СМЕРТЬ ВЕТРЯНОЙ МЕЛЬНИЦЫ
(Ковадонга,718 г.)
Было солнечное гало.
И как ленты со свадебной сбруи,
золотые и синие струи
астурийское небо гнало.
А внизу, на отрогах Астурии,
приподняв, точно ворон, крыло,
вражье войско взошло на яру – и
ополчение в дело пошло.
Шли крестьяне, их жёны и дети.
Шли всем скопом: иметь-не-иметь! – и
полегли, войско смяв, у реки,
где над выбросом минерала
тихо мельница умирала
от безветрия и тоски.
СЛОНЫ
(рапид)
Пока ещё за кадром гул
повисшей пули нарастает,
вожак парит, и на бегу
москита ухом отгоняет.
В его расплёсканном мозгу
картина леса тихо тает,
и брезжит луг, и на лугу
свой страх он комьями роняет.
И по медвяным этим кучам
находит стадо след летучий –
в полёте хоботом водя
и опускаясь, и пытаясь
бежать, планеты не касаясь
и не закрыв от пуль вождя.
***
Е. Шат-ной
Меж красных розанов с ковров
она сидит, и схожа с розой
окраской ложных лепестков
и предвечерней грустной позой.
В окне закат с его угрозой
войны и пьяных мужиков
течёт – и зной течёт белёсый
с её не пальцев, но перстов.
Она – Самсон. Она – Далила.
Она одна соединила
с блаженством – вечер без страстей,
с игрой младенцев беззаботных –
вражду растений и животных
или животных и вещей.
***
Отцежье дня, зеленощёкий хлам.
Свисают с эскалаторов, как тени,
шушукаются, тают по углам
и ёрзают на краешках сидений.
Сияет станция, как сновиденье.
Вздремнут. Проснутся, не доверясь снам.
Изменят позу. Спросят с подозреньем,
какое время дня и года т а м.
Дождь, говорят. Как трудно в дни такие
по дождику упрятать ностальгию,
по осени с Луною по ночам.
Подземный Дух,почти материальный,
махнув крылом на Курской-радиальной,
уносится в пространство, хохоча…
***
Из подъездов,дворов,подворотен
с перекатом в пятнадцать минут
волны женщин – давалок ли, жмотин –
по утрам к электричкам текут.
В междубедриях – блуд или уд
муженька второпях,зуд бесплотен…
И необжит и наоборотен
белый свет – что влететь в Страшный Суд.
По будильнику – шубки, фуфайки,
плащ накинув,а домохозяйки –
с рюкзачками,с котомкой,мошной...
На ресницах – лучи и влюблённость
в Дух Пречистый,и неутолённость
жизнью,смехом,пейзажем,страной...
***
Я выйду вечером на лестницу
и за перила загляну:
там человеконенавистница
по мраморному ходит дну.
В тумане лба над переносицей
два глаза в грусть сошлись одну –
глядит,гадая на Луну:
кому из нас пора повесится?
Не дух,не смерть,не аллегория.
Да вот она, стоит лягавая
погибель мира и людей.
Грустит и ждёт,к потёмкам ластится…
Я выхожу на эту лестницу
всё чаще,легче и смелей.
***
Театр кукольный.Венера
сверкает на небе с холста.
Росой играет атмосфера.
Травой покрыта пустота.
Прекрасна мира простота,
где всё – согласие и мера,
и синью веет высота,
а из подполья – дым и сера.
Стоит гора.Течёт ручей.
Бежит к любимому Джульетта –
к нему, конечно,к одному!
Но к а к спешит она к нему –
на пальцы длинные надета,
ведома ль нитями лучей?
***
Джульетта в возрасте твоём
уже б и мужа потеряла…
Ах школьницы, вы с ней вдвоём
из одного материала.
Друг другу знаки подаём.
Твой взмах ладошкой – жест тирана,
и римским сердцем ветерана
страшусь любви твоей внаём.
Как антикварная картина,
висит прекрасный вечер мира,
поля,куда уж не уйти.
В псалмах осеннего клавира
озноб листвы… Ах, Катерина,
иди домой… Домой иди!
L'ATTRCTION
Лизе Герардини
Колесо, кренясь нелепо,
кружит – в жизнь по виражу.
Вы уноситесь на небо,
я под землю ухожу.
Корни.Кости. Тлен… Гляжу,
пару дыр таращу слепо:
синантроп, Нерон,Мазепа,
только Вас не нахожу.
Как из пушки космонавтик –
вылетаю: звон галактик,
звёзд,неведомых досель.
Блеск без края и предела.
Где Вы?... Ах,как надоела
эта метакарусель.
***
О.С.
Как ты легко бессмертье обрела,
для всей моей Вселенной став судьбою.
Как пламенем, небесные тела
и даль земли охвачены тобою.
Над небом,над травинкою любою
восходит день:вопят перепела
и,закусив так нежно удила,
дуреет с ночи конь,как с перепою.
Любимая моя, пока я здесь,
он вечен для тебя – живи и грезь
роскошным миром гор и синей тверди.
Когда ж уйду за жизни горизонт,
раскинусь тенью там – защитный зонт
бессмертья над тобой – от фона смерти.
***
Умру, и с головой в тебя уйду –
в черты лица и контур плеч проникну,
двумя руками с пальцами поникну,
и примешь ты двоякость как беду.
Тобою быть я без вести привыкну
из года в год… Но как-нибудь в саду,
вдали пастушью услыхав дуду,
на зов её приподымусь – и вскрикну.
И мордами коров окружены,
под солнечный венец вдоль тишины
войдём в стога, где брачные палаты.
И там заплачем вдруг,поражены,
насколько этой жизни мы нужны
и что за вздор, что умер я когда-то.
***
Всё повисло,всё на волоске.
Еле-еле держатся предметы:
тень – в реке, и пыль – на колоске,
и на небе – первые планеты.
Воздух приподнялся вдалеке.
Тягой света в сумерки воздеты,
клёны к звёздам рвутся, как ракеты.
Пульс руки не удержать в руке.
Расставанья звон.Ещё немного –
и сигнал раздастся: голос Бога
над вселенной,в гулкой вышине.
И отбросив плоти,дермы,платья,
всё сольётся в мировом объятье…
Только я останусь в стороне.
***
Горят рябины.Под ногами
горит листва, дымит река,
чадят дожди, стоят луга
с огнеопасными стогами.
Утечка газа над домами…
Угар. Ударом каблука,
как окна, выбив облака,
дышу,припав к небесной раме.
Горит осенняя обитель.
А мы стоим, поражены,
и ждём, когда из вышины
на нас какой-нибудь Спаситель
направит в нас огнетушитель
студёной пенистой Луны.
***
Хвали,кулик,своё болото!
В нём клич и песнь твоя слышна,
и поздних вётел позолота
в осколках льда отражена.
