшие сотника немало лет, терпели. Молодые роптали. Молодых и сбивал с пути десятник... А случилось все, когда сотня собралась в обычный объезд городских улиц. Сотник отдал команды, вставил ногу в стремя, чтобы сопровождать разъезды... Раздался издевательский смех десятника: "Гляньте-ка, он уж в седле не держится, а все командует!" Стиснув зубы, сотник взлетел в седло, и тут конь взвился на дыбы так стремительно, что всадник плашмя грохнулся на спину. Хорошо еще, мостовая была покрыта снегом... Оглушенный падением, сотник не видел уже никого и ничего - только вышедшего из-под его воли старого друга. Конь же носился кругами, словно обезумев, шел на свист и шарахался, не подпускал к себе... Но сотник все же был опытным всадником - вскочил на холку коню, натянул поводья так, что пена повалила, пришпорил (в первый раз в жизни!), и конь вихрем унесся прочь...

Остальное в трактире видели.

- Чего делаешь с конем, спрашиваю? - снова прорычал сотник, надвигаясь на человека.

- Охолонул бы, сотник, - презрительно ответил тот, с трудом поднимаясь на ноги.

Сотник сгреб его за рубаху и припечатал к стене конюшни.

- Что коню давал, спрашиваю?

- Хлеба давал. Тебе-то что?

- Чтооо? - взревел сотник. - Третий день думаю, кто коня испортил. Чем одурманивали? Ты с этим, видать, заодно... Ишь, гриву заплел... Заговаривал? Убью...

И заплакал.

Человек молча оторвал от себя скрюченные пальцы сотника, потянулся к потолочной балке, пошарил... Протянул на ладони несколько гвоздей, согнутых, перевитых хитрым узлом с острыми шипами. Один из шипов был бурым.

Человек подошел к коню, бормоча ласковые слова, погладил по крупу, потом осторожно отвернул край попоны. На спине коня виднелся глубокий шрам, свежий, но не загноившийся, хорошо залеченный и чистый.

- Думал, отравлен шип, - тихо сказал человек. - Кровь отсосал, потом на всякий случай чистотел со зверобоем прикладывал... Обошлось. Не коня он хотел извести - тебя...

- Вот почему ты... Маленький мой, ты прости меня! - сотник рванулся к коню, и тот отпрянул.

Сотник молча запустил руки в волосы и рванул. Человек тронул его за плечо:

- Он простил тебя. Только дай ему время... Он ведь тоже мучился эти дни...

Глаза сотника - в красных прожилках, с расширенными зрачками - впились в лицо человека. Тот смотрел ясно, печально. Исхудалое лицо, перепачканное подсыхающей кровью - то привычно было сотнику, как земля после битвы. А озера на той земле, зовущие утолить жажду и омыть рану - такого не встречалось... Утонул сотник.

- Парень... Ты это... Не серчай, ладно?.. Знаешь что? Пойдем, выпьем со мной, угощу тебя...

Кипятком плеснуло из озер, и окаменели берега... Ожег взглядом оборванец, затвердел лицом:

- Не хочу я пить с тобой, сотник. Другу не веришь, чужого чаркой купить собрался...

- Эх... - махнул рукой сотник. - Ты, если блаженный, думаешь, все так могут, как... Чтоб верить, не покупать, не продаваться? Жизнь ведь, она... Я ж тебе спасибо хотел сказать... За него... За то, что... И рассказать хотел, и спросить... А ты...

Сотник повернулся. Шатаясь, направился к двери. Человек нагнал его, придержал за рукав.

- Подождешь, пока умоюсь?

* * *

- Скажи, бабушка, кого юродивыми зовут?

- Ну, набрался... - бабка сделала вид, что в первый раз заметила, каков человек вернулся домой.

Честно сказать, идти ночевать домой он сильно опасался - набрались они с сотником порядочно. И наговорились... О жизни жестокой рассказывал сотник долго, выворачивая себя, как, может быть, не выворачивал много лет или вовсе никогда. О детстве, мечтах о воинской славе, о бедности... О том, как добивался, чтобы сперва отроком взяли, потом позволили оружие носить за наставником. Об учении и нравах в дружине... О том, как доказывал, что в дружину годен. О службе князю, о дорогах пройденных... Наставника вспоминал, товарищей, что легли на поле брани... О ранах от копья, меча и топора... О любви заветной, ненайденной - лишь пригрезившейся... О том, что стареет и чует это, и потому молодь - одна отрада... "А этот... Да как же быть такое может?"

