Подборка в журнале «Что есть истина?» (г. Лондон, Великобритания), №65, июнь 2021 г.
Василий Толстоус
***
Когда сойдёт последний свет заката,
и тень укроет ближний террикон,
тогда сверкнёт подствольная граната,
и разорвётся здесь, недалеко.
Начнут стрелять из рощи пулемёты,
но красоту трассирующих пуль
вы, может быть, не сразу и поймёте,
живя в домах, искрошенных в щепу.
В подвале тоже, в общем-то, неплохо:
коптит свечи огарок на столе,
и мать в углу укачивает кроху,
чей мир – пространство маминых колен.
А так – вполне приличная реальность:
садись, накормят кашей и борщом.
Помочь, конечно, можете. Морально.
Мол, как вы там. И есть ли вы ещё.
***
Веслом от берега – и прочь,
в густом тумане затеряться.
Когда скрывает лодку ночь,
нетрудно с берегом расстаться.
Прохлада. Тени впереди.
Негромкий всплеск. Вода струится.
Ты в серой мгле совсем один,
да у плеча ночная птица
бесшумно воздух рассечёт
и растворится без остатка,
а взмахи вёсел – нечет, чёт…
Зудит плечо призывно, сладко.
Веслом от берега – и прочь.
Свежее воздух, шире взмахи.
Ты лишь однажды в силах смочь
преодолеть ночные страхи.
Не окажись весла в руке
и лодки не найдя в тумане,
ты канешь в ночь, навек – никем,
и ночь укроет, не обманет...
ПОКОЙ
Спилили дерево в саду.
Из-за бесплодности спилили:
мол, не растит уже еду –
одна листва в зелёной силе.
Дрожали ветви под пилой
и мягко наземь опадали,
сминая дёрна плотный слой,
дивясь негаданной опале.
Ствол оголённый, без ветвей,
стрелой, глядящей в небо, замер.
Кора бугрилась, и по ней
тягучий сок стекал слезами.
Летели птицы мимо вдаль.
Катилось время бессловесно.
Ещё питала ствол вода,
не зная, что питать ей вместо,
когда, сказав земле «прости»
за то, что взрезан, словно горло,
ствол опустился с высоты
как жил – бестрепетно и гордо.
***
«...Не двигайся, и руку отпусти.
Закрой глаза. Сейчас задёрну шторы.
Я записала твой последний стих.
Нет, не последний. Что ты, я не спорю…
Не поднимайся. Так сильнее боль.
Лежи. Дай, лоб попробую. Горячий.
Не ухожу. Я рядом, здесь. С тобой.
Как жарко. Пот. Смахнула. Нет, не плачу.
Ну что ты?»
– «Ближе. Ближе. Умереть
легко. Глаза закрою и – в дорогу.
Того, кем был, осталась четверть. Треть –
ещё глаза. Язык. Совсем немного.
Ты слышишь? Тише. Бабочка у ног.
Нет, на руке. Опять летит. Садится.
Ну, отгони. Я сам, когда бы мог.
У бабочек приветливые лица.
Вот и у этой. Что же ты кричишь?
Не слышу я. Движения инертны.
Трепещут крылья пламени свечи.
Все бабочки, наверное, бессмертны».
***
Молюсь я Богу просто,
без пафоса и лести.
Всего как будто вдосталь,
а сердце не на месте:
мои друзья уходят,
родные человеки:
кто вдаль на пароходе,
а кто – смежая веки.
И я, их провожая,
в сердцах пеняю Богу
на то, что жизнь такая
неверная немного.
Ведь просто, в самом деле,
устроить в этой жизни:
чтоб люди не старели,
не думали о тризне.
Чтоб жили все на свете
и горестей не знали –
любимые и дети
тогда бы не рыдали.
Чтоб семьи крепче были,
не зная зла и мести.
И чтобы долго жили,
а умирали – вместе.
ЗВЁЗДЫ
Сказал мне астроном: «А Бога нет, –
сплошная радиация в пространстве,
она бушует миллиарды лет.