Стоит предзимняя погода.
Ликуй и празднуй дотемна,
забыв, как солнце льёт с восхода,
и спутав года времена.
Застынь,и стань как изваянье,
пытая в самоистязанье
свой нежный зоб и слабый ум.
Рыдай,кулик,певец болотный,
босой, восторженный,голодный,
снежок ловящий наобум.
СУМЕРЕЧЬЕ
1
В полумгле,при фонарикe,ночью
на окраине режут свинью,
та кричит,верещит что есть мочи,
брызжет кровью, пускает слюну.
Окликает хозяин семью.
Всей роднёй над свиньёю хлопочут –
та зажала в зубах и не хочет
людям выплюнуть душу свою.
Ждёт вино на столе.И девчонки
напекли уже бульбы к печёнке,
и попахивает чесночком.
Рёв и ночь.И обрушась на тушу,
отсекает хозяин ей душу
вместе с розовым пятачком.
2
Мерцают окна темной фабрики.
Снегов и блеска торжество.
По городку гуляют парубки
в святую ночь под Рождество.
Сугробов тени – что опалубки.
Томя как смутное родство,
слетает и ложится на руки
космическое вещество.
Они идут – почти отсутствуют.
Глядят наверх и что-то чувствуют,
и глушат тем свою тоску,
что ловят мальчиков и девочек,
и в снежный наст – от пят до темечек –
закатывают мелюзгу.
3
Сквозь сито сумерек февральских
снежит у каждого двора,
и шумно топают савраски –
в двойных упряжках детвора.
Летят с уральских гор салазки...
Давно уж всем домой пора,
но им не выбраться из сказки
ни к вечеру, ни до утра.
Сверкает снег на детском крупе.
Вдруг пьяный конюх, и в тулупе,
и чуть похожий на отца.
А тот Петрушу и Ванюшу
на поводу ведёт в конюшню
и насыпает им овса.
~ ~ ~
***
В конце зимы,когда снега
ещё полны чудес и блеска,
в сугробах – тень от стебелька
торчит загадочно и резко.
То голубая перелеска
стоит и зырит вполглазка,
снег набекрень – на турке феска...
Как дышат лёгкие цветка!
Листочки трубочкой свернув,
пыхтит в неё, как стеклодув, –
и плавится снегов короста...
И – смотрит в ледяной наплав,
сквозь трубку стебля надышав
себе пространства,место роста.
***
В.Б
25-го марта,на юге
Приуралья, в башкирских степях
открываются светлые люки
в атмосферных тяжёлых слоях.
25-го марта,в лесах
Амазонки,и в штате Кентукки
и Тасмании – воют не вьюги
в этих вьюшках,а космос и страх.
Над людьми, над грибами – над всеми
существами земли сыплет семя,
сыплет споры любви и стыда,
и уходит,задраив нас грубо,
чья-то диверсионная группа.
25-го. Раз навсегда.
Mосква, 1978
***
Два слова: "Спаси" и "Помилуй"
над снежным затишьем лесов
восходят к верхам, где унылый
скрежещет небесный засов.
Два слова.И нет больше слов.
Как будто разбойник былинный,
натешась,вернулся с повинной
на суд тишины и снегов.
Два тайных.Так шепчутся с мамой.
О,шёпот Великой и Малой,
и Белой, как саван, Руси.
О детский, блажной, исполинный
молебен: спаси и помилуй...
Помилуй же их. И спаси.
1979
***
Вот я и дожил до весны.
Пары лесов и чернозёма -
шары воздушные – полны
голубизны и перезвона.
Вот,к небесам вознесены,
они коснулись невесомо
закраин солнечных – и сонно
плывут,хлопушки тишины.
Я победил.Я жизнь сберёг.
Весь этот мир донёс до мая –
пространство,землю,тёплый пар.
День.Испарения с дорог.
И я стою, приподымая
над миром свой глазастый шар.
Сборка "СОГЛАСЬЕ МИРА"
***
Вначале было песнопенье.
И эхо дальних голосов
кружило силой дуновенья
громады призрачных шаров.
На струях бездны без краёв
нас к Солнцу вынесло теченье,
и поменялось освещение:
шёл пар от розовых миров.
Как земли там благоухали!
С одной махали мне и звали
в свой сад Рахиль и Самуил.
А я висел что было сил,
пока – весь в пене, в пенье далей –
свой первый крик не отточил.
***
О полуспальня-полухрам,
где звон, где слова молвить не с кем,
и только плещут по утрам
небесной сини занавески.
Озон, сквозняк при каждом всплеске!
В окне, подобные парам,
уходят вверх пейзажи, фрески
и красный фон каких-то драм.
А вспышки звёзд по вечерам!
Ведь это знаки, не иначе,
нерасшифрованная вязь.
Как планетарий, полон храм
красот загадочных. и плача,
молюсь во сне, и сплю молясь.
***
Как сберегу я тех, кого люблю
тайком, не предавая их огласке?
Тайком от них, по памяти леплю
с любимых душ прижизненные маски.
Соскабливаю облики, скоблю
кураж и сплин, всех видимостей краски,
и сбросив роль, они стоят как в сказке
про короля, в углах – по королю.
Без родинок на щёчках, без фигур
и бицепсов на игрищах l'amur,
без грёз и страха смерти до рассвета –
им холодно, босым и голяком,
моим любимым, согнанным тайком
в паноптикум под куполом сонета.
***
Л. Б-цовой
Любимая, ты где? Ты рядом
в таблице сутей, под слюдой
земной коры, поросшей садом.
О сад, о непроглядный мой!
Любимая, побудь живой
сейчас, под этим звездопадом,
где вдруг благим зашёлся матом
птенец, соловушка шальной.
Огнём Луны, магнитной бурей
разворошён кислотный улей,
и ты, к гилгулу не поспев
и в контур не войдя аффинный,
уходишь к звёздам – соловьиный
истошный выкрикнув напев.
***
Согласье мира – жалкий ля-минор,
в апрельский вечер взятый наудачу.
трёх клавишей мерноголосый хор
в трёх измереньях наполняет дачу.
Дождь, вербы в окнах... Что это, я плачу?
Как мог я жить оглохшим до сих пор?
На этот лад я жизнь переиначу
и шум былого смою, как позор.
Прекрасен мир, не помнящий обиды.
Дождь кончился. Небесные орбиты
позванивают тихо: ля-до-ми.
Не нужно вагнеровского оркестра.
Три ангела расходятся окрестно,
неся в сады вселенной лад да мир.
*** Заре Долухановой
Вдавался берег в озеро рояля,
а с краешку, над кромкою воды
горел костёр, свой красный блеск роняя
в ночную гладь, чертя на ней следы.
Огонь и тьма, в единое слиты,
как плоть и дух, менялись вдруг ролями,
и лёгким тра-ля-ля; или тра-ля;-ля
роились искры счастья и беды.