Человек слушал. Вставлял иногда слово-другое - осторожно, бережно. Понимая - скажет не то, и сотник до конца дней будет жалеть, что дал слабину - выговорился незнамо кому. Вроде получалось - сотник то косился удивленно, то одобрительно хмыкал: все же о битвах и Аргол человеку немало рассказывал, а насчет любви... Говорить-то легко...

Но человек понимал - что-то нужно сделать, такое, чтобы сотник вырвался из мучительного круга воспоминаний, обид, ошибок, чтобы снова встал на ноги... Конь был во всех его рассказах. Как понял человек, они не расставались уже лет двадцать... А коню теперь каково?

Человек поднялся.

- Ты куда? - сотник оторвался от разливания браги по чаркам. - На двор приспичило? Да и мне бы... Пошли, что ль...

- Пошли, - покладисто согласился человек.

- Эй, отхожее место в другой стороне! Ну, напоил доходягу на свою голову... - сотник хрипло засмеялся.

- Хорошо, что помнишь... - буркнул человек, открывая дверь конюшни. - Только мне не туда. Может, тебе тоже?

Вода в ведре уже не была ледяной. Человек поднес ее из угла конюшни, погладил мягкие ноздри коня...

- Пей, маленький.

Конь положил ему голову на плечо, тоскливо вздохнул.

- Ну, маленький, я обещал ведь... Смотри, вот он и пришел.

Сотник стоял, привалившись к косяку. Закрывая дверь, человек чуть подтолкнул его:

- Холода напустишь...

Сунул в руку посоленную горбушку.

- Да иди уже, мирись. А то сердце у коня разорвется. Сколько можно друга терзать?

Хлеб лежал на вытянутых руках сотника. Конь уткнулся в них губами и замер...

Человек принес свежего сена, подсыпал в торбу овса, подмел денник - сотник все шептал коню на ухо... Человек уселся в уголке на перевернутое ведро. Подташнивало от выпитого. Совестился бабку. Сил не было. "Заночевать, что ли, на конюшне?"

- Слушай, - окликнул он сотника, - ты ведь калитку в воротах открыть можешь?

- Могу, - удивленно обернулся тот.

- Мне в деревню надо, а то бабка забранится. Выпустишь меня?

- Да мы сейчас! - обрадовался сотник. - Хочешь, прогуляемся? - это относилось уже к коню. - Давненько ночью не гуляли, правда?

Взяв седло, сотник замялся, но конь сам подставил спину...

Ехать верхом человек отказался - не хотел обижать коня, да и надеялся, что мороз и бег немного выветрят хмель.

- За стремя подержусь, если позволишь...

Стоя возле уже запертой калитки, человек долго слушал удаляющийся топот и счастливый смех сотника, представляя, как конские копыта взметают искристый снег... А потом поплелся, едва переставляя окоченевшие ноги, в сторону деревни.

Бабка не спала, перебирала на столе корешки и травки. На невнятные извинения человека, что запоздал, ничего не ответила. Монетки за снадобья молча сгребла со стола, принесенное съестное оглядела равнодушно:

- В сени снеси. Без тебя ужо повечеряла...

"Сивухой от меня несет, - печально подумал человек. - И опоздал... Понятное дело, сердится. Но какая же бабка правильная!"

Боясь, что язык станет заплетаться, он молча принес воду и дрова, наколол лучины, поставил на печь котелок... Хотелось рухнуть на лавку, или на пол, или хоть выйти за дверь и упасть в снег. Человек вышел за дверь, разделся и начал, лязгая зубами, мыться возле колодца. На снег упала полоска света. В дверях стояла бабка с огарком свечи в руке:

- Сынок, чай-то готов уж!

- Иду, бабушка...

