Мой росчерк Времени останется в веках:
жил, был, поэтил - на свой риск и страх!
Автор
С 2017 года херсонский бард Юрий Контишев стал моим многолетним поэтическим литературным редактором. Многие песни имеют двойную редукцию – мою добардоскую и с моего огромного согласия совместную с Юрием Викторовичем Контишевым – песенную. Вот такой поэтический и литературно музыкальный феномен. Почему? Потому что очень часто тот или иной лирик самостоятельно просто не дотягивает до бардовского мелоса, и это огромная тема. И об этом еще будем говорить и говорить с теми, кого привлекут наши совместные песни. С благодарностью, Веле Штылвелд.
Смело подписывайтесь, друзья. На наш музыкально-литературный сундук! Мы образчик сетевого единения одинаковых талантливых людей с разных уголков Укаины и Израиля.
https://www.youtube.com/user/victor54k/about
Мир Вашему дому!
А штыл андер велд!
Ваш Веле Штылвелд
Мы по крови — принцы крОви, а на выдохе — инфанты:
с каждым — Бог у изголовья, в каждом — ангелов таланты…
Мы по крОви — принцы крови: люд служивый здешних мест —
не умеем жить в алькове — подавай нам Эверест!
Мы по крОви — принцы крОви — сжаты в цепкие тиски —
кто играет на кларнете, кто спивается с тоски…
Мы по крОви — принцы крОви — мир спасаем на крови:
подуставшим в светлой нови возвращаем лик любви…
Но на пик Любви не рвемся, потому что в том наш крест —
мы в любви живем в колодце здешних невеликих мест —
упрочняем наше право жить при Храме на кровИ —
расплескав галонны боли ради солнечной любви.
Ведь любовь не на вершине — на подножии своем —
здесь она себя целила, здесь исток и окаём!
Не путешествуйте, Поэты!
Пусть путешествуют стихи
по фибрам раненой Планеты,
вобравшим Вечные грехи.
Пусть прибывает с Соучастьем
за каждой строчкою Молва,
Пусть мир послушает с Согласьем
сквозь Душу шедшие Слова...
Вглубь колодцев дворов забредая не раз,
бродит старый скрипач с обомшелой сумой.
Льются звуки легко — полонез, падеграс,
но печальную тень он несёт за спиной.
Прежде молод он был — с цирком мир колесил,
на парадах-алле первой скрипкой звучал,
ванты бантом накрыв, по канату ходил
и любовью всегда на любовь отвечал.
Но иссякла река переездов и встреч,
и пришлось пережить отпевание лет…
И уже больше нет прежде ангельских плеч,
А в колодцах дворов — полутьма, полусвет…
Вглубь колодца веков отступает рассказ,
И скрипач улететь в это счастье не прочь,
где звучал много раз… полонез… падеграс…
Но печальная тень превращается в ночь.
Регтайм забытого квартала,
в котором прежде я не жил —
иных времён двойная гамма:
вина и солнца под клавир
Фоно-расстроенного-пьяно...
Бег чёрных пальцев по снегам…
Фортель-забытого-пиано,
пред коим был от счастья пьян.
Под целлулоидной манишкой
скатилось время жиром вниз.
Холодных шариков отрыжка
и хладных губ ужимка - «cheese»
И не играет форто пьяно,
и пианино нудь скулит,
и старый негр, отнюдь, не рьяно,
о прошлом счастье говорит...
Сожгло регтаймовое сердце
апериодику эпох.
С дождём играя, воет скерцо.
В нём — грустной сказки Эпилог.
Вот опять оступаются в сторону, вот опять опускаются ниц
полуангелы, полувороны, человечьих не зная лиц…
Ни старушечьих, ни младенческих, ни отверженных, ни святых,
ни рождающих в муках, – женских, ни чужих и ни дорогих…
Полуангелы, полувороны, им бы только души клевать…
И кричит душа во все стороны, – только некому унимать.
Солгут ли мудрецы и мудрословы, когда узнают то, что мы вдвоём
поставили извечные заслоны (о том мечтают страстные пижоны:
и старики, чьи вытерты кальсоны, и юноши, поющие канцоны —
их пенья: нестихающие стоны…) - читай по тексту: с памятных времён.
Солгут ли? В том и суть, что не сумеют, найти любовь, с которой молодеют,
в которой зреют, странствуют, седеют и обретают право быть собой!
Моя окраина Парижа – в родной стране:
я выжил в ней, хоть без престижа - на самом дне.
Я вырос в ней из нот окрестных и горьких ран,
но парижанин я, хоть тресни, возможно, Жан…
Возможно Поль, но не Верленом свой прожил век,
как старый добрый автор Веле, - пишу для тех,
кому в Париж не дали лыжи и пасатиж,
а я бывал пленен Парижем, как старый стриж.
Влетел, промчался и остался в его душе -
клюю по зернышку лекарство: парле франсе?
Но говорить о нем без страсти я не могу,
и умоляю вас: пароле! – в ночном бреду.
Уедем в маленький Париж без права на откос.
О чём до времени грустишь, о чём молчишь всерьёз.
Во сне печаль иль наяву придавит дней канву...
Уедем в маленький Париж - в волшебную страну.
Всего треть города на ней, а то и вовсе пядь,
но там везде цветы живей, и время льётся вспять.
Там увильнуть из прошлых дней легко и просто вдруг,
но там все чётче и больней, когда в печали друг...
Там все премудрости земли в улыбке простака,
и академики мудры лишь тем, что на века.
Они забросили в клозет все опусы свои
и почитают трафарет обыденной любви...
Там есть у каждого права парить над миром тем,
где не изгажена трава, не скошена совсем,
давно растёт на той траве бобовое зерно,
а из зерна по стеблю вверх - дороги полотно.
По той дороге - тут и там - несутся чудаки,
кто в поездах, кто сам-на-сам с изюминкой мечты.
У той изюминки шальной свои и плоть, и стать -
способна запросто она огромным миром стать.
И трубадуры известят о том на весь Париж -
такой же маленький, родной - от травушки до крыш...
Кому? Неведомо. Зачем? - Не спрашивай меня...
В Париж уедем насовсем, к каштановым теням!
Ты был мне друг, а я тебе... неясен наш удел,
но за спиной осталась грусть и груз нелепых дел.
И явит солнышко в судьбу брильянты Кордильер,
и флибустьеры наяву - пиастры вешних сфер.
Уедем в маленький Париж, в волшебный аромат.
И мир оглохнет от любви и тронется с ума.
Уедем в маленький Париж с тобою навсегда…
Падам-падам-падам, мадам. Падам-падам-падам…
В волшебных городках прошедших сладких снов
жила моя родня средь сказочных миров.
Сквозь улиц кортюшен сбегали в вечность дни.
И не было средь них хулы и злой молвы.
Заложники эпох в сусальном полусне –
Таким был мой народ на хоженой земле.
Средь тихих синагог, костелов и церквей
бродил седой старик с лукавинкой в судьбе.
Хоть вальсов он не знал и мало ведал нот,
всегда с собой таскал нелепейший фагот.
Он прежде знал шофар, Всевышнему служил,
Но жизнь его свела, ув-ва, совсем с иным.
И штетеле рыдал от тихих светлых нот,
когда старик вдыхал созвучья в свой фагот.
Хоть звали старика по-здешнему: Евсей.
Приплыл издалека его души элей.
Сквозь плавни древних нот и патоку псалмов
пришел к нему фогот, как к музыке – Эол.
Я будто перед ним смотрю сквозь бездну лет,
А праведник Евсей играет минуэт.
Налобника тфилин, под талесом сюртук,
И как любви Завет звучит волшебный звук.
Ступай смелей вперед, потомок, не робей –
Пока звучит фогот, ты в жизнь свою поверь!
Три шага до любви, два шага от судьбы -
ступай скорей вперёд, пока звучат Псалмы!