Мы грелись. Так ладошки греют дети.
Заботы дня – улов, крючки и сети
лежали тут же, около огня.
Дремали псы. Кипел на палках чайник.
Кричала чайка – первая из чаек,
крылом своим задевшая меня.
***
– Пока!.. Сгрёб шляпу подхватил футляр
а скрипка как в шкатулке всё играла
вниз лестницей мимо пустого зала
вдоль коридора вешалка бульвар
трамвай не продохнуть затор базар:
– Куда попёр? – А вам что, места мало?..
а скрипка как пружинная играла,
спущёнкою несло от юных пар
а "Франс Люпо" в футляре всё играла
потом метро прохожая искала
он проводил и сам спустился вниз –
к фигурам в ад с оттенком карнавала
доехал: звёзды на небе зажглись
а скрипка всё играла...
***
Торквато Тассо, Гоголь, Хокусай,
Радищев, Мопассан, Михоэлс, Дантe,
Рембо, Есенин, Моцарт, Эдвард Григ,
Мистраль, Рембрандт, Прокофьев, Абэ Кобо,
Хикмет, Некрасов, Франсуа Вийон,
Пикассо, Фирдоуси, Лорка, Лорка,
Шевченко, Пастернак, Хафиз, Мицкевич,
Франц Кафка, Пушкин, Эдгар По, Су Ши,
Кандинский, Такубоку, Генри Мур,
Владимир Маяковский, Рильке, Чаплин,
Катулл, Шопен, Феллини, Беккет, Босх,
Шагал, Сапфо, Петрарка, Сангвинетти,
светает...
Успокойтесь, не кричите.
***
Ах, как радостно быть чародеем!
Чуть зажмурюсь – и прямо у ног
ляжет, солнцем дымясь, что елеем,
кромка суши и моря кусок.
Ты хохочешь, упав на песок.
Два счастливца. Мы это умеем.
Мы в осадках лучей золотеем,
спины сливши, ну прям мотылёк.
Ночью – под перевёрнутой лодкой
ты очутишься, юной походкой
возвратившись в мой знойный делир, –
первым чудом, удавшейся пробой
школяра, что застряв над европой,
всё не мог долепить этот мир.
***
Ах, грибной, проливной звездопад
над сиренями, над буреломом,
контур сада во тьме резковат,
незнакомое светит в знакомом.
Знойный месяц, повисший над домом.
Звездопад. Свистопляска цикад.
По краям, над земным водоёмом
чьи-то светлые тени стоят.
Звездопад. Как стволы засверкали.
А с обрыва спускается вниз
хоровод, убелённый венками.
Это с вербами переплелись
над прудом, у воды, в Призеркалье
толпы панночек или алис.
***
Кириллу К.
Мифология жизни моей.
Золотые пески побережий.
Неподвижность небесных огней.
Бедный путник, летящий и пеший.
Воздух мира,лазурный и свежий,
где торчал я с улыбкой своей,
зазевавшись на части проезжей
самолётов,машин,кораблей.
Сновидений подводная явь,
где, как льдина, пускается вплавь
вся двоящаяся эпоха.
Дождь и свет на Садовом Кольце.
И фонарь, где-то в самом конце –
непроглоченным шариком вдоха.
***
Как синий ток электролиний –
в осенних венах жизни ток,
и ветерок всё тот же синий,
и тот же неба холодок.
От бытия на волосок,
вдали услышишь вздох лосиный
и отбывающей осины
прощальный сдавленный гудок.
Не унывай! Не унывай!
Живи свободно и высоко,
и раньше заданного срока
не умирай, не умирай.
За каждый вдох дерись жестоко
и гнев на милость не сменяй.
Сборка "БЕГУЩИЙ НА ЛОВЦА"
Я зверь, бегущий на ловца
по выбитой лесной дороге,
корнями обдирая ноги,
бегу – и бегу нет конца.
За жалкой горсточкой свинца –
туда, под горные отроги
в лесные дебри и чертоги,
где Он не кажет мне лица.
Смеркается. На ветках искры.
Но где же, где твой первый выстрел
или хоть окрик, наконец?
Всё пуще лес, и мрак всё шире.
Пальни! Я заблудился в мире
без красных глаз твоих, ловец!
***
Собью сторожку, стану жить
в халупе, в будке, в горной сакле,
в прорехи мира вместо пакли
натыкав солнечную нить.
Рыбёшку есть да воду пить,
как мудрый старец ли, дурак ли, –
покуда речки не иссякли
и свет не начал барахлитъ.
Обвыкнусь грезить, а с годами –
пришёптывать, молясь, губами,
не аки схимник-нелюдим,
а тот суфлёр из пыльной будки
тишком подбрасывает шутки
богам, играющим над ним.
***
Один из снов, приснившихся при жизни,
тебя объял сиянием своим,
старик Морфей, тебе тот сон приснивший,
увёл и свёл тебя с собой самим.
И памятью иных миров томим,
с утра бредёшь и смотришь ты как лишний
на свой удел, на этот мир предвышний,
где с каждым ты взаимозаменим.
Но в тайнах своего предощущенья
не торопи минуту превращенья
воды и гор – в пейзажи наугад.
Не будь смущён душой оторопелой.
Ещё поспи под вишней этой белой
в огне лучей, закрывших Аю-Даг.
ДВА ВИДЕНИЯ
1.
Земля! Виденье, грёза, миф
о золотом грядущем веке:
он выйдет, время засучив,
творец, сокрытый в человеке.
Он – ген и атом изучив,
и чудотворный камень в Мекке –
сей мир – от Альфы до Омеги –
нам явит, пересотворив.
Встречайте Золотую эру!
Уже вплывает в ноосферу,
пылая, старая звезда.
Восходит Солнце: свет клубится…
И славит хор – поэт и птица –
союз природы и труда.
2.
Земля! Виденье, грёза, миф,
«Z-5» с чужого звездолёта.
Волшебный шар кружит, явив
игру чудес и тайн без счёта.
Как дар бесценный от кого-то –
два полюса, морской разлив
с каймой песков, лесов массив
и нив осенних позолота.
Туман растительных нашествий.
Зверей питомник разношёрстный
и птиц шумливая семья.
Следы земной разумной расы –
тайгу прорезавшие трассы…
Как я люблю тебя, Земля.
***
Остановись,мгновенье!
"Verweile doch..."("Faust",Goethe)
Оно остановилось. И века
в инерционном поле,в синем небе ль
за горизонт посыпались, как мебель
с застопорившего грузовика.
В пролом неслись, пронзая облака,
седой акрополь,воровской Whitechapel,
останкинский,с бетонным корнем,стебель
парил, сметая рощи и луга.