А люди кто? – растерянная паства».
Вдруг замолчал и посмотрел в глаза:
«Хочу понять, зачем нам вера в Бога?
Её никак с наукой увязать
не удаётся. Разве это плохо?»
Случайно встретились, на склоне лет,
у храма, посреди церковных нищих,
ища в карманах пригоршню монет, –
зимой на старом городском кладбище.
Мы хоронили одного из нас,
друзей, – он жил как все, и тихо умер.
Стояли, вниз не опуская глаз,
чтоб не теряться в событийном шуме,
боясь уйти нежданно в никуда,
удерживая взглядами друг друга.
Стоял декабрь и ранняя звезда
уже светила над бесснежным лугом.
«Ну, что ж, прощай, товарищ наш и брат, –
сказали, широко крестясь с поклоном. –
Пусть свечи упокойные горят,
как звёзды на полночном небосклоне».
И астроном, умерив горлом всхлип,
сказал: «Мой друг, без Господа непросто».
...И на траву, на свежий холм земли
большие слёзы падали как звёзды.
***
Мир взъерошенного детства,
босоногости и неба –
прямо здесь, на этом месте,
только чуточку дрожит;
рыжекудрая соседка
с золотой краюхой хлеба,
и сосед, негодник редкий –
нацепил невинный вид.
Наша старая лошадка
взглядом умным, невесомым
мне сказала: «Мир наш наткан
и бесплотна эта шаль» –
и свои большие крылья
вознесла над нашим домом,
чтоб заботливо укрыли
то, чего до боли жаль.
Лишь моя седая мама,
улыбаясь грустно-грустно,
всё сидела, глядя прямо,
что-то видя там, вдали,
и они с лошадкой нашей
изъяснялись не изустно,
и смотрели дальше, дальше –
где терялся край земли.
СЛИВЫ
«Тут покумекать надо бы сперва,
суровых слов побольше подобрать…»
«Ах, Боже мой, ну что теперь слова…» –
вздохнув, с печалью отвечала мать.
Уж ей не знать всю правду про детей:
что старший гневен, а меньшой – поэт,
а их сестра – простушка, без затей,
и им всем вместе девятнадцать лет…
Сентябрьский полдень. Долго ныл сосед.
«Ну что тебе, соседушка, от них?
Да, выломали где-то там штакет, –
случайно. Дети. Можно ль их винить?»
«Случайно? – Нет! Всю сливу обнесли.
Рассыпали – вон, видишь, по пути?
Да мне не жаль, Григорьевна, тех слив.
Спросила бы – я разве б не впустил?..»
Мать возвратилась вскорости домой.
Взглянула на своих – все здесь, рядком.
Старшой как сыч, сидел с прямой спиной.
Уткнулся младший в кружку с молоком.
Сестра в слезах: «Мы, мама, не со зла.
Ты говорила: "С деньгами беда,
а то бы я вам фруктов принесла".
Скажи, а папа умер навсегда?»
Меньшой отставил кружку: «Мам, не плачь,
Мы сливы отнесли уже назад».
А старший встал, – лицо что тот кумач, –
и молча вытер мамины глаза.
День уходил. Меньшой бумажку взял,
и стал писать, закрыв её плечом.
А радио вещало им про зябь
и радовал успехами Хрущёв.
***
Под Новый год, а может быть, на Старый,
под грустный фильм о главном «С лёгким паром!»,
я сяду рядом, милая, с тобой.
Мы вспомним жизнь, свидания, любовь,
и трепет рук случайного касанья.
Увидим лица юными глазами,
поймём, что есть влеченье и кураж,
что жизнь свою за милую отдашь.
Быть может, к нам весёлые соседи,
что стали шире в талии и седы,
придут с шампанским, и потупят взор:
мол, как же постарели вы с тех пор…
Ругаем фильм, где вечно молодые
поют и спорят в городе, что стынет
в декабрьский холод сорок лет подряд,
и в нём ни мая нет, ни сентября,
но всё равно мы смотрим вновь и плачем
и верим: жизнь, конечно, что-то значит,
и будем пить с соседями опять,
чтоб никогда друг друга не терять.