Транзитная женщина едет в плацкарте
точно по карте прожитых лет.
Транзитная женщина – точка на карте,
пробитый кактусом вечный билет.
Транзитную женщину губы искали,
транзитную женщину руки влекли.
Транзитная женщина – жертва печали
рано прошедшей последней Любви.
Транзитную женщину губы выносят
прямо к вагону, где носится чай.
Транзитная женщина боль переносит
и разбивает о будни печаль.
От ласк камасутры транзитная женщина
прямо с утра поласкает белье бельё, –
слёз не замечено… Вечно изменчива
и не выносит по жизни хамьё…
Мчатся по жизни почтовые, скорые,
медленно годы свивают тела…
Вот и состарились: Тёлки фартовые,
женщины клёвые, биксы хипповые…
Только транзитную – вечно путёвую,
в доску родную, вовек незнакомую,
по расписанию Времени нового –
женщину эту – не старит судьба!
У меня ушли глаза в тени-будуары...
День испит, изрыт дождём. Высохнет едва.
Чую зиму за версту. В небе — кулуары.
Разметались над землёй тучи-острова.
Размахнулись — Божий дар! — над зелёным миром...
Ни сентябрь, ни октябрь едет на метле,
пострелёнок-сорванец девочка Альвира
“Снег и дождик, снег и дождь” — пишет на стекле.
Наш микробусный маршрут. Над планетой встряски.
А девчонка-шалапут песенку поёт.
“Снег и дождик” — в ней слова, как в волшебной сказке.
“Снег и дождик, снег и дождь” — за окном идёт.
Уронив изограф на пол, вечер вычертил обет.
Тем обетом он обляпал обетованных в обед.
Прибинтованных, неправых, беспричинных, без судьбы.
Вечер был навеки в правых, в левых — отзвуки мольбы.
И хоть бы... Привычное двое уронили день в окно.
За окном вновь пала Троя, с ней — столетье заодно.
За пол-улицы от смерти, в повседневной круговерти...
Я подглядывал время, а вышла эпоха,
я минутки смотрел, а прошли времена,
я реальность со сном переплёл в суматохе,
где во вздохе Любовь растворилась до дна.
Я подглядывал жизнь, в ней живя постояльцем,
много горького пил под слоёный эклер.
Только годы прошли, просочились сквозь пальцы
и ушли за порог, за картонную дверь.
Перед миром иным приосанился вроде,
только что я другим: их заботам и снам...
Сам собою судим, мол, козел в огороде,
и не верю своим же рогам и усам.
В поднебесье летит пересортица будней.
И секунды сквозят сквозь замочную щель.
И меня напоследок наверно осудят,
перед носом защёлкнув на цепочку дверь.
Пиар печального сезона: объели устрицы клаксон –
где не хватило им озона, клаксон повел на обертон.
И глаз лучистые подтяжки изъели женских лиц паштет,
и душ покрученные плашки сорвали прошлый пиетет.
И разговорная бравада перелопачивает спам,
на полигоне слов – не надо! – взорвался ядерный бедлам
Своя Невада многоточий и Оклахома запятых,
и мир, который полномочен уполномочивать живых!
Кто явится, тот явится на свой стакан воды.
С тем камень с сердца свалится, озноб обрушит льды.
С кем сладится, с тем сладится сквозь ночь и холода. —
Душа душой оплавится на долгие года.
С кем слюбится, с тем слюбится, и больше не зови.
Чужой не приголубится к воссозданной любви.
Кто явится, с тем сбудется — такое не забудется.
Сотревога губ и недуг женских глаз.
Кто однажды в жизни не был, тот в ней – пасс!
Кто однажды жить не бросил – тот не жил,
кто в душе увидел осень – тот отжил…
Солёный чай от сладких губ. А губы — исцелованы.
Их расхлестал животный зуд, в порыве лет спрессованный.
За каждым годом урожай срывали губы мягкие,
и пьют теперь солёный чай за то, что были сладкие...
И ты, дитя, увидишь вновь всё те же искушения:
предощущение оков любовного брожения...
Предощущение себя в томленье страстного огня.
Чайный домик в Чайна-таун,
синий чай на молоке.
Вырез счастья - Шерон Стоун.
Мир с кислинкой в комельке.
Синий чай - Чанг Шу прелестный -
тайский синий в голубом
предалёкой Поднебесной
пурпур сказки с молоком.
По сценарию гротеска
дойка синих животин.
Чайный домик у жилтреста,
где в излучинах квартир
проживают наши чада,
водку пьют, лучину жгут,
о клитории тройчатой
мало знают - много врут...
Некорректные тайчанки
натирают лепестки
в заманухи и приманки,
чтоб не стухнуть от тоски...
Для либидо – пользы нету
Без парного молока.
Пахнут девицы кларнетом
От чайка и тростника.
Ими заняты салоны
в центрах мировых столиц,
словно синие муссоны
в мир сорвались ягодиц...
Мир становится желтее,
в чайный домик не стремись!
С корешками тернотеи
водку пей и не журись!
Посвящается ID
Сандра, мандра, саламандра - женщина У Вей:
усмирительная мантра, будней вязкий клей
Оглушительные коды будущего сна -
тонкий лучик в небосводе, а на нем - Весна!
Режет вычурно и чутко средь свинцовых туч
Сандра, мандра, саламандра - сна волшебный луч.
Разрезает на бисквиты будущие дни -
те, в котрых неофиты примут длань Любви!
И на сей священной длани утвердят обет -
не скрываться под геранью, там, где счастья нет.
Вновь восстанут и воспрянут из священных снов
те, кто чтут Любовь в нирване солнечных миров.
К ним невольно прикоснуться, и они вспорхнут,
и в грядущее пробьются, и в него прольют
счастье, радости, надежды, светлые мечты.
Сандра, мандра, саламандра - в них есть я и ты.
Сандра, мандра, саламандра - женщина У Вей:
ты прожгла волшебной мантрой мир простых людей.
Караванщик уставшим верблюдам запретил отдыхать на песке.
Он не знал, отчего и откуда эта истина билась в виске.
На осколочном вырванном месте вызревал запретительный план:
певчих птиц сохранить, чтобы вместе, с ними вместе шагал караван.
Этих птиц в золочёные клети усадили в Герате купцы.
Сквозь барханов волнистые сети караваны вели мудрецы.
Полюбовно и птицам, и сетям не ужиться в безводном краю -
эти птицы умрут на рассвете, на заре их услышат в раю.
Пейте с рук по глотку, по глоточку разноцветных убранств и цветов,
рано ставить вам в пении точку - караван ваш ведёт птицелов!
Планеты литые побеги, прошедшие руки Богов, погромы, пожары, набеги…
Плывут в океанском ковчеге волшебные сны островов.
Там счастья живут капитаны, в мечтах о несбыточных днях,
Здесь судеб пылают вулканы, над грезами телеэкранов
Рыдают метисы, рыдают мулаты, рыдают креолы,
рыдают пираты, рыдают ковбои, рыдают солдаты,
рыдают каори, что жили когда-то,
туристы и йоги, и вечные Боги,
и юные леди, в миру недотроги,
которые, впрочем, раз десять родят
таких же детишек, рыдающих много…
Ах, юные леди, в миру недотроги,
они-то всех более сказок хотят,
в которых мечты откровенно нестроги.