Как звёздный смог над будущим пройдя,
осела пыль. Еврейское дитя
под нимбом шло, где рделись крест и лавр,
а ближе, в рядом рухнувших веках,
шёл синантроп, смеясь, а в двух шагах –
поднялся, пасть ощерив, динозавр.
ОПОЗДАВШИЕ
С разбега ногу занеся
над гулкой бездной, и отпрянув,
они застынут в позах странных –
полулетя, полувися.
Обвал и эхо. Вот и вся
на этом жизнь… Обвал и эхо. Вот и вся
на этом жизнь… Подъёмных кранов
разгул, пыль оползня, и храмов
разгром, и падшая стезя...
Они стоят, не умирают.
А сзади в спину напирают
с разбега новые уже.
Нога скользнёт на ломком камне –
и вниз летят, взмахнув руками,
фигурки из папье-маше.
***
Как бомбой,словом не круши
и не развеивай дыханьем
немыслимые миражи,
повисшие над мирозданьем.
Сойдя с планеты, как с межи,
ты опознаешь с опозданьем
в развалинах с былым сияньем –
руины собственной души.
Будь сам себе достойный страж.
Оберегай свои владенья –
воздушный замок, океан...
Над горизонтом дней – мираж.
Ещё не вИденье – видеЕнье
иных времён,земель и стран.
***
Они смеялись надо мной.
Глумились и по-конски ржали,
валились на спину, лежали
трясясь и дрыгая ногой,
потом, вскочив, опять толпой
неслись за мной и заушали,
и, умножаясь, не давали
мне убежать домой… Домой?
Но эхом смеха потрясён,
качнулся дом, и рухнул он
на радость им, уже несметным,
а следом – весь каркас долин
и гор… смеялся я один
поскольку я и был – последним.
***
Всю ночь по чердакам или в подвал
я прятался от них, как вор искусный,
и всё искал, и где-то отыскал
тот изумруд – початок кукурузный.
Они гнались за мной… Какой-то грустный,
я убегал, ногами утопал,
и в лунном свете в лапы к ним попал,
и мне шепнул "сознайся" сторож гнусный.
Я мельников видал впервые… ПОтом
покрылся, это что ж, сейчас умру?
– А не ху-хо ли мой початок:вот вам!
Как завопит:"Признайся, гад! Да что там…" -
и выстрелил мне в рот, зачем, мол, вру.
И мёртвый я проснулся поутру.
***
Доколе клясть и клокотать,
и навострять рога оленьи?..
На лицах – божья благодать,
и на сердце благоволенье.
Закат. Народонаселенье
земного шара хочет спать
и отправляется в кровать.
Смолкают говор, кашель, пенье...
А я, нависнув над страницей,
пряду в молчанье небылицы,
как голь, на выдумку горазд.
Сияет месяц бледнолицый...
И мне молчание сторицей –
людским безмолвием воздаст.
***
Когда из тьмы – из брызг кресала
лиловый явится халиф
и ляжет пОверх одеяла,
твой контур тела повторив,
не вскрикивай, будь терпелив,
припомни: так уже бывало,
умрёшь – начнёшь опять сначала,
с молекул, капель, сочных нив.
Смолчи,не бойся испытанья.
Смени привычный ритм дыханья
на бездыханный ход земной.
Не бейся в страхе, в струйках пота...
Ты жил – и сам укрыв кого-то,
кто спал, удушенный тобой.
Сборка "509-ПРОГРАММА"
***
Свеча зажжённая – ракета
над космодромом алтаря.
Огонь, воздетый тягой света,
повис, над корпусом горя.
О, эта пламени струя!
И схожесть мер и силуэта,
и трасс, перекрещённых где-то
у врат Небесного Царя.
Летит, и блеск вселенной тушит.
Уносит в высь людские души
с телами или же без тел.
Молитва – шёпотом и в рупор.
И вознесенье в рай, где купол
от струйки дыма закоптел.
***
Славе Насырову
Дурные сны, плохие вести
из высей, скованных к утру
конфигурацией созвездий,
промёрзших за ночь на яру.
А ты ж предуреждал: "Умру..."
шутя или кому из мести
схватив простуду на ветру
околосолнечных предместий).
Ну что же,друг,давай прощаться,
давай хоть изредка общаться
во сне и с помощью чудес.
Сполошный сон... Как я ликую,
тебя расслышав по другую
от мира сторону небес.
***
Ни слёз, ни грёзы,ни вестей,
ни оклика во сне, ни писем,
ни слова божьего из высей –
храп домочадцев и гостей.
И ты ли,раб и чародей
пивных паров и звёздных чисел,
глаз не продрав, постигнешь смысл
умерших душ и лебедей?
Восстань,поэт,очнись от жизни!
Оставь налёжанный ночлег
и собирайся в путь к отчизне
исходцев – здесь простясь навек.
Как шар земной,слезинку стисни
и удержи краями век...
***
509-ю программу
фантопликатора включив,
один преобразится в Браму,
другой – в царя стовратных Фив,
а тот, не столь уж прозорлив,
нашарит вдруг, подсев к экрану,
моё лицо и панораму
осенних гор и грустных нив.
Он, озираясь, улыбнётся.
Шагнёт в меня – и захлёбнется
дыханьем счастья и невзгод.
Страшна игра его, отрадна.
И не уйти ему обратно...
Ведь я и есть потомок тот.
ОДИНОЧЕСТВО
1.
Ступеней не было. Была
ввысь уводящая поверхность,
разрезав ночи непомерность,
она светилась добела.
Как под мостом, всплывала мгла
и погасали искры. Смерклось.
Вселенная во мрак поверглась,
исчезли тени и тела.
Я увидал Его лицо.
На той вершине всё кончалось,
лишь надо лбом его качалось
палящее полукольцо.
Я был внизу. На самом дне.
Он подал знак: взойди ко мне.
2.
Я шёл в сиянье, как впотьмах,
и пело всё во мне и ныло,
и стал, где велено мне было, –
всего лишь в нескольких шагах.
Сгущался свет, струясь в ногах.
И вдруг, как рябью, дно покрыло,
и подо мною всё проплыло –
всей жизни блеск, и боль, и страх.
И я воззвал, как воет зверь:
– Тройною скорбью я помечен
в моём обличье человечьем...
Он распахнул себя,как дверь,
и указал вовнутрь: войди...
– Иду. Прости меня... Прости...
3.
И я успел увидеть: свет
переплавлялся тихо в пламя,
и контур мой, извне оплавя,
обрисовал как полый след,
как раковину: шум планет
плескал во мне и пел о славе
и обо всём, что я оставил
внизу на миллионы лет.
Отныне до скончанья дней
порожней памятью моей
он обречён болеть и помнить.
А мне – подобным стать нулю,
и кем проснуться,если сплю,
и чем земной мой день заполнить?
~ ~ ~
***
Умершей девушке,явившейся во сне,
я подал глобус, с виду гимназистке,
она узнала контур евразийский,
мыс Горн и полюс в нужной стороне.
