Жидкий лунный свет шел сквозь решетки, и на полу лежала тень, похожая на сеть. Было страшно. Андрей Ефимыч лег и притаил дыхание; он с ужасом ждал, что его ударят еще раз. Точно кто взял серп, воткнул в него и несколько раз повернул в груди и в кишках. От боли он укусил подушку и стиснул зубы, и вдруг в голове его, среди хаоса, ясно мелькнула страшная, невыносимая мысль, что такую же точно боль должны были испытывать годами, изо дня в день эти люди, казавшиеся теперь при лунном свете черными тенями. Как могло случиться, что в продолжение больше чем двадцати лет он не знал и не хотел знать этого? Он не знал, не имел понятия о боли, значит, он не виноват, но совесть, такая же несговорчивая и грубая, как Никита, заставила его похолодеть от затылка до пят. Он вскочил, хотел крикнуть изо всех сил и бежать скорее, чтоб убить Никиту, потом Хоботова, смотрителя и фельдшера, потом себя, но из груди не вышло ни одного звука, и ноги не повиновались; задыхаясь, он рванул на груди халат и рубаху, порвал и без чувств повалился на кровать.
Чехов А.П. (Палата №6)
Актёру он оставил роль одну —
Заката боль на вскрытых небом венах.
Раздвинув дымку призрачного плена,
Встречает вечер жидкую луну,
И заперты грехи среди фрагментов
Лиловых облаков в немом бреду
Стекающих теней, нечетких дум.
Прошедших лет вода горчит абсентом
Души, плывущей к божьему суду,
Простить с последним вдохом пациента,
Сойти с ума и осознать вину,
Крестом созвездий заглянуть однажды
В холодный трепет тела горных кряжей,
Простор степей, морскую глубину.