На утлом суденышке утра уснет океанский ковчег,
где слезы сквозь грезы и грезы сквозь слезы
давно опечалили смех метисов, мулатов, креолов,
пиратов, ковбоев, солдат, и даже усопших маори,
хоть их-то и нет априори, туристов, и йогов, и Богов,
и леди, в ком секса салат из поз и пикантных ужимок,
дарящих любовный разврат…
Но грозно тайфуны стеною собою однажды зальют,
где столько занятных титанов… И связь с эйфорией прервут
метисов, мулатов, креолов, пиратов, ковбоев, солдат,
и даже усопших маори, хоть их-то и нет априори,
туристов, и йогов, и Богов, и леди, в ком секса салат
из поз и пикантных ужимок, дарящих любовный разврат…
И в вечность сглотнув океанью бредовый мираж телеснов,
тайфуны разденут, как в бане метисов, креолов, Богов,
мулатов, маори, девчонок, литых и упругих вполне…
И прошлого мира оковы раскиснут в пустой мишуре.
Консервные банки с под колы в миру, где бананы растут,
нелепы, как вой магнитолы, когда океаны поют…
Две ложечки... Четыре сна...
Щемящий запах кофе...
Испили мы с тобой до дна.
На дне искали профиль –
сквозь отблеск ночи среди дня
на маленьком мольберте
сквозь миг, в котором западня
не стала дланью смерти...
От пупка до переносицы поцелуи в мире носятся.
Над холстом мазки проносятся – на палитру Время просится.
В паутине экзальтации, в сладкой неге профанации,
те же страстные наития, те же сладкие открытия.
Те же ласки, те же радости, те же ласковые гадости,
та же боль и то же мужество, то же грешное содружество.
Те же выпуклые видами, соразмерные с обидами,
беспристрастные к Отечеству, соплеменны – Человечеству.
В четверть обертона лгут полутона.
Грустные мадонны вяжут у окна.
За окном – столетья, под окном – цветы.
Новь тысячелетья в смальте доброты.
В спазме доброхоты мечутся икрой –
им урвать охота праздник неземной.
Тягостные лица, камерный финал:
на душе – зарница, а в душе – провал.
Високосно небо пенится в глаза:
– Зрелища и Хлеба! – Слышны голоса…
Древо Жизни и Древо Знания – три печали да две тоски…
От Любви идет покаяние, а провидцам – стирай носки.
А ростки переплетенных вечно двух Деревьев сжимают глас.
И живем мы порой бессердечно, а порою не любят нас.
И из веток священных скинию мастерим впопыхах в саду,
там, где оба дерева в инеи индевеют в земном бреду.
Им и холодно, и неведомо: что к чему – отчего – зачем?
Древо Жизни не знает, где оно? Древо Знания знает с кем!
Оба дерева извиваются на лучистых земных корнях.
Оба кронами поклоняются – Богу ль, вечности ль, просто ль так?
Расторможенные строчки давних слов не допишет жизнь до точки без основ
прежде ведомого пламени любви, бесконтрольного, в котором: не урви,
не ужми, не умыкни, не угадай, но в котором есть извечно Ад и Рай…
Райских птиц давно пленили егеря, а химеры умотались за моря, –
строить Ад по новым меркам – под себя! Нам любви оставив вечной якоря
в той земле, где мы родились и живем… Ад и Рай мы по прописке узнаем!
В книжной лавке аптекарь весы позабыл. И ушел, не прощаясь,
усмехаясь лукаво в усы, – дескать, знаю, что сделал, – не каюсь!
Дескать, взвесьте на фунт чепухи, а на два – незатейливых грез,
и получите – чудо-стихи с эликсиром от горя и слез.
А потом – по полстрочки, по чуть, по чуть-чуть, по чуть-чуточке – бац!
Вы отыщете правильный путь, и достигните счастья не раз…
Ведь на взвешенной мерке весов каждой буковке будет дана
необъятная мера часов – парадигма любви и огня.
Мой Андреевский спуск
Мой Андреевский спуск предложил мне сегодня печаль.
Пью я “Старый нектар” на изломе двадцатого века.
Здесь уехал трамвай, уносящийся в гулкую даль.
На изломе судьбы здесь печаль обрела человека.
Я пью “Старый нектар” по законам Судьбы естества.
Нет во мне мотовства. Ну, какой же я, к чёрту, транжира?
Где-то рядом грохочут, в депо уходя поезда...
Я прощаю им мир, по которому плачут кумиры.
Мой извозчик заныл заунывный всегдашний мотив:
“Не поеду и всё!.. Пропади оно пропадом в студень”.
Я теперь без мечты: отшумел, отбуял, отлюбил,
хоть на стрелках Судьбы только тронулся в сумерки полдень.
Мой Андреевский спуск, ты мой вечный ворчун и Морфей.
В инкарнацию Слов прорастают густые морщины.
По булыжникам лет, по брусчатке пустых площадей
по тебе пробрели Атлантиды седой исполины.
Сель в ста тысяч вёрст отсель, Селивания!
Заливает этот сель Феофанию.
Заполняет этот сель воды сточные
и стекаются отсель люди склочные.
Депрессирует наш мир в вёснах осенью,
накипает, как волдырь, слёзно звёздами.
И срываются на нас с мегаскоростью
с неба звёздные ключи с горе-горестью.
Обволакивает сель сито-сетями,
загоняет в землю лед на столетия,
и врачует мерзлота там, где попросту
душ сжигалась маята мира попусту.
Сель в ста тысяч вёрст отсель,
сель, сель, сель…
Каждый миг и каждый день –
сель, сель, сель…
Нищета впадает в вечность: на фунт сахара фунт соли…
Проступает человечность человеческой юдоли,
прорицает Человечность человеческого дня:
– Да прибудет в мире Вечность живородного огня!
Мне снились рубахи, которых давно я выносил цвет и удачу,
уколы, приколы, аптеки, вино смешались в одной незадаче.
Кого-то кололи, кого-то блюсти мне было наказано строго,
а мне оставалось любви на горсти и радости шибко немного…
И новые люди на полных парах несли захудалые лица –
вчера я их видел на тучных пирах, но в грязь уронила столица
обычно знакомые чьи-то миры, на дерть перетертые мелко,
как видно, не много у мира халвы, коль даже и лица – подделка.
Я помнил, как были фривольно легки, светлы и участливы прежде
все эти мишурные нынче мирки, лишенные тяги к надежде.
Наш народ привык к божницам примахоренным.
Он и чай хлебать умеет из цикорием.
Он привык хлестать чаи да с полубранкою,
с полотенечком зашейным да с баранками.
Он и водку жрать умеет до упития,
да по совести молиться по наитию.
Он душой привык от этого не париться,
а то душеньки от горя не останется.
Если только мал-помалу не умаемся
оттого, что врём по жизни да не каемся…
Оттого, что с этой мыслью на дожитие
переходим в Преднебесное укрытие…
То ли Ад там, то ли Ад, а то ли ижица,
тот, кто не был там еще, тот не облыжится…
Старый нищий кормит голубей - фетровая шляпа, лоск манишки.
Outlander счастья, как шарпей, - крошит птицам мелкие коврижки.
Крошит счастья жалкие куски - не того, иного в повсеместном
человечьем призраке тоски - потому как жить под небом тесно...
Отчего не велено порхать, и парить, взлетая в небо птичье -
не сумел до времени узнать в жутком человечьем обезличье.
Плавится минут седых канва, заплетаясь в завязь светозарно.
Время запечатало слова не по-птичьи каверзно, бульварно.
Где он тот небесный бельведер, пред которым все мы недоптицы...
Помнится ГУЛАГ, СССР, вертухаев каменные лица,
помнится Почетный караул, помнится вождей в гробах теряли,
август был однажды мрачно хмур, но в ГК ЧП не расстреляли.
Хоть пришли иные - не из тех, а другие - из ворья да сажи,
нищий исповедует их грех, крошит птицам горьких лет поклажу.
У вороны Вари клюв разбит да ножка, оттого не носит Варя босоножки,
потому что Варю мальчики пытали - всю воронью правду видно вызнавали...
И куда летела, и о чем мечтала, и за что над миром сказки рассказала,
как её прабабка видела дуэли, а её прабабка впрямь была дуэньей...
