Мой всевидящий друг, не знающий, что вокруг, всё болтает без умолку. Мой заведённый мальчик, гибкий как стебель, тонкий, точно тростник, робкий и светлый, застенчивый и шуршащий, рубит мою тишину чередой из фраз, стремится словами расстреливать одиночество,
говорит обо всё на свете, но не о нас.
И не о том, о чём очень долго хочется.
"Вот, - говорит, - зарплату урезали вдвое. На мне долги, семья, ещё два кредита, и я, понимаешь, чертовски тут не устроен, почти на подобье той пташки, что над корытом."
"Послушай, - сказал, - я встретил вчера девчонку. Она словно мёд и патока - не забудешь! Я для не неё похож, скорей, на собачонку, да и кому я, в целом , такой вот, нужен?"
"Знаешь, мне скоро сорок, а я не верю. Мне, кажется, вот вчера только стукнуло двадцать. Давай отпразнуем, что ли? По крайней мере, так будет как-то... вежливее? расстаться."
Такой пустой колокольчиковый эфир, такие смешные шорохи и помехи, что я понимаю, о чём он не говорит, о чём так упорно молчит в маскарадном смехе.
...как приходит к его изножью усталый сон, как садится и смотрит, точно дворовый пёс...
Не рассказывают, как правило, лишь о том, что что грохочет внутри чередой квадратных колёс.
Как скрипит карамельно-хруская ткань белья, когда он под взглядом сна поменяет бок;
как стучит в коридоре стрелка календаря, пропуская через себя батарейный ток;
как шуршит занавеска, танцует на стенах тень.
Батискаф вины не даёт открывать глаза...
Не расказывают, как правило, лишь о том, как годами живёшь один этот чёртов день
И как ночь его отматывает назад.