Кинув выстиранную рубаху на лавку у печи - как успеет, так и высохнет - человек поставил на стол кружки и сел. Хочет бабка чаю, пусть сама... Самовар ей надо купить, а то котелком обварится, когда спина заболит...

Он очень надеялся, что не разговаривает с собой вслух.

Чтобы проверить, начал рассказывать о том, как разнес снадобья утром. Бабка слушала благожелательно, только все понукала: "Ты пей чаек-то..." А так - ничего, спрашивала, как ни в чем не бывало. Человек хлебнул остывшего чаю, и его развезло.

- Бабушка, можно, спрошу? Скажи, кого юродивыми зовут?

В ответ на ворчание бабки он поднял глаза - ясные, ищущие...

- Знаю, что подсыпала в чай. Спасибо тебе... Считай, разговорился. Только ответить мне сможешь, как трезвому? Или совсем не отвечай - пойму...

Отвернувшись, бабка долго молчала. Глядела, как рубиново мерцает щель в печной заслонке, бормоча: "Вот ведь... Такой-разэтакий..." Потом пристально глянула на человека и отчеканила:

- Юродивые - они отличаются.

Человек подождал, но продолжения не было. Тогда он осторожно спросил:

- Чем отличаются, бабушка? И - от кого?

- От тех, кого много. А чем... - бабка задумалась. - Разным. Всяк по-разному...

- Так и звать их должны по-разному. - Человек расхрабрился - Вот мне что-то кажется, бабушка... Ты только не обижайся... Что тебя иные ведьмой назвать могут...

- Когда и зовут... - буркнула бабка.

- Ну, и поэтому, значит, боятся, да? И сорвать зло могут, раз отличаешься? Хотя это хорошо  - ведать много... Чем больше ведаешь, те больше помогаешь... Правда же? Но если много ведаешь - много можешь, так думают? Иными тропками ходишь... Вот и не надо такого, да?

Бабку перекосило.

- Слушай, ты, кажись, не про меня расспрашивал, а про юродов... Так вот, они разные. Видал того, что на площади трясется?

Человек кивнул.

* * *

Видал он... Приходил такой, в лохмотьях, трясся, пену пускал, приставал к каждому, кто побогаче одет, суля беды... Перед ним испуганно расступались, кидали монетки. Тот плевался, втаптывал подаяния в снег обмотанными в тряпки ногами, валился навзничь и корчился... Человек видел, что, даже корчась, монетки он подбирал. Было ощущение грубого, бездарного спектакля. Но все же один раз, когда блаженный поднялся и заковылял в глухой переулок, двинулся следом.

Спиной почувствовав его, блаженный обернулся. Уперся взглядом - как рогами...

- Чего надо?

Человек стоял перед ним в  чистой рубахе на грязном снегу. Взгляд - светлый и беззащитный - легко смывал с самого себя муть смертной усталости...

- Спросить я хотел, блаженный - где ночуешь?

Блаженный пустил пену, перекорежился... "Медлит. Изучает", - глухо и скучно отдалось внутри человека. Он отвел глаза - было стыдно. Не за себя...

- Гордыня! Дааа! Гордыня из щелей - набухшим тестом, не удержишь! - крик резал уши. Вокруг начали собираться зеваки.

- Вы гляньте, гляньте на него, те, кто еще не сошел с пути праведного! - надрывался блаженный. - Ведь вам глаза запорошить хочет мнимой кротостью. А гордыня - вот она, вот!

Проулок был узким, но и в нем могло собраться людей немало - хватит, чтоб разорвать или забить ногами... Человек пожалел, что спросил, да что уж - поздно было, сквозь потную, жадную до развлечения стену не пробиться... Обидно было, что все зеваки праздные, которых в какую сторону ни дерни, все рады...

- Гляньте, гляньте, люди добрые, крест на нем где?

Кольцо толпы сделалось на шаг Уже... Человек шагнул к блаженному, нагнулся к уху:

- Не стыдно? Мне вот стыдно...

Понаблюдал пляску теней в зрачках, кивнул. Собрался было отойти...

- Тебе-то что? Ты мое не пережил...

- Да неважно это, - беззвучно ответил человек. - Я ж спросил только, где ночуешь...

- Спроси вслух - еще раз! - захрипел блаженный.