Бабушке Арине каркала на ушко: - Не пугай ребёнка. Это ж Санька Пушкин!
Правда, он не знает еголец и душка, что его праправнуки будут так бездушны.
Вытончилось небо колкими слезами - сталактиты боли в двор людской упали.
Во дворе мальчишка камнем сбил ворону: учинив расправу, клюв разбил и ногу.
Нет теперь красотки, что скакала бойко, злой вердикт мальчонки птице был: Довольно!
То ли ещё будет... Подошли другие и давай глумиться - мы-то знать такие...
Красота нас давит формами и статью - сами мы уроды и зовут нас татью.
Сказок не читаем, ако покимоны, мы на мир лажаем и его законы!
Тушками живыми набивает трубы - век такой вороний, оттого и грубы,
оттого на выспарь нас уже не будет, потому что пофик миру хлопобуды.
Снова всё сначала - стенкою на стенку до крови, до боли, до кровавой пенки:
наши и не ваши, нацики, фанаты - прёт по всей планете флуд дегенератов!
Вырванные души, выскалены рожи, кадыки на выхарк - тушки бледнокожих.
Вот такая нынче у тебя планида, Пушкина Отчизна - в том твоё корыто!
В том твои печали, в том твои невзгоды, отошли, как видно, нынче черноводы,
и явились миру мелко худосочно париев Эвклиды - имбицилы точно.
И крушат сегодня Небо и Планету то ли дети Ада, то ли наши Дети,
то ли недомерки всех эпох и сутей - словно их лишили праведы и судеб.
У вороны Вари клюв разбит да ножка, оттого не носит Варя босоножки,
потому что Варю мальчики пытали - всю воронью правду так и не узнали...
Мы расторжены по Вере - каждый знал свои галеры:
свои прошлые химеры, свои узы и Любовь!
Только если мы, к примеру, вместе съедем на Венеру,
разорвав земную вену - обретем былую Новь.
Снова примемся молиться всё тому, что ночью снится
и что к полудню искриться, словно ангельский постой.
Мы бескрыло, но принятно, другу всякому понятно
пятна Роршаха опрятно перельём в густую кровь!
И начхать нам галеры - кавалерам от Мегеры,
что залилась в наши шхеры и осталась навсегда.
Мы, конечно, примем меры. - Что нам, право, флибустьеры:
на Венере - уйма серы, а на Марсе - ни хрена!
Оттого намылим ранцы и рванем на Марс, скитальцы,
где нас примут марсиане в дрань-подкожие грунтов.
Но и там, в густой нирване мы, с мечтой об Орияне.
отослав скитанья в баню, вновь к Земле родной рванём!
Каталепсий капучино пить сегодня не по чину -
в этом прошлого кручина, в этом будущего блажь.
Помню, князь один картинно дом купил без мезонина
в центре Города старинном, где велась эпохи вязь.
В синей краске трехэтажье на совок смотрело вражье,
пережило, перебыло, не рассыпало бока.
И явился князь к тому же - прежде воду пил из лужи
и бухал он в "забегайке" на Печерске до хрена.
Так сложилось, приключилось - дали бабки, и скрепилась
в юридическом аспекте купля чистая жилья.
Не имея гербовую, получил бумагу злую -
вроде договор скрепили, но не стало вдруг жилья.
Дом рассыпался на части по веленью чинной власти.
Князь убрался восвояси - то ли в Ниццу, толь в Париж.
Продал дом он под высотку, отплясав притом чечетку.
Но надрался напоследок и запел: - Шумел камыш!
Играют таперы-евреи в ливреях уличных менял,
играют, фарту не жалея, по партитурам древних лам.
А те давно уже с Тибета – в штиблетах вытертых в гаштет
бредут за порцией омлета, в котором травы и паштет.
Им все до мандалы едино - и мандолина, и фагот,
и скрипки солнечной долина, и струн измученных флагшток…
Они давно устали тщится, о том, что с Шамбалы сошли
на тротуары бледнолицых потомков ядерной зимы.
Уж как рвануло – так рвануло… Иные что, – их нет уже.
И Атлантида утонула, как гжель на яйцах Фаберже…
Светлой памяти Иннокентия Смоктуновского.
Люди усталые ходят усталой дорогой,
Птицы уставшие в небе — сорвались в пике.
Годы усталые в душах злобят, — их не трогай!
Памяти спицу, увы, не зажать в кулаке.
Помоги себе сам в миражах океаньих...
Над холстом паутин тёплый солнечный бриз...
Твой Кумир отошёл от просторов печальных –
Он наверно обрёл неземной Парадиз...
Помоги себе сам в алетерной осанке,
зацепившись за ветвь нерасцветшего дня...
Мир Мечты златоглав... Стань подобен приманке...
Вдруг и клюнет Мечта вне разбор... Как родня!..
Твой кумир — в синем шарфе старик величавый
прикрывает свой рот крупным красным платком...
Ты его не ищи... Он прошёл через залу,
незаметно упав в здешний мир лепестком.
По Судьбе прокатился таящийся недуг.
Помоги себе сам без нелепых потуг
Что поделаешь... Вдруг, понимает и недруг,
чей светильник Души во Вселенной потух.
Помоги себе сам, хоть бы в несколько строк,
даже если они – твой последний глоток!..
2006 г.
Ангел, ангел, солнце в луже, звёзды выжаты в росу,
рыжий кот жует счастливо, рвёт зубами колбасу.
Не пророк он, не +постол — просто вызванный на срок:
шибко мал умом и ростом милый комнатный божок.
С ним сдружился я недаром, потому что на весу,
я несу души нектары в человеческом лесу!
Вакханалия злодейства возникает тут и там.
Солнце в пиве с фарисейством растекутся по губам.
Не сказав ни слово другу, поднимаю свой бокал -
хоть до времени потуги мне давались по слогам.
Как сквозь сон, со дна колодца виночерпий-прохиндей
наполняет кубок солнцем прежде пива лицедей.
Пей! И пью — за мать, за друга, отошедших в мир иной,
пью за рыжего зверюгу, стерегущего покой.
Пью за тех, кто перебрался в мир заоблачного сна.
Пью за эру Кали-юга, с тем, чтоб кончилась она.
Чтоб явив себя блесною, вновь ушла на глубину,
чтоб воспрянули весною мы, кем явлены в миру!
Поющих соек голоса, поющих попугаев
уже признали небеса, но мы о том не знаем.
Уже приставлены они на зависть ротозеям,
а мы сжигаем наши дни, нисколько не фигея.
И птиц накатных голоса не слышим в Кали-юге,
но чем помогут небеса? Не слышим мы друг друга!
Дорога в Карентвиль, полночное шоссе.
На duty-рейсер впрыг - вешу на колбасе.
Сюртучный Домовой отправился в кино,
в котором нас не ждут уже давным-давно.
Красотки в сюртуках, чаровницы минут
колдуют тут и там: надежды на уют.
Сопрано падежей средь сказок дальних стран
уносят в неглиже волшебный караван.
Кому-то он - матрас, сквозь карнавала ночь,
чарующий экстаз сквозь полночь мчится прочь...
Пишут ангелы спичками сечку
колдовского начала:
прожигают в наитии свечку
мирового мерцала…
Отпылавшая в миг, в одночасье –
серный мякиш на хрупком древке,
спичка съёжилась без соучастья
червячком в комельке.
Пишут ангелы сказку сначала –
заголяют древко,
забывая, как спичка мерцала
невозможно легко.
Серный камушек на бомбаньерке,
"барный" столбик хлыстом –
запылала огнём этажерка
с наживным барахлом.
Пишут ангелы строфику Леты,
вычитая должок:
для одних, дуэлянтов, дуплетом!,
для других – порошок…
Чтоб давить тараканно и будни
и премного стареть.
Бродят по небу сирые блудни, –
им нельзя умереть!
Пишут ангелы… Пишут, умеют!