Потом, отвлёкшись от Луны в окне,
она с улыбкой девы элизийской
(как на балу – футлярчик “Love” с запиской)
малютный свиток протянула мне.
Я разглядел набросок полушарья:
залив, гряду, пустыню с миражами...
Она ушла.Я обещал прийти.
И вот стою,собравшись в путь-дорогу,
при звёздах,просыпаясь понемногу...
Куда? С каким лучом мне по пути?
***
Вид на море – дереновский пейзаж
и два ландшафта Сальвадора ДАли
моей восьмиметровке придавали
простору – как трюмо или мираж.
Но умер друг. И сузился метраж.
Закрыв собою горы, с юга встали
его глаза, отрезав напрочь дали.
Потом портрет любимой лёг на пляж.
И вот сижу в своей восьмиметровке.
Гляжу,свернув головку поллитровке,
то на один, то на другой портрет,
то на окно, залепленное снегом,
то на “Ландшафт гористый с человеком,
которого нигде на свете нет”.
***
Теперь не скажешь: был он или нет.
Он мир хотел перекрестить: ведь грешен! –
а из щепоти потянулся свежий
воздушный, но остекленелый след.
Он отмахнуться вздумал: что за бред! –
но этот взмах дугою вдруг забрезжил,
как в небе, где лазурный слой разрежен,
за самолётом застывает свет.
Сломать!Смести!.. Но снова штрих. И снова.
И собственным движеньем заштрихован,
совсем ослеп в мерцанье и оглох.
И стал метать и рвать, и мять, что мялось...
Hо замер вдруг, почуяв, что осталось
пространства – на один неполный вдох.
ТЮЛЬПАН БАГРЯНЫЙ
ВЕНОК СОНЕТОВ
Tibia non, ut nunc, orichalco uincta tubaeque
aemula, sed tenuis simplexque foramine pauco
adspirare et adesse choris erat utilis atque
nondum spissa nimis complere sedilia flatu,
quo sane populus numerabilis, utpote paruos,
et frugi castusque uerecundusque coibat.
Q. Horatii Flacci
me
Цветник на знойном берегу
земли, отчалившей в туманы…
По склонам гор и на лугу,
и в полумгле лесной поляны –
всегда в слезах, в росе, в соку,
зооморфичны, полустранны,
стоят глазастые тюльпаны
с багряной струйкой на боку.
Тот в небо смотрит. Тот – поник…
Я распознал тебя, цветник
метампсихоза и нирваны,
эдем судеб, роскошный ад
имён… На них горит наряд –
хитоны, мантии, сутаны!
II
Хитоны. Мантии. Сутаны.
Шумят тюльпаны. С жарких век
слетают искры… Сблизив станы,
свой спор ведут Мелхиседек
и Авраам, и с персом – грек;
с рабом – тиран; с царём – султаны
(убрав мечи и ятаганы –
чего не может человек…).
На грядку, как на мост Кокушкин,
взбежал, вдогонку смотрит Пушкин
улепетнувшему врагу.
На нём венец, и кровь, и траур…
И с Лоркой – Босх и Аденауэр,
сойдясь, беседуют в кругу.
III
Сойдясь, беседуют в кругу
эсперантисты – цвет растений –
на языке фермента-Q
и красок,и телодвижений.
В их сплошь разлившемся мозгу
от луковиц до сочленений
височных дуг – всё тот же гений,
приноровившийся к цветку.
Что бередит их нежный дух? –
горят, мерцают, меркнут вслух
сортов таинственные кланы.
О ядовитости цикут,
о снах, о космосе цветут
высокородные тюльпаны.
IV
Высокородные тюльпаны.
Благоухает каждый жест,
когда, лишь вспыхнет шлейф гитаны,
они, почти срываясь с мест,
склоняют шляпы… Бал невест.
Чакона. Pas d‘Espagne. Канкан и
эпикурейство. Бьют тимпаны
зари. Любовь поёт окрест.
Летят шмели, как ветродуи,
передавая поцелуи
друзьям, и невпопад – врагу,
подруг далёких опыляя…
Встаёт Луна, в полях пылая…
Я в этот круг войти могу.
V
Я в этот круг войти могу
легко, как в новую планету,
сейчас, не дописав вот эту
произносимую строку,
въявь и во сне, и (по секрету!)
с девчонкой выдохшись в стогу –
мне б только знать, что сберегу
какой-то атом, ген, примету!
Не разрушайте ж до конца
состав запястий, плеч, лица –
о, как тотальны ваши планы!
Хоть смерть оставьте мне. Хоть прах.
Я прорасту потом в цветах,
сменив обличье, плоть и раны.
VI
Сменив обличье, плоть и раны,
утратив речь и давний ум,
цветы – живут, и жизнью пьяны,
смотрите: cogito и sum!
Лазурных высей, ветра шум –
они в песках фата-морганы
колонизируют барханы,
жизнь расселяя наобум.
Что панспермия? – вздор, пустяк…
Но где же Блейк и Пастернак,
или сходить пошли в бурьяны,
зане – тяжёлою тоской
ещё в них грузен шлак мирской –
язык людской, земные страны?
VII
Язык людской, земные страны –
волшебнейший из всех миров:
льды, континенты, океаны,
леса с их пеньем комаров.
Земля, юдоль моя и кров!
Роды мутантов непрестанны,
из стай переходящих в станы,
в гурты и стойбища цветов!
Здесь нет ступеней – вверх ли, вниз ли.
Есть жизнь, и есть граница жизни,
где льнёт амёба к стебельку,
передвигая ложноножки…
Туда, туда, к последнем мошке,
на шум цветов, на зов «ку-ку»!
VIII
На шум цветов, на зов «ку-ку»,
как в раннем детстве – из передней
со смехом вылетев, бегу
в луга, мужик сорокалетний.
Леском, насквозь, на склон соседний!
Сквозь тень лучей и зной в мозгу –
спугну, шарахнувшись, Ягу
в кустах… А вот и дуб последний,
и ров. И бдительность утроя,
я в пургаторий «3еленстроя»
войду, как входит в смех испуг,
оторопею вдруг, отпрянув
от надписей, имён тюльпанов –
какие жития вокруг!
IX
Какие жития вокруг
толпятся под июльским солнцем!
Стою, утратив сердца стук,
перед багряным незнакомцем.
Мел;с воскрес! Но чьим питомцем
он стал? Из бабьих жёстких рук
он пьёт, и полон детских мук
и песен с алым перезвонцем.
Под лейкой в дождь попав, как в Лету,
стоит, волшебно вскинул флейту –
но не доходит к феям звук.
Грустит, под юбки зырит с грядки…
Я узнаю его повадки…
– Ax, здравствуй, Моцарт! Здравствуй, друг!
Х
– Ax, здравствуй, Моцарт! Здравствуй, друг!