Человек выпрямился, произнес громко, кротким тоном:

- Прости, блаженный, если обиду причинил неумным вопросом.

- А блаженный ответит всякому! - заскакал, закривлялся паяцем блаженный. Так пляшет марионетка, когда кукольник сошел с ума...
- На паперти ночует тот, кто молится за вас, кто отринул непотребство! На паперти, в гноище, куда заведет дорога... На небо смотрю, небо вижу, к нему взываю...

Какая-то баба ухватила было человека за рубаху - почто блаженного сердишь? Но послышался из-за спин недовольный бас Прова:

- Ей, парень, тебя где носит? Грузить пора.

- Иду, хозяин, - отозвался человек, не повышая голоса и не делая попытки выйти из толпы. Толпа разошлась сама.

Человек нагнулся к блаженному, снова повалившемуся в корчах на снег - почуял, видать, что внимание ускользает... Шепнул едва слышно:

- На паперти встретимся ночью. Может, расскажешь, чего я не пережил... И вместе на небо посмотрим.

Пров, раздвинув широченными плечами толпу, выдернул человека из круга и молча поволок за собой.

Браниться не стал. Покачал головой только... И потом, когда человек таскал на телегу мешки и запрягал лошадь, слушал купцов и зевак, что оказались в толпе, ронял скупые фразы, но человека не подозвал.

Закончив работу, человек подошел, пожелал доброго пути. Пров окинул его хмурым взглядом, протянул заработанное...

- Не знаю, кто ты есть, не пойму. А многого не поймешь ты... Что делать будем?

Человек улыбнулся. Какой мудрец сказал бы лучше?

- Стараться понимать.

Пров помолчал, улыбнулся в ответ.

- И то дело. Постараемся ужо.

* * *

...Ночь человек провел на паперти. Едва не околел. Хорошо, хоть бабку предупредил, что может не придет ночевать... Блаженный не явился.

"Ничего это не значит", - сказал он себе тогда вопреки знанию: да, те, кто выглядит блаженными - разные.

 * * *

- Да, бабушка, разные... Но неужели...

- Ты пей чаек-то, пей.

"Ну все, детектор лжи бабка включила..."

Человек покорно отпил из кружки. Говорить расхотелось.

Помолчали. Прикрыв глаза, человек пытался отдохнуть. Какая разница, сидеть или лежать? Были б мысли спокойны... А покоя ни сидя, ни лежа не добудешь. Нет его, так нет...

- Спать, что ли, пойдем, бабушка?

- И что, больше ни о чем не спросишь?

Человек молча покачал головой.

- Ах ты, такой-разэтакий... Не зря тебя тот скоморох гордыней попрекал!

("Откуда знает? - вяло подумалось человеку... Да, впрочем, языки длинные... Всем скучно...)

Он поднялся с лавки. Еще дров надо бы поднести поближе к печке - студит к ночи, а к утру и вовсе бревна в стенах начнут лопаться...

- И что, - прищурилась бабка, - ответа уж не ждешь?

- Жду не жду, а клещами тянуть не буду. Ты уж прости, бабушка, если это гордыня... По мне, так просто насиловать душу не след.

- Ну ты и... - бабка задохнулась от возмущения. - Ежели умный, так хоть над бабкой- то не измывайся, покажи почтительность... А то - ишь ты!

Пережидая ворчание, человек возился у печи - ворошил угли, разбивал непрогоревшее полено. Как бабка умолкла, обернулся:

- А в том ли почтительность, бабушка?

И устало осел на пол возле печной заслонки.

- И вижу, что не дождешься, - снова заворчала бабка, но уже не недовольно, а обеспокоенно. - Все б поперек тебе, все одно вытянешь, что тебе надоть... Да что с тебя взять? Я пожила, ума вколотила судьбинушка, вижу, что, коль не добьешься свово...

Человек ткнулся лбом в колени, поспешно вскинул голову, провел рукой по лицу.