Спички – чирк и в огне.
И пылают секунд ротозеи
На оконном стекле.
А в стекле оплавляются тонко
в невесомую канитель –
золоченная парная конка,
и пурга, и метель…
К любви идут не с орденами. В любовь воротят без знамён.
И то, что было между нами — уже за памятью времён…
Уже за фишками событий, уже за вешками судьбы.
В любовь приходят без прикрытий остывшей глыбы правоты.
Не правота обычно ранит, а правомерность быть собой
в любви, где трон, которым правит усталый маятника бой.
А он велит: и быть, и сметь в любви... От счастья соловеть.
Сквозь стены Храма выйдя в небеса, она прошла сквозь вещие иконы,
творящие пред Богом чудеса, оставив за спиной старух поклоны.
И растворилась в вязи облаков, и вырвалась за грани мирозданья,
и оземь розмариновый альков разбил её вчерашние желанья.
Не стало вдруг ни ижицы, ни книг, ни музыки молитв, ни воздаяний,
но опустел её домашний скит и ткань небес прожёг венец желаний.
И захлебнулись в страсти небеса, и выплеснули радугу истоков;
всего того, в чем слышны голоса нездешних мест, волшебных биотоков.
Я видел, как парила над землёй язычница из Храма в час прощанья -
разбитый розмариновый альков впитала твердь, а небо – расстоянье.
Теперь их нет - ни тверди, ни дорог. Остались только женщина и Бог…
Детская песенка для старшей дочери
Когда-то в бантиках ты в детский сад пришла.
Сегодня в бантиках ты по земле прошла,
сегодня челочка твоя острижена,
сегодня девочка судьбой обижена.
Когда-то маленькой ты без обид росла,
сегодня взрослую обиду ты нашла.
Тебя обидели глаза бесстыжие,
глаза бесстыжие мальчишки рыжего.
Ты рядом с ним росла и в школу бегала,
а вот теперь одна осталась бедная…
Другая девочка с другими бантиками шла,
мальчишку рыжего она с собою увела.
Девчонки светятся медузами, вдыхая горький аромат.
Они «бычки» втирают «шузами» в подъездный половой салат.
Они стыда еще не ведают, они греха еще неймут,
они любви исток исследуют, и поцелуй волшебный ждут.
Их матерят трудяги взрослые в грешном отеческом пылу,
и слезы девичьи, «сурьезные» блестят в алмазах на полу…
Стычки, женские привычки –
люди же, не Боги!
Истерички-переклички,
дальние дороги…
Ностальгическим профундо
бас взревев, оглох.
Грани камешка корунда
света мечут клок.
Стычки, женские привычки –
с ветром в унисон –
зажигаемся, как спички,
давим на клаксон.
И под песни менестрелей
плачем на пиру,
и храним Любовь в постели –
в холод, и в жару!
Серпантин от новолунья нежится в постели.
Так что спи, моя шалунья, вновь мы не при деле.
Изворачивает стоном нас с тобой луна.
Боже мой, да что же с нами – пьём любовь до дна.
Боже мой, да что же с нами: пьём любовь до дна.
В промежутке между днями – счастья простыня.
В промежутке между летом и седой зимой
мы не спим с тобой валетом в страсти неземной.
В промежутке между завтра и забытым сном
дети сонного Монмартра в Киеве уснём.
В промежутке между звуком, росчерком пера,
мы с тобой судьбы поруку
мы с тобой любви науку
черпаем до дна.
Кармин опять, теперь уж в позолоте –
сквозь кровь и боль…
Неужто ль мы на Чёртовом болоте
опять с тобой?
И что это за стылость декораций
и странный хлад?
Опять брести вдвоем нам без оваций
сквозь листопад…
Но где это космическое эхо,
что вжалось в нас?
И где эта проторенная веха –
любви левкас?!
Монетку Инь, Монетку Янь
я подбираю на асфальте –
заламинирована в смальте
продажных истин пектораль.
Купить на них… ну, разве, – Чудо!
Но отовсюду вдруг – откуда? –
чудес окрестных видна длань.
Одна, вторая… Сотня, две…
И не монетки в голове…
Уже кружит главоверченье,
и вдохновенье, озаренье…
Инь-Янь, Инь-Янь – тебе и мне.
Вызов на дом врача, сна творение вновь,
оголтелости для - говорим за любовь.
Сам не волен с собой говорить от души,
я как, старый мормон, жен считаю – ужих…
Эйфорический бред переходит в ноктюрн,
прежде прожитых лет, прежде пролитых лун.
Дни зачатья любви и последствия дней
собираются в сны – всё длинней и мудрей.
– Ты пиши, – понимай, что ты брешешь, мужик, –
говорит невзначай мне мой старый дневник,
буквы сгрудились вряд, сжались строки в листы,
а страницы горят и питают костры.
Но пытает порой нас изюминка-наст,
по которому прём и бредём невпролаз.
И скрипачка-изгой нам играет в ночи
фа-диезный пароль си-бемольных кручин.
Баллада о поющих витражах
Глухие слышат музыку на ощупь –
в соединенье сердца и души.
И в их немой потерянной глуши
апостолы свой оставляют росчерк…
Но в той немой отчаянной глуши
постыдно страхи голову полощут,
и гадко шепчут сердцу: – Согреши!
И душу не зовут они на прощу…
Но не возвратны месяцы и дни
пред зеркалами сумрачной гордыни,
и гласом вопиющего в пустыне
едва ли слышен возглас: – Не солги!
Не убоись в себе былого жала,
которым наслаждались до поры –
злословцы, прохиндеи и воры…
Тогда как прежде музыка звучала.
Да – воРЫ! Хоть, возможно, и ВОры –
от них не скроют душ земных засовы:
они переступают хлад любви,
остывшей от безветрия и ссоры…
Слепые осязают витражи,
хоть взоры их отвержены от глаз,
они – в экстазе. Мыслей виражи
усиливают душ слепых экстаз.
В желаниях слепых – апофеоз:
они коснулись музыки судьбы!
В слепых глазах-колодцах – море слез
и горечь ошельмованной молвы.
Но не возвратны месяцы и дни
в утробе зол и сумрачной гордыни,
и гласом вопиющего в пустыне
едва ли слышен возглас: – Не солги!
Не убоись в себе вчерашних гроз, –
метаморфоз неистовства и горя,
и пелены, разящей взор насквозь, –
себе наперекор, – с судьбою споря.
На перепутье невозримых лет,
под пересуды тех, кто зряч и весел,
давать себе отчаянный обет:
прозреть в миру, родясь из новых чресл…
И пьяницы ощупывают вязь, –
осматривают витражей истому,
и, прикоснуться к зареву боясь,
рыдают подле, павши на солому.
Подостлана она под них лежит
который год подстилкою примятой…
Кто протрезвеет здесь, того вскружит
солома свежесобранною мятой.
И не возвратны месяцы и дни.
В печи плавильной – в жаркой чашке Петри –
на волоске от сумерек и смерти
услышать вдруг: – Не лги!.. Мы здесь одни…
Агония с тетрадного листа
перетекает в жизни подреберье,
и ввинчивает поросли безверья
в предсердие вчерашнего холста.
А на холсте и подле витражей
осколки оборвавшегося лета, –
на взлёт расстреляно дуплетом
ревнителями грозных кулажей.
И лишь не служат музыке скопцы
и оскопленных строк недопоэты –
едины в том и дети, и отцы,
едины в том – сонаты и сонеты…
Единожды утробные враги
единожды роняемого звука,
они давно проведали: – Не лги!
И оттого им лгать – совсем не мука.
Но только лишь единожды солгав,
они отныне стали лгать всеядно:
первейше, и, конечно, – третьерядно –
у входа в Рай и подле адских врат.