Смахни с лица пыльцу златую,
как пыль дорог, забудь недуг
былой – судьбу свою былую
и смерть, и червя запятую,
а не вопрос… Ни гроз, ни вьюг,
вечерним зноем пышет юг…
Усни. А я свечу задую.
Пусть лёгкий сон качает твой
из флейты выдутый тобой
певучий макрокосм туманный,
а я к тебе присяду, весь
в сомненьях: т а м ты или з д е с ь,
в любви и смерти сводник странный?
XI
В любви и смерти сводник странный,
Дух Музыки, шальной талант,
смычком обводишь мир обманный
и купол кванта, как атлант
качнув, хохочешь – комедьянт,
босяк, почти что вор карманный…
Ты и в цветах бузишь, как пьяный,
и в ужасе – Толстой и Кант!
По всем кровям, по всем природам,
по венам и слезопроводам
сочится мёд, сладчайший зуд.
Ты и меня – аль может, в шутку? –
зовёшь и манишь, вскинув дудку…
Прощай, Земля моя! Зовут…
XII
Прощай, Земля моя! 3овут
меня иные сны и сказки
в страну, где мир, как в Страшный суд,
смещает контуры и краски.
Веков за пять как в пять минут
домчусь, сменяя мысль и маски,
и там уж, сброшенный с пегаски,
умолкну, старый словоблуд.
От мира вечных тяжб отрезан,
я там сведу с в о й счёт с Дантесом,
найду – костей не соберут!
Уйду к флейтисту, в новой роли,
припомнив, где стоял он в поле
с тычиной, поднятой как уд.
XIII
С тычиной, поднятой как уд
срамной – весь погружённый в грёзу,
расслышит вдруг: в церквах поют,
и пустит соку в Лакримозу.
Над ним – попарно все – замрут
стрекозы, и сдвигая позу
любви, всосут хмельную дозу
D-moll, и крыльев не помнут.
А он – лишённый всяких сил,
уснёт, решив, что утолил
сей похотливый рой незваный…
Он спит, тычину уроня…
Ему в напарники б меня –
он ждёт меня, тюльпан багряный!
XIV
Он ждёт меня, Тюльпан Багряный,
в стране, где май сменяет май,
и где окутал воздух пряный
ад, и чистилище, и рай.
Пора! Свист ветра… Скрип колчанный…
Цветы мне говорят – прощай,
и я прощаю этот край
людей – неистовый и бранный.
Я оставляю землю этим
лесам в дождях, лукавым детям,
коням крылатым, ветряку…
Я слышу флейту. Ух, как presto!
Прими ж меня, дай ряд и место,
цветник на знойном берегу.
XV
Цветник на знойном берегу.
Хитоны. Мантии. Сутаны.
Сойдясь, беседуют в кругу
высокородные тюльпаны.
Я в этот круг войти могу,
сменив обличье, плоть и раны,
людской язык, земные страны –
на шум цветов, на зов «ку-ку».
Какие жития вокруг!
Ах, здравствуй, Моцарт! Здравствуй, друг,
в любви и смерти сводник странный.
Прощай, Земля моя… Зовут…
С тычиной, поднятой как уд,
он ждёт меня, Тюльпан Багряный.
Лето 1979
БОЛЬШОЙ СОЛНЕЧНЫЙ АПОКАЛИПСИС
ВЕНОК СОНЕТОВ
Памяти Марка Раппопорта
и во здравие внучка его –
бен-одема Евгения.
МОСКВА,1980
me.
Тот, кто погиб во цвете лет
своих земных существований
нектаром обагрив букет
или на клык попав кабаний,
иль в небесах, на зорьке ранней
под страшный выпорхнув дуплет,
или в реке, где тень от зданий
и ночь, а Германа всё нет, –
тот помнит, чувствует, что значит
воскреснуть юным – и оплачет
зажившегося старика,
свои грядущие века
истратившего неумело
в лохмотьях старческого тела.
II
В лохмотьях старческого тела,
как в куче листьев зыбкий луч,
душа сквозит, дрожит несмело
среди других осенних куч.
А как насыщен и текуч
был свет, валивший оголтело
в каскадах, ливших то и дело
с обрывистых небесных круч.
Как цвёл и жёгся каждый атом.
А за померкнувшим закатом
всходил ночник семи планет,
весь отражён ночным оконцем
с его интериальным солнцем
души, иной дающей свет.
III
Души, иной дающей свет
над головой: резных балясин
и сада – чуден силуэт.
Сам абрис бытия прекрасен.
Сам остов мира – точен, ясен
и в контур вещества одет,
но контур тот взрывоопасен,
когда над ним надзора нет.
Не дай вам бог сойти с ума –
дать, чтобы плоть вещей сама
себя, в распаде черт, раздела.
Распад?.. Но ты сквозь все черты
прозрей единый дух – и ты
обрёл всеявность без предела.
IV
Обрёл всеявность без предела –
а сам ушёл туда, где мгла,
где только слышно: прошумело:
наземный шорох: ша-ла-ла…
Пусть жизнь всего-то и была
что песнь души, а плоть терпела
позор и боль, и тихо тлела…
Зачем же снова ожила
она спустя тысячелетье
или мгновенье, на рассвете,
глянь! в тушке взмывшего стрижа?
Ах,как зашлась твоя душа,
взлетев над нивой оробело:
как сразу в мире посветлело.
V
Как сразу в мире посветлело,
искрится в кронах птичий цвирк,
и трёх лучей сверкает стела,
и горизонта синий цирк.
И у колодца конский фырк,
и пёс, бегущий в лес за вело-
сипедом, где оторопело
ёж замер – и под куст кувырк.
Расправив лапки, перья, груди,
спешат к работам сойки, люди,
бобры – вся суета сует!
Сова, полночная лахудра,
ложится спать… Как блещет утро,
как жадно, жарко хлещет свет!
VI
Как жадно, жарко хлещет свет
сквозь тонкий купол стратосферы:
пополнен фауны бюджет
и флоры топей и ривьеры.
Обильно, как в иные эры,
весь айсберг воздуха прогрет:
божествен квантовый секрет
двойной природы свойств и меры.
Так будь и ты достоин леса,
его существ, фотогенеза,
примат с набором всех примет
духовности, но и злодейства,
несущий смерть и чародейство
туда, где смерти больше нет.
VII
Туда, где смерти больше нет,
где мы друг другом заменимы
ты, превращая грёзу в бред,
под жизнью расставляешь мины.
О, спец! Твои успехи мнимы.
Взлетят тела – кордебалет
не из распевных оперетт,
а тихий ужас пантомимы.
Леса и звери. Мёртвый вид их.
Слой преднамеренно убитых
всерьёз, до генов, до основ –
пласт неродившихся отцов,
пустоты в отложеньях мела,
едва опустят в землю тело.
VIII
Едва опустят в землю тело,
в наст корешков и скрытых вод,
хвощ, немертина и хлорелла
к нему ползком и вплавь, и влёт
припустят, набегут – и вот
нет больше тела, ткань вскипела,
на газе вспучилась, сгорела –
в осадке фосфор и азот.
И только именные знаки,
фосфоресцируя во мраке,
на дне молекул, хромосом –
горят… Подземный, звёздный сон,
рай, гипнотарий, где кашица
оплавится, преобразится…
IX
Оплавится,преобразится
мирок молекулярных фил
где клетку с клеткой тянет слиться,
где та же грусть и sex appeal.
И вот – личинке свет не мил,
она – одна, она – девица,
ей нужно в свет, она стремится
к подножью мировых стропил.
Ага, а что ведь говорила!
Послал дружка ей бог Ярило –
что было, бабочки мои!
Что – бабочки? Дрозд… Соловьи…
Гвалт… Не успела остудиться
материя, и смотришь – птица!
X
Материя.И смотришь – птица
уж на ветвях. И сразу – в крик.
Когда успел ты превратиться
в птенца крикливого, старик?
А как боялся распроститься
навеки с нами… Многолик
твой век: недожит, каждый миг
сторицей может окупиться.
Ну что ж,и птенчиком побудешь,
взлетишь на ветку и разбудишь
семью и внука в ранний час
восхода солнечного круга
над лугом, где сам-друг пичуга
резвится,козлик рвётся в пляс.
XI
Резвится козлик.Рвётся в пляс
дубок… тут запоёт и рыба,
когда вот так, с небес, на вас
навалит солнечная глыба.
Хор ангелов крылатых, либо
коней, летящих на Парнас
вдоль горизонта, у изгиба
ландшафта, впавшего в экстаз.
Крушенье Солнца. Праздник Солнца.
Зубцы лучей у окоёмца
букашки, влезшей на листок.
И повернув свой бабий бок,
красуется, кружась, планета,
и роза в зори разодета.
XII
И роза в зори разодета,
в тончайший шёлковый эфир,
и в круглых слёзках горицвета
на сто миров дробится мир.
Эдем смертей. Прощальный пир
во славу Солнца. Пляшет Грета,
и скачет козлик, ба! да это
племянник дьявола – вэй;з мир!
И каждый вдох, и каждый мускул
дрожит от солнечных корпускул,
бомбардирующих био-
и ноосферу,и всего
осталось-то – сиянье лета.
Ведь что есть смерть? Победа света.
XIII
Ведь что есть смерть? – победа света
над рябью счастья и беды,
разлив от горного Тибета
до Кордильеровой гряды
не той, под Ноем, хлюп-воды –
а штиль Новейшего Завета…
Уже плывут частицы ;ета,
полузатоплены сады.
А мы глядим – не понимаем.
Да мы и сами пополняем
вселенной дьявольский запас.
Жужжит реактор. Чёрный кластер.
Что ж, может он один и властен
над мраком, заключённым в нас.
XIV
Над мраком, заключённым в нас
Творцом в минуту сотворенья,
мы – оболочки плеч и глаз,
и плавников, и оперенья,
и пары рук (рабочий класс!),
и нежных органов сближенья,
и органа преображенья
в других, когда настанет час.
Мы, все мы – жизнь. Никто не брошен.
Ни тот, кто в разных жизнях прожил,
ни тот, кто выбрался на свет
впервые,прямо из гончарни,
в древесном ли обличье, в парне
или девчонкой Мэри-Грет.
XV
Тот, кто погиб во цвете лет, –
в лохмотьях старческого тела,
души, иной ловящей свет, –
обрёл всеявность без предела.
Как сразу в мире посветлело!
Как жадно, жарко хлещет свет
туда, где смерти больше нет,
едва опустят в землю тело.
Оплавится, преобразится
материя. И смотришь – птица
резвится. Козлик рвётся в пляс,
и роза в зори разодета.
Ведь что есть смерть? – победа света
над мраком, заключённым в нас.
Москва, 1980
=======================================
ДЕТСТВО
ДЕВСТВО
ДЕЙСТВО
ГОЭЛЯ НАШЕГО
ИШУА БЕН ИОСИФА
И
ГОРЬКИЕ СТРАСТИ
МАТЕРИ ЕГО
МИРЬЯМ
PERE UBU: Oh! les anges ne jurent pas!
MERE UBU, ; part. Merdre! (continuant.)
Vous ;tes mari;, monsieur Ubu.
Alfred Jarry “Ubu roi ou les polonais”
сценки и происшествия
Взаимоотношения между религиями и конфессиями и состояние их меня нисколько не интересуют. В христианстве мне близок и вызывает экзистенциально-личностное чувство причастности только сам Иисус, от которого эта религия отходила всё дальше и дальше, так что кроме окостенелых штампов и несвойственных Христу национально-государственного пафоса и имущественных интересов (…) сегодня ничего не осталось. Те же первосвященники, только что разъезжающие в папомобилях и лимузинах…
Л.Б. Из беседы с А.Нечаевым 9.8.2009
http://www.astafiev.ru/toread/16537/
ОБРЯД
Слух полз от Газы до Рязани
и лип к ушам, как банный лист,
и шушкались назаретяне:
– Кошмар… Не верю… Плёткес… Свист…
– Сам видел… А не Елизар ли?..
Иосиф? Стар и неказист,
а сам туда ж… Во, сионист!
– Да… В наше время… Обрезанье…
– Ad rem, пойдёт он на галеры…
Но с Хануки – легионеры
пьяны у шлюх по номерам.
Был с нами Бог, в одном комплоте.
И лоскуток невинной плоти
борцов, как знамя, собирал.
МАТЬ
Тимпанов бой. Ночная пьянка.
Луна над пляшущей толпой.
Танцуй и полнись, евреянка,
своей космической судьбой!
Ни ятаган, ни дуло танка
не властны больше над тобой.
Какая ночь! Тимпанов бой
стоит от Эреба до Ганга.
Танцуй, вальсируй до упаду!
Ах, звездопад подобен граду…
Как ты кружишься и чудишь
в тенях двора,где под навесом
лежит, вопит, как недорезан,
и писает в бинты малыш.
ENFANT
Как заунывно, монотонно,
мальца качая у груди,
еврейка… как её… мадонна
поёт с утра, часов с пяти,
халат вразмашку, в бигуди
не снятых с ночи… Вдаль, как с трона,
малыш в окошко смотрит сонно
и видит царства впереди.
Чудной. Лежит и пуцку дрочит.
Ни спать, стервец, ни есть не хочет,
хотя давно пора ему
цыплят гонять да кашку лопать…
Нет, этот мир ему, должно быть,
не по сердцу,не по уму.
ПОДАРКИ
Дары волхвов,дары Востока,
масла и золото в горсти,
а чтО б слонёнка из Мосторга
ребёнку взять да принести –
уж то-то было бы восторга.
А как,грехи нам днесь прости,
успел,бутуз-то, подрасти…
Не трогай ладан! Фу, касторка!
Июльский день в разгаре лета.
Лазурь, пылища Назарета
и скрип телег,издалека
везущих воду в парк и в избы.
Мать и дитя в тени,у призбы.
Задворки. Небеса. Века.
ЮНОСТЬ
Беспортошники,санкюлоты,
сен-симоны из-под ларька,
зубоскалы и рифмоплёты,
и курильщики табака,
вот вам сердце моё и рука!
Мы уходим на долгие годы
под святые хоругви свободы –
то есть белые облака.
«Тьму реакции разгоняя…»
Закидонщики с Разгуляя
и Лефортовской махалы,
что вам слава и ангел смерти? –
не сносить вам со мною, черти,
двух рубашек и головы!
ДАЛЬНЯЯ ПЕСНЬ
Мандолинада.Ночная прохлада.
Благоуханием мир напоён.
Влезла на крышу Магдалинада,
как итальянки идут на балкон.
Может,хоть к полночи явится он
где-нибудь в кущах… в сумерках сада…
там и скамья… Или, может, не надо…
строгий какой-то… хоть и влюблён…
Бедная девушка, худо ей, худо.
Знать, не совсем исцелилась от блуда,
вот и ложится горя как в огне,
и усыпает тревожно и шумно,
спит и бормочет: «Иешуа… Иешуа…»,
ноги сжимая зачем-то во сне…
ИСКУШЕНИЕ
Viator,sta… Ты смутен,странник,
душой,и плоть твоя в пыли…
Тринадцать спин и ванек-встанек
в пару,алея,расцвели,
когда в одной из сельских банек
они, омывшись,возлегли
за кружкой пива,как могли,
сдвигая ноги и бока… Нет!
Нет-нет!Он пнул ногою дверцу.
И хлынул воздух в мозг и к сердцу
волной, повеявшей бедой.
Вдали,как сон,виднелись горы.
И дым Содома и Гоморры
ещё курился над грядой.
МИР РИМА
Это зверь или розовый куст
пробирается в сад человечий?
Грузный шаг зооморфа. И хруст
нежных зарослей или предплечий.
А в морях – без клешней вон лангуст.
Вдоль густых берегов междуречий
веет ветер смертей и увечий,
и свободы, багряной как муст.
Тихо люди бегут по полям.
Мессианство с грехом пополам
и пятнистая длань провиденья.
Боже,слово моё помяни –
это аятолла Хомейни
или розы на теле Фиделя.
СКАНДАЛ
Марфа, Мария,оставьте раздор.
Марфа,Мария не виновата.
Любит меня,но ведь любит как брата.
Лазарь,уж больно ты на руку скор!
Лазарь,в твой дом не принёс я позор.
Верь мне, что было – то было… когда-то…
если по правде сказать – маловато…
Из-за чего ж этот самый сыр-бор?
Лазарь,не знаю уж, бог я,не бог,
знаю,что был я как волк одинок –
вы меня лаской ублаготворили.
Лазарь,ты помнишь,как ты мне сказал…
Марфа,прошу,прекратите скандал!
Лазарь и Марфа,простите Марии.
ЧУДО
Ум за разум заходит. Что разум? –
дух отшибло, когда увидал.
Лазарь встал. Ну,понятно,не сразу…
Но ведь мёртвый лежал. Аж вонял!
Или, может быть,ваньку свалял?
Напустил сернокислого газу
да и дрых… Не схватить бы заразу,
летаргию какую… Скандал!
Глянул в очи – врагу или другу?
Но воскресший и сам с перепугу
глаз не мог отвести от него.
– Лазарь,друг мой,признайся, ты… помер?
(Тот кивнул…). Усмехнулся и понял,
и от сердца тотчас отлегло.
МАГДАЛИНА ПОД ЛЫСОЙ ГОРОЙ
Розами путь твой усею –
холм и тропинки окрест,
и в синеве – каруселью
стон разметавший – твой крест:
Gallica – с платьев невест,
Hibiscus – к новоселью,
Noisetteana – к веселью…
розы языческих мест:
Сinnamomea – с Формозы,
с Пасхи – букет Лакримозы,
Nox – из бомбейских халуп,
пышную розу Roxana...
С Киевского вокзала
жалкую альбу,за рупь.
ГУЛ ТОЛПЫ
Христос воскрес! Христос воскрес!
Из облака, в апрельском смоге,
свисают, длинные,с небес
христовы розовые ноги.
Христос воскрес! И вниз полез,
но утомясь на полдороге,
уснул на облаке, как в стоге,
над миром, жадным до чудес.
Он спит над пропастью рисковой.
И нас тревожит дух христовый,
как лес пьянит фотогенез.
Висит над форштадтом,над плёсом,
со свистом, точно пылесосом,
вбирая гарь в грудной надрез.
ТХИЕС-АМЕЙСИМ[1]
Мария, Мариша, Маруся,
нет моченьки больше терпеть,
пойдем,я затем и вернулся,
скорей,я могу умереть.
Не знаю, надолго ль,– но впредь
я твой, хоть молись,хоть милуйся
в лузях,где на стёжки,как с гуся,
стекает недавняя смерть.
Я стану тебе интересным,
обдав тебя жаром телесным
и синей слезой окропя
в стогу,где от мира отрезав,
воспрянут над нами семь бесов,
семь изгнанных мной из тебя.
УГРЫЗЕНИЯ СОВЕСТИ
Бедный,бедный Пётр Симон,
добрый маленький еврей,
не жалел ни средств,ни сил он…
Бедный брат его Андрей.
И Иаков,и Матфей!
И Фома – как царь сносил он
все насмешки… Бедный Симон
Канонит… Варфоломей…
Бедный Леввей – стебель маков…
Иоанн,и брат Иаков,
и Филипп – сын мужика.
Ждали казни,ждали чуда…
Бедный,бедный мой Иуда,
осрамлённый на века…
УХОД
Он,аки посуху,на воду
ступал и шёл – уловку знал,
как подчинить себе природу
двусмысленных земных начал.
Он божьей властью это звал.
Брёл наугад,не зная броду,
как будто по волнам к народу –
а грунт со дна к нему всплывал.
Блеф. Началось всё это с детства.
Он чудо выхворал как средство
от смерти,как иммунитет.
За что с испугу не возьмёшься?
Раскинул руки – и вознёсся
морочить сброд с других планет.
Москва, лето 1979
-------------------------
[1] Воскресение из мёртвых идиш;в классической еврейской эсхатологии
тхият hа-метим).
ОКОНЧАНИЕ КНИГИ "СМЕРТЬ ВЕТРЯНОЙ МЕЛЬНИЦЫ"