- И не ляжет, ирод! - всплеснула руками бабка. - Ирод и есть... Захолмье - и не городок даже, так, погост верстах в пятнадцати от нас - там еще знатные травки коренья можно сыскать у торговок. Давненько ищу, да вот нет у нас... Да ладно, - спохватилась бабка, видя, что человек уж обеими руками удерживает голову. - Так что я говорю-то? Там - охотники медведя промышляют удачно - жир, стало быть... Дерево каштан немчины заезжие семена, значит, завезли - теперь пчелы трудятся, и мед выходит целебный, особый... Еще...

Рука человека висела на полуоткрытой раскаленной дверце печки. "Сам складывал..." Дверца покачивалась. Человек рассеянно ворошил угли.

- Да, бабушка, славно это... Ты рассказывай, слушаю...

- Да закрой печь! - рявкнула бабка.

Вскочила, как молодая, сбросила руку человека с дверци, закрыла, самого толкнула подальше. Человек сел, улыбнулся весело:

- Ну ведь почтителен же я, бабушка? Правда?

Бабка сплюнула - аж печь зашипела. Дверцу-то она так и не прикрыла. Человек прикрыл.

- Не сердись, бабушка. Прости. Рассказывай дальше.

- Что тебе рассказывать еще, пакостник? Ты мне вот скажи, почему там травы есть те, которых тут не сыщешь? Почему мед, почему зверь жир - да шкуру, да мясо - отдает, а охотника не ломает? Я думаю-думаю о том... Пятнадцать верст, оно, конечно... Но там блаженные - не чета скомороху,  - бабка сплюнула снова, но уже осторожно. - Те... Да... Кто их разберет... Ну, церква там есть, и возле ходят... А вот отчего их там столько, да какие они...

Бабка спотыкалась на каждом слове - верный признак, что или не понимает сама, или говорить опасается. И верный признак, что лучше вернуться к разговору потом, обдумав, и в удачный момент - как бы невзначай...

- Спасибо, бабушка. Славное, должно быть, Захолмье... Вот выдастся время, наведаться бы туда, травками да медом разжиться... А теперь спать давай...

Неделю человек о Захолмье не поминал, и бабка молчала.

Дел переделано было немало. Человек вычистил погреб, перебрал то немногое, что там хранилось, просушил. Соорудил полки для припасов, разложил то, что удалось заработать - крупы, муку, горох. Починил рассохшиеся кадушки - жаль, что не заквасить в них огурцов, грибов да капусты, не то время... Ну, да пригодятся.

Выскоблил полы и стол, печь подмазал и побелил, натаскал из леса сушняку, все обещая себе поход в чащу за "урожаем" дров...

Испросил у бабки позволения глянуть в сундук. Под ругань бабки, насмешливые отшучивания человека и препирательства были извлечены две старых слежавшихся подушки и ворох затхлого тряпья, именуемого простынями. Тряпье человек отполоскал в проруби деревенского пруда, высушил, обрубил прорехи, накроил крепких лоскутов. Подушки распотрошил, перо перебрал, общипал, просушил у печи... Выстегал бабке одеяло - загляденье вышло! Бабка нежилась, не зная, к чему бы придраться...

Из оставшихся лоскутов сшил простыни, подушку набил мягкую... Глянул смущенно-гордо: вроде хлама убавилось, а добра меньше не стало? Бабка хотела обругать по привычке, но не сдержалась - расплылась в улыбке. Человек улыбнулся в ответ...

"Может быть награда лучше, скажите вы мне, кто угодно?"

Никто и не собирался отвечать.

В город ходил исправно. Все больше обрастал долгами. Хотя долгами это назвал бы лишь юродивый... Тиша. Его отец. Пров. Ясыня. Поковка. Гром. Сотник. Все, кому носил через день снадобья - порой от усталости он путал их имена, вспоминая только когда стучал в ворота... Трактирный безымянный пес. Ушедший музыкант. Поворот дороги... Лжеблаженный, что постыдился рассказать о пережитом - как бы его найти?

А те, кто вдали... Родители, друзья, животные, каждый цветок Долины, каждый изгиб реки... Каждое облако... Все...

"Все - во мне?"

Тихо-тихо струился в легкие воздух: все. "Я - во всем?"

Выдох выходил прерывистым и хриплым: во всем.

Вот и думай, что несешь миру. Всему.

Петля давила.

Мало было музыки в этом мире. Но только на первый взгляд…