И тем себя навек они предали –
до самых древних, самых белых глав:
беззвучной лжи живут они без прав –
две стороны отравленной медали…
Я не пытался обращаться к вам, –
Увы, меня вы сами находили,
и как могли, всем сердцем не любили,
лишая и протекции, и прав…
Ужасные предательств витражи, –
куда не глянь – осколки изо лжи,
кровавые по локоть рукава,
и серых будней черная молва.
Юродивость во имя мотовства,
животная потребность естества:
кто фат в нём, в ком иных пороков лес, –
их звуки низвергаются с небес!
Их звуки – это бряцание лжи,
их звуки – это псевдовитражи,
их звуки – это стон со всех сторон,
их звуки – это патина икон…
Сквозь патину, сквозь чад житейских нот,
я осязал духовный небосвод:
слепой, глухой, нетрезвый, не у дел,
я думал, что мечтаниям – предел…
Но прогремела музыка небес:
взорвала шлаки дней, и я воскрес –
и преклонясь пред витражами лет,
Я снова взял перо – писать до нет.
Я снова стал воистину звучать –
с меня опала Каина печать.
Но в Храм меня не велено пускать,
поскольку я – неведомая тать.
Поскольку я непрочно на Земле
живу, как неприкаянный инок,
поскольку – эта музыка ко мне
приходит очень редко, – видит Бог.
Поскольку я не кладезь, не исток,
а слабый биоток в звучанье дня,
к тому же – я поэт и чуть пророк,
и знаю, что кремируют меня.
Поскольку непринятен я Земле:
мне в лоно ее нет пути назад.
Я к звездам, вырываюсь на заре,
а в полночь облекаюсь в звездопад.
И в метеорном зареве аллей
я звуки изолью последних нот,
когда устану жить, как прохиндей,
когда беззвучье выплеснет цейтнот…
Чёрный вальс
Со свинцовым выжигом в очах,
липнет чёрно-белый маскхалат…
гибнет парень, юноша, солдат,
смерть встречая в вальсе при свечах.
Трассеры, ошмётки, дребедень -
из огня осколками металл,
смерть несла по небу страшный шквал,
прерывая душ последний день.
Тот - волшебный, с музыкой огня,
где синкопа с долей не сошлась,
в чёрном вальсе жизнь оборвалась
и душа покинула меня.
В старом парке горя и обид
прирастает холмик: жил - убит,
пал навеки воин за страну,
где цена - свобода на кону.
Чёрный вальс гремит в последний раз.
Кто услышал – тот умрёт сейчас.
Ты его тревожно не зови -
безнадёжны Спасы на крови.
Ни медаль, ни крест и не собор -
в миг ухода – кода… ля-минор.
Из окопа - выхлопами звук.
За синкопой - чёрный вальс разлук.
Город истаявших истин, городской романс не для пения
Город слепых фонарей.
Город летающих листьев.
Город закрытых дверей.
Город истаявших истин.
Город ночных поволок,
город вечерних туманов,
город осенних дорог,
город седых капитанов…
Город тюльпанов и яхт,
город закатов лиловых,
Сумрак ночных катаракт
стынет в оплывших неонах.
Город проказливых фей,
город душевной проказы
средь площадей и аллей
нас иссушает заразой.
Этой заразой разят
города старые раны.
Город под ними распят
ветрено, зыбко и пьяно…
Обсуждается книга Оракула.
Остудили её мудрецы.
На планете случается всякое —
жизнь с концами не сводит концы.
Разночтений тасуются истины.
Их вестует учтивый народ —
шулера, чьи денёчки корыстные —
осетровой икры бутерброд.
Не умчит в дальний путь околесица —
дальше некуда мир торопить,
дальше всякий умом перебесится
и бездушно останется жить.
От остылой любови открестится,
Нахлебавшись из горьких криниц.
Треснет жизни подгнившая лестница
И останется ковш небылиц.
Вирусный Чернобыль
Вирусный Чернобыль... Те же ракурсы, те же маски,
те же раздолбаи масок не дают…
не было дозиметров
это вам не сказки
это Украину
жулики гребут...
Не было печали
33 скрижали...
Встал 34-тый в пересчете лет:
мы Чернобыль нынче редко поминаем
взял коронный вирус время в лазарет...
Не в венок терновый обрядили шарик,
кто не лох - лошарик, тот, кто выжил – Бог…
Он уже иные приобрел реалии -
нам до горизонта
путь ещё
далек...
Накануне
зимние люди зимние кошки
зимнего времени злая окрошка
лед гололёд ледоруб телотряс
белой страны белозубый матрас
в лежку отлежка, ребра в разнос
в белой окрошке расшибленный нос,
белые кошки по красному снегу
тихо бредут... даже им не до бега
нету разбега в иные миры
кантор вдоль спуска
читает псалмы
Ave ушедшим
прошедшему -
мир
Ох, зохен вей,
как устал я,
Вейзмир
!!!
Прозябают на асфальте люди в смальте.
В капри я иду понтово - не то слово!
Капри латаны с изнанки - шешель в банке,
разожрались мироеды - к ним поеду!
Эй, вчерашние кидалы - всё вам мало!
Всяк меняла, шлопер, шавка - прочь под лавку...
Кто грузило, кто мудило, червь запечный -
что ж тебя заноровило жить на встречной?
Течь по встречной с переходом на браваду -
пальцы крючить дымоходом под ламбаду.
Слаксы выношены прежде в дыр парады,
в капри я бреду понтово - так мне надо.
Да какого, сукко, прешь ты злобно встречной -
ведь не я, а ты обычный червь запечный.
У меня и без тебя забот немало,
а в карманах - суть прими: баранка нала...
С этим я и подхожу к родному дому -
нет, не сдам тебя я, парень, управдому,
у тебя свои заботы и излишки,
тыры-пыры, распальцовка да делишки...
Что тебе моя до творчества валюта,
разве плюнешь словом ты до абсолюта,
разве выхаркнешь с харизмою экзему,
ту, что изнутри сжигает... вот дилемма.
В том катарсис твой, что ты украл на шару,
ну а мой, что не поддался перегару,
не упился, не усох в душевном лоске,
а, как каторжный инок, встаю на доски...
Что под куполом души дрожат и режут
грот пространства - ты дыши, но реже, реже...
Вот достигнута Она - в подлунье нота,
но упрямиться душа уже до рвоты...
Ты сквозь рвоту выжимай... вот видишь... Слово -
нет другого, так и знай, оно... живое...
Этим словом и целить, и изувечить
очень просто... Так что топай, человече.
Солянка из поэтов и глупцов
дана как данность времени иному –
льстецов в нём, что в кастрюле голубцов,
а критиков – что перца в остром плове...
Воистину – вначале было слово…
Но если сам творишь Земле добро –
рассветы счастья встретишь всё равно,
где вспыхнет нить волшебного накала
и превратит тебя из маргинала
в чудесного радетеля всего…
В чудесного радетеля того,
что жизнь дала – ни много и ни мало,
а ровно столько, сколько суждено:
мечтать, творить и жить на страстном шквале
во имя, ради, собственно...Чего?
Ты сам-то на Планете этой кто?
Средь мелочей житейского Портала?..
От Бога – человек! Добро иль зло –
сам выбирай на кромке мадригала...
Вначале было слово или Бог?
А сказка что, а сказка как - в ней пешки - не орешки,
моей судьбы волшебный знак и вещих слов проплешки
А в сказке как? Ни друг, ни враг не отличим без вешки -
на каждом в сказке вещий знак: ведь пешки не орешки!
Здесь кто-то вышел на войну - спасать жену чужую,
а кто-то грудью за страну полёг, попав под пулю.
Багульник с мятою в чаёк, чтоб не было одышки,
дубовых веток брось чуток и две сосновых шишки.
Теперь запаривать поспей бодягу с желудями,
да с розмарином пошустрей и всякими сластями...