***
Есть на свете высокие лестницы,
ни поднять их гурьбой, ни снести.
Эти лестницы в небо, до месяца –
можно звёзды снимать по пути.
Каждой ночью я лестницей по воду
опускаюсь в далёкий затон,
и с поклажей по Млечному ободу
ухожу, чтоб не видел никто.
Я давно здесь работаю дворником,
водоносом, да мало ли кем.
У меня есть губная гармоника,
чтобы птицам играть на реке.
Журавли пролетят – я курлычу им
и они мой привет повторят.
Я слежу за хорошим обычаем
Новый год начинать с января.
Если ёлки в квартирах украшены,
если блещет луна за окном,
и чтоб счастья – лишь полными чашами, –
это я. А спасибо – потом.
***
Я днём и вечером неравен.
Мой день от вечера далёк.
Вечерний мир любим и главен
шеренгой выстроенных строк.
Дней одинаковые лица:
на них вне дат и годовщин
умельцем призрачным гранится
узор из грусти и морщин.
Я ночью силой прирастаю –
душа и крепче, и смелей,
и я под утро точно знаю,
что жизнь рубцуется на ней,
ведь бесконечно одиноки
и никогда им не срастись –
мои рифмованные строки
и нерифмованная жизнь.
ЖИЗНЬ ПРЕКРАСНА
Смахни плохое настроение,
к душе приставшее с утра –
поздравь подругу с днём рождения,
пускай он был позавчера.
Она ведь самая красивая,
и ей совсем немного лет.
Разлука тем невыносимее,
что встреча будет, или – нет…
В дожди чтоб милая не плакала,
с лучами солнца к ней приди.
Согрей улыбкой, словом ласковым,
увидишь: высохнут дожди.
Душа её к тебе потянется
сквозь даль и сети маеты,
и, может быть, с тобой останется.
Об этом так мечтаешь ты…
Пусть мало радости и праздников,
но, как судьбы ни краток век,
давай поймём, что жизнь прекрасная,
пока её не кончен бег.
***
Идя вдвоём по парковой аллее,
мы делимся пожатием руки.
В тени магнолий нам идти теплее,
когда тела озябшие близки.
Весна сюда ещё не заглянула,
и не шумит листва на тополях,
и крылья пчёл своим весёлым гулом
не оживляют снулость февраля.
Один лишь воздух, терпкий и бодрящий,
питает йодом парковую прель
и, зная о былом и настоящем,
шепнёт, что будет всё-таки апрель.
И ты смеёшься, смотришь мне в глаза, и
всё говоришь о чём-то, о своём,
и мы идём, и словно исчезаем
в приморском парке, под руку, вдвоём.
МАЙСКИЙ ДОЖДЬ
В природе хлябь. Циклона струи
дождём стучат о стёкла окон.
Мы, бесшабашные, рискуем
упасть, снесённые потоком.
Огромный город спит, сутулясь,
обрезав крышами стихию.
Обняв друг друга в дебрях улиц,
горланим песни и стихи им.
И, замолчав, смыкаем губы
весёлым долгим поцелуем.
Растреплет ветер, приголубит –
его восторг ненаказуем.
Пустая улица. Трамваи
стоят и мокнут, безголосы.
Идём и город открываем:
любимы, молоды и босы.
***
Под тихий плеск вечернего прибоя,
под сонный свет загадочной луны,
струила можжевеловая хвоя
разлив благоухающей волны.
Цикады захмелевшие шумели,
их песни долетали до небес.
И ты на самом краешке постели
сидела в ожидании чудес.
Окно раскрыто. Штора недвижима.
Негромко кто-то пел на берегу.
А время, пролетающее мимо,
чуть медлило у плеч твоих и губ.
Качаясь, можжевеловые лапы
касались подоконника слегка.
…И в свете серебристом очень слабо
твоя светилась лёгкая рука.