Сколько себя помню, всегда был застенчивым и робким. Старался говорить мало, потому как слова застревали в глотке и не доходили до рта. Перед тем, как произнести фразу, я её произносил три, четыре, а то и пять раз мысленно в разных вариантах: громко, чуть-чуть тише, надменно, вежливо и учтиво, заискивающе и по-приятельски просто, но каждый раз я выдавал лишь груду нелепого звука, труху шипящих и звонких согласных, связанных меж собой леской гласных, подпрыгивающих на языке. Я был до такой степени стеснительным, что дрожал всякий раз, когда на меня обращали внимания. У меня не было друзей. Не было братьев и сестер. Я был нелюдим. со мной никто не играл, дети всегда сторонились меня или проходили мимо, словно я был невидимкой, но я был живым, и меня было видно. Я жил в маленькой комнате на втором этаже старого дома. Комната была так мала, что умещала в себе только полку с детскими сказками, подоконник, служившим моим столом, кровать, сколоченную отцом из старых табуретов, и гвоздь на который я вешал свою старую одежду. Мать перешивала иногда дырявые отцовские рубахи на меня, эта одежда была схожа, пожалуй, с пижамой умирающего больного. На втором этаже родительского дома ещё была одна комната- чердак. Там я и проводил практически всё своё свободное время. В темноте, среди пыли и паутины. Мне нравилось разглядывать свет, капающий сквозь щели в крыше, казалось, что это была единственная надежда на то, что всё когда-нибудь изменится.
Родители жили внизу- на первом этаже. Там была их спальня, кухня, узкий коридор, уборная- вот и весь дом, похожий на старика беспрестанно ворчащего и стонущего от невозможной болезни вернуть молодость. Свои первые детские воспоминания я помню с трёх лет, сейчас мне двадцать восемь. Воспоминания граничащие с ужасом. Ужас, когда твой отец избивает мать у тебя на глазах, а ты беспомощное ничто. Именно тогда я понял, что надо быть сильным. Сколько бы я ни старался быть сильнее, мне казалось, что становился напротив - ещё ничтожнее. Я всегда плелся позади всех. Родители мной практически не занимались, за мной приглядывала иногда соседка напротив - пожилая женщина с морщинистым одиночеством лицом от ранней утраты мужа, её дом был огромным- три этажа с бесконечными комнатами просторных размеров, потолки вселенскометровые , громоздкие хрустальные, схожие с дождём, люстры, белые стены, с позолоченной лепниной, блестящий лаковый паркетный пол в елочку, и окна прямоугольниками смотрели внутрь каждого гостя.
Гостей было всегда много и чаще всего это были соседские дети. Как я уже говорил, я был пуглив, и меня никто не замечал. Я забирался под кухонный стол и выжидал, когда все дети разойдутся по своим домам, и все пространство огромного дома достанется мне. Самым моим заветным желанием было взобраться на кресло-качалку, принадлежащую покойному мужу хозяйки, представляя, что это и есть то самое место, которое предназначено мне. Раскачиваясь до той степени, когда с каждым толчком выбиваешь из себя все настоящее, заполняя себя чужими предметами, чужой жизнью, я становился сильным, я мог изменить всё, что хотел. Мне было подвластно абсолютно все в моем придуманном мире. Вся жизнь становилась иной. Чувство покоя и счастья обнимало и укачивало будто младенца в колыбельной. Время не имело значения. Ничто не имело значения. Словно всё было сном. И до этого, и после. Как знать, может быть, меня не было вовсе. Или я был? Только тень была неким подтверждением моего существования. И кресло-качалка всё продолжала плавно, как маятник действовать на меня, оповещая надежду на то,что это когда-нибудь будет всего лишь прошлым .
Время застыло в облаках на раскалённом озере бледным отражением чаек. На которые я смотрю, когда просыпаюсь. И это всего лишь сон, который иногда повторяется, а иногда я вижу продолжение. Ещё теплые осенние вечера наполняют улицы тишиной бесконечного спокойствия. Это был всего лишь сон. Кошмарный сон о детстве.