Морошкой, горстью ежевик и мёдом диких пчёлок,
и земляничку проколи иголками от ёлок!
Теперь свари, как чародей - без окриков и рыков,
и в дымный чайничек залей с волшебной закавыкой.
Чеброк процедит врун-колдун сквозь ситечко удачи -
тебе глоток, и мне глоток - и будь здоров на сдачу!
Ведь сказка что? Ведь сказка где? Вся сказка на домазке -
вольна, как вошь на бороде, в веселой зычной тряске.
Она и в шторме властелин, она и в сердце комом,
Ей не прикажешь: Отпусти! Она с судьбой знакома.
Ей не укажешь, что и как - она сама назначит,
очистит душу только так и беды околпачит.
Глоток - и с кодовым словцом вся боль избавит сердце.
хоть с околпаченным лицом и зудом под коленце.
Чеброк в душе своей храни как горькую касторку -
он станет жечь тебя в крови, но исцелять подкорку.
Тебе глоток, и мне глоток сквозь ситечко в удачу
и сказки слушайся, дружок, и будь здоров на сдачу!
Мне чудится весна за страхами зимы.
Я не хочу писать о запахах войны.
А вышло - невпопад, а вышло - невпролёт -
бьют «грады» под распад давно знакомых нот.
Соломинки-ключи земного бытия.
Души не отключить... Здесь Родина моя!
Здесь старые друзья и старые враги.
Здесь самость бытия, здесь пуп земли в крови.
Я не хочу питать иллюзий об ином
нездешнем мире зла, нездешнем мире снов.
Раздвинуты края, но некуда идти -
здесь родина моя и вещие пути...
Куда бы ты ни шёл – затих волшебный звон,
и нынче на душе - один печальный стон:
охрипшая зима и запахи войны,
погибшие друзья, погибшие враги...
Поэтажный эпатаж
Поэтам задают "этажные" вопросы -
вот вы на этом этаже дожития
оставили куплетов всяких стосы -
бесцельно, повседневно, без прикрытия...
До вас, таких же, к свету - тьма идущих -
вот вы прошли, как камерою Вильсона,
а пузырьки, вдоль жизни вас несущие,
остались как не пройденные истины.
Не тронутые, право, откровением.
Ну, озаренье было всем знакомое,
ну, шли, как говорят, на воспарение...
А озарились? Пшик... Не те искомые...
Не здешние, не принятые истинно,
явились вы до времени, как в повести,
являются герои явно лишние
без памяти, без маяты, без совести...
И что теперь? Вас вынесут и выставят
на табулы остывше-электронные..
На выспорь – нет, потомки вас не вынесут!
Дурилки вы, по-прежнему, картонные...
Африканская народная сказка
Мамаруки мыла руки, лгала мужу в час разлуки.
Ночью съел её питон, словно пачку макарон.
Лгала мужу безоглядно, муж измучился изрядно,
но, когда жены не стало – жизнь несносная настала...
Мужу скучно без вранья – стала врать жены родня:
– Не ломай от горя руки, муж мудрейшей Мамаруки,
полезай питону в пасть – там жена не даст пропасть,
жить с ней будете без скуки – врать умеет Мамаруки!
Мадам, мурлы
В полночный вальс часовщиков
все двери в доме на засов -
в нём сказка бродит без оков
и чёрный кот ликует...
Мурчит по-доброму: Мурлы!
среди кисейной бахромы,
вкушая грезы про пиры ,
и с устрицей воркует.
Она ему: - Простите, мсье!
А он ей: - Мяу, - в темноте.
Она ему: - Часы не те!...
А он - с Вас не убудет!
- Подайте, мэм, лимонный сок.
- У вас приятный голосок,
извольте муркнуть мне чуток
у той большой кастрюли.
- Зачем туда меня, мусье,
я права тронута вполне.
Так много всяческой еды -
бери и ешь себе, но Вы...
Но Вы меня сглотнули.
В полночный вальс часовщиков
кот от хвоста и до усов
лимонный с устрицей рассол
в себе легко почуял.
Извольте муркнуть вам чуток,
что острым был мой ноготок,
а пир, он знаете, истёк
и вы во мне уснули.
- Мадам, шерше, мадам, мурлы…
- Мусье, вы хам! - Мадам, увы…
Корабли возвратились из прошлых мечтаний,
обойдя по три раза все грёзы земли,
и теперь возвращаются в тихую гавань,
где из бухты Любви вновь плывут корабли.
Где из моря Надежд выплывают фрегаты,
из залива Судьбы - древних странствий плоты,
на которые вмиг погрузились пираты,
те, кто сбились однажды с большого пути.
Здесь триеры, фелюки, баркасы и шлюпы,
здесь цвета парусов размывает волна...
Возвращаются все - кто реально, кто трупы
донесением: умер, ушел навсегда.
За морями давно стыд обещанных буден,
в них иные лежат, извиваясь от нег.
Но прошедших сквозь сны мы уже не забудем,
как погибших в шторма среди адовых вех.
Корабли возвращают ушедших юнцами,
их порой ожидают седые Ассоль,
в каждой горечь и соль, и страданий цунами,
в каждой Вера, Надежда и просто Любовь.
Эх, мне бы в Черчилли!
Любите Черчилля в себе, вдруг ты - тот самый Черчилль...
Дарует время реноме тому, кто сел на вертел
житейских мелочных забот в преддверии портала,
в котором время обретет анфас седьмого шквала.
А вслед за ним девятый вал накатит на дорожку.
Любил, чудил, блажил, терзал себя - и неотложку.
И по судьбе ещё мечта, а значит - счастье будет,
в котором старые друзья и новые к ним люди.
Феноменально и легко мы выпьем на дорожку.
Портал открылся... Вот и всё - уходим понемножку.
И нас уже не узнают, как будто не бывало
с надрывом сжёванных конфет житейского накала.
На плешке нет уже волос, надрывен старый голос.
Портал открылся - в чем вопрос: созрел духовный колос.
То ли ангел там был, то ли нового мира предтеча,
то ли женщины странной размытый лазоревый свет,
прожигателям лет в позаштатном реале на вече
развернула планета у ног их любовь да совет.
Зашаталась во мраке бетонной реки половица –
неучтённой, прошедшей, в чьём русле звенят купола,
под которой Гардарика в космос уже не умчится,
коль пропали до времени стылые в ней зеркала.
В зазеркалье пропало холодное блёклое лето –
вместо сладких арбузов – извольте - кило колбасы,
и старательный мавр разминается сытным паштетом
из грибов-сыроежек и светлой азовской хамсы.
И под чёрный клобук погружается в фэнтези снова –
здесь восстала держава татар, иудеев и смут…
Государевы слуги уже четвертуют снорово
всех, кто прежде вещал: Ориянским твердыням капут!
Ну, подумаешь, мир, где не больно чудят беспрестанку
и в волшебных онучах не знают мозолей уже
на возникшем в судьбе самом крайнем земном полустанке
между небом и явью – почти на ничейной меже...
Выбиваются к небу иные миры не по росту,
и сбивают коросту с чужих запредельных оков.
Да куда же, куда удаляются к небу погосты,
и откуда приходят в уже полуздешний альков?
Здравствуй, маленький Мук! Как там ловится звёздная память,
и не ранит ли более тем, что уже отошло,
в неком странном густом запредельном волшебном дурмане,
за которым извечно грядущих эпох мотовство?
Серый город промёрз.
Каждый третий – хрипит и простужен.
Одиночество ночи
врывается в каждую щель.
«Будет нужно - звони»
– «Ну, а если не будет, не нужно?
Просто так – не получится?
Или не стоит, вообще?»
Покупаю лимон.
Для себя, для кого-то? – не знаю.
Просто хочется чаю,
а к чаю чего-то ещё.
«Заходи, если что…»
- синий лёд намерзает по краю
недосказанных слов,
и не будет уже горячо.
Даже если зайду
– лёд сомнений не будет расколот.
Я хочу – не по делу,
не «если», а так, невзначай.
Я несу свой лимон
через серый простуженный город,
Потому что здесь кто-нибудь
пьёт в одиночестве чай.
Знаки, мифы - злаки, маки, сигнатуры дивных стран...
Тонкий росчерк в мире шлаков - курс сквозь море-океан.
Слов воинственных бравада, слов беспечных суета -
всё пройдет, но счастье рядом - там, где вещие слова!
Сленги слов, слогов соитье, злаки звуков, зонги снов -
предвкушение открытья недосказанных основ...
Импульс века - выдох лаком, я средь маков - так и знай:
мне их мир знаком и знаков - в каждом знаке Гюльчитай!
Гюльчитай откроет личко, и исчезнет обезличка...
Иной мудрец, всех прочих не мудрей,
даёт подчас для мудрости отмашку -
чуть потерев себя - пардон! - за ляжку,
так речесловит, будто соловей...
А вот другой - он попросту чудак -
Всё видит на фла-кончике иллюзий,
на грани тех общественных диффузий,
где есть одно весомое: Налей!
И вот, когда налили... чуть... глоток,
и тем его, по сути, вдохновили,
он тут же в полном разуме и силе,
несёт святую правду без порток...
хоть та стыдливо прячется в лубок
при клобуке и клоунском надрыве...
Люди-птицы
Мы говорим на птичьем языке:
мир в темноте, а счастье - в полумраке,
как будто Солнце вспенилось в реке -
в последней жаркой огненной атаке.
Как будто Время, схлопнув ноутбук,
сокрыло то, чем прежде дорожило.
И вот уже один веселый Мук
является всегдашним старожилом.
А мы уже Ничьи и Никогда,
нам попросту не нужно торопиться.
Поскольку мы пропали в Навсегда,
где людям-птицам не перемениться...
Время становиться графом Монте Кристо -
двадцать лет отсидки деда и отца,
и своя двадцатка - лет, лишённых смысла, -
только нет сокровищ в бухте Мертвеца.
Нет пещер и каверн времени разломов,
из которых вышел бриллиантов свет.
Грусть-печаль стекает из добра до злобы -
пришлый могендовид - прошлого рассвет.
Миллиарды стибрил управитель-коэн
из казны наивных и - бывай, как знать...
Ни печатей тайных, ни событий – войн,
ни купить на гривну, ни страны предать.
Не сносить вериги нищему народу -
вязнут разговоры в сказках на крови...
Мелкие ворюги, скопище уродов -
свора на поборах, не остановить!
Надо оставаться графом Монте Кристо -
Только - нет ни званий, ни крутых мобил,
ни телес во фраке, ни рубах с батиста…
Грусть-печаль стекает под кресты могил.
Сакральные слова
•Чернобыльский «Мугурел», в 1986 году с мая месяца ввозился в постчернобыльский Киев цистернами – низкопробный виноматериал из Азербайджана, разливался в тару 0,75 литра, вызывал галлюцинации, отправлял на суицид ликвидаторов, имел кличку «последний прыжок мишки Гамми», используется до сих пор на атомном подводном флоте – РФ, в г. Североморске…
Как муслим, осев на вечность в Мекке,
прожил я свой маленький Париж -
там и там - смешные человеки
верят в Нечто, в приз или престиж!
Там и там – каменья под ногами,
Там и там - сверкание в очах -
дуновенье ангелов над нами,
и слова сакральные звучат.
От Равенны сапожком в Мессину -
Там и там рождаются мальки -
тот – поэтом, с Божьего почину,
тот – пророком, с Божеской руки.
Киев сонный славят поэтессы,
а поэты запили с тоски.
Это к слову я, а не для прессы,
потому что по-мужски близки.
Нынче нет граненого стакана -
евростёб - бумажный «стаканок».
Выпью я, как воду из-под крана,
«мугурел», и тронусь между строк.
«Мугурел» - чернобыльский протектор,
под которым я и уцелел.
В гроб сошли великие "поэтки",
а поэты хлещут «мугурел».
И опять – каменья под ногами,
И опять - сверкание в очах -
дуновенье ангелов над нами,
и слова сакральные звучат.
Растяжка алых маков
Вновь забавы: Тина Кароль,
Страус, позывной Кабул -
всей Полтавы первый парень,
во вселенной счастье славил...
- Смерти нет! - сказал, уснув
навсегда, в кровавой бойне,
той, что к нам пришла извне,
будто стрелочник на дровнях,
беспощадный, хладнокровный
в мир примчался на коне…
В красных яблоках - кровавый,
в белых яблоках - седой,
ой, да сколько в этом славы?..
- Смерти нет!... на переправе …
между Небом и Землёй.
Разрываются гармошки,
старичьё поёт в усы,
пробиваются над дрожью,
твердокожим бездорожьем,
хрипловатые басы.
С перекошенными ртами
мы не плачем о своём:
о поруганной державе,
о надежде в вещей славе
выжать жизни окаём
сине-жёлтою палитрой
в тон украинской красы.
Передышку бы с пол-литрой
да с цигаркою нехитрой,
а не дуть себе в усы…
Неожиданно к ромашкам
подобрались васильки.
Вдруг, - нелепая промашка –
маки алою растяжкой
растянулись вдоль реки.
В страшном зареве кровавом,
под сыновий позывной
пляшет страус из Полтавы,
пляшет с ним орёл двуглавый
под войною-не войной.
У поэтов старых, к лету,
обострение ума.
Ничего, что песня спета,
А с привычного сюжета –
то ли марш, то ли тюрьма.
О таком уже поэмы
не напишешь, как ни жги.
У истоков злой дилеммы -
мзда и воры, скрутки, схемы…
что ж ты, Господи, скажи!
Но, порою, в одночасье
пробивается сюжет:
гибнут парни - в том несчастье,
не без нашего участья,
а побед, по сути, нет.
Если кто понять не в силах
я не стану повторять -
лишь бы родина простила…
лишь бы срок тебе скосили…
ради бога-душу-мать…
Под небом Мадрида
Героям не нашего времени.
Из следственной части депеша пришла,
что лётчик Герейро – не гнида…
Тот пел за штурвалом: ша-ла-ла-ла-ла,
сражаясь под небом Мадрида.
У лётчика Франца шесть пальцев ноги
оторваны взрывом навеки.
Кто скажет теперь, будто жмут сапоги
счастливому в небе калеке?
И лётчика Миклаша вовсе без ног
носило по небу три года…
И то, слава Богу, – «испанских сапог»
ему не знакома природа.
У лётчика Нельсона был дальтонизм –
в кальсонах зелёного цвета
он мчался по небу, как сорванный лист,
и грохнулся факелом в лето.
У лётчика Олуха* нет орденов.
А, впрочем, ему и не надо –
угарно он пьян и бездарно здоров
для девочек, войн и парадов.
Есть лётчики-асы и есть «глухари» –
порхают, как птичье отребье,
есть «пахари неба» и есть «ухари» –
у бойни грядущей на гребне.
Не надо на небе живых хоронить
и в бочки закладывать штопор.
По миру проносится память о них,
парящих на главных широтах.
--------------------------------------------
*Олух – жаргонное название правого лётчика.
Время сыграло гамбит»
Ваша фамилия? - Здешний.
Ваша предтеча? - Христос.
Странник планеты мятежной,
вечно взывающей: СОС!!
Солнечный храм посещали?
Там я, в седьмом витраже.
В космос послать обещали,
я выпадал неглиже...
То ли с седьмого портала,
то ли с седых половиц,
жизнь меня долго болтала
между границ и гробниц.
Время каменья держали.
В стремя втыкались ножи.
Но выжимали скрижали
слово простое: Держись!
Тем и скрипел в словоблудье,
тем и