По верху глинистого откоса – крайние дома родного города, а от низа – полого спускающаяся к Дону неухоженная земля, поросшая всяким бурьяном, лопухами, чертополохом... Там и сям из травы торчат неприкаянные бетонные блоки, взгляд спотыкается об эти параллелепипеды, и возникает вопрос к новоявленному Хеопсу:
– Когда же ты, сука, достроишь свою пирамиду?
Это территория ремонтного припортового завода, в стороне справа высятся коробки цехов. А мы с напарником вот уже третий или четвёртый день роем здесь некую траншею. Неглубокую. За нами никто не следит, поэтому прорываем мы примерно по метру в день. Точнее, прорывает напарник, а у меня другая задача – бегать за водкой, нормальное разделение труда. А как же иначе? У меня есть друзья, у которых можно занять на бутылку, а у напарника нет.
Мой напарник – мелкий ростовский урка. Можно сказать, мельчайший, тихий и какой-то запуганный. Не кем-то, а жизнью вообще. К тому же, подозреваю, болеющий туберкулёзом. Я стараюсь не перепутать стаканы, которые мы утащили из заводской столовой.
Но я не спрашиваю его о здоровье. В этой среде туберкулёз – тема мало популярная. Считается, что он есть у каждого, жить с ним можно, а излечиться нельзя. Я однажды провёл месяц-другой в тубдиспансере, насмотрелся. Таблетки, которые им даёт медсестра, они тут же выбрасывают в мусорник. По-другому нельзя. Не дай Бог, излечатся, тогда отберут у них пенсию по инвалидности. А что дальше? На какие шиши покупать бормотуху? (Лично я полностью излечился за два или три месяца.)
И вот мы лежим в траве, благодушно переваривая выпитую водяру, разговаривать не о чем, думать незачем, просто лежим и ждём завершения смены, когда за нами приедут менты.
Я шёл поздним вечером по пустынной улице, возвращаясь домой с дружеской пьянки. До дома оставалось всего-ничего, когда предо мной вдруг возник луноход, двое ментов подхватили меня под белы рученьки и забросили в кузовок. Ночь я провёл в ужасных, антисанитарных условиях, в комнатке два на три метра, куда напихано было человек двенадцать. А утром нас всех повезли в районный суд.
Не знаю, как я в тот момент выглядел, но судья, ещё молодая и привлекательная женщина, посмотрела на меня с какой-то настолько доисторической ненавистью, что я сразу понял, что у неё аллергия на таких мужиков, как я.
– Приговариваю Вас...
– Я ничего не сделал!
– Тем не менее, Вы катитесь по наклонной плоскости, и пусть мой приговор послужит Вам предостережением и уроком! В целях профилактики правонарушений (и ради Вашей же пользы!) приговариваю Вас к административному аресту сроком на десять суток.
Ну что тут скажешь!
Так я оказался в устроенной ментами ночлежке ослабленного режима, откуда днём можно было выйти ненадолго на волю. В смысле, на какое-нибудь производство.
К работам, понятное дело, менты допускали не всех, а лишь тех, в ком были уверены, что не разбегутся. Было немножко обидно числиться среди вот таких избранных, однако поэтам часто приходится идти на разные компромиссы. (Взять хотя бы цензуру – сколько пьет крови!) Да и любопытно было, как здесь живут, и я, воззвав к демону пофигизма, заявил начальникам, что никуда не денусь и хочу искупить вину, утруждаясь на пользу общества.
Несколько слов о камере и её обитателях. Заставленный нарами зальчик, а на случай аншлага – просторная антресоль. Нас здесь человек шесть или семь, места достаточно, но я всё равно обустраиваюсь на антресоли, поскольку, во-первых, я там один и всё моё, а во-вторых, мой голос звучит как бы голосом свыше, когда я чувствую, что пришла моя очередь вставить реплику в общий разговор или поведать историю на сон грядущий.
Я там никому не признался, что сочиняю стихи. Как-то и без стихов находилось, о чём разговаривать. Я подхватывал чужие темы, рассказывал анекдоты, а из собственной практики – в основном, о бабах. Помню, как в первый день изумился, увидев, что здесь вообще понимают, о чём я. Теперь думаю, что мужики видели, что я чего-то не договариваю, но в душу не лезли... Нормальные мужики!
Их проступки, из-за которых они попали сюда, мало чем отличались от моего. Так бы и занести в протокол: "шёл не по той улице и не в то время".
Все были на равных и жили дружно. Передачи выкладывались на общий стол – камерная версия коммунизма... Мне, к моему удивлению, стала приносить передачи жена, решившаяся, подобно достопамятным жёнам декабристов, прервать отношения развода на время моей "отсидки". (Как только я вышел, забыла про меня снова.)
Я уже начал воспринимать своё пребывание здесь как отдых в экзотическом санатории. Плевать, что ни матрасов, ни простыней, одни одеяльца! Это метод такой врачебный... Я стал привыкать. И, между прочим, стал представлять, как буду хвастаться своим "сроком" перед братьями-поэтами.
Но тут моя мама в очередной раз вмешалась в мои дела.
Где-то она нашла прокурора, который за пятьсот рублей отменил решение суда.
И вот она появилась с этим постановлением об отмене, вручила его ментам, и тут же оковы пали, темница рухнула, не хватало лишь братьев, вручивших бы мне мой колдовской меч.
Мы шли с мамой по улице, она рассказывала мне, что моё имя вычеркнуто из всех неприятных списков, и теперь я по-прежнему человек с незапятнанной репутацией. Увы! Эта умнейшая из всех, кого я знал, женщина совершенно не понимала, что парочка пятен не только не омрачит, но даже наоборот, украсит репутацию настоящего поэта!
Я благодарил маму, говорил, что она сделала важное дело.
Но я не сказал ей, что в моём кармане лежит копия приговора, которую мне на выходе вручили менты.
Я сохранил сию зловещую бумаженцию, она до сих пор ждёт своего часа в моём архиве.
Если рулить на Страшном суде будут правозащитники, то я обязательно предъявлю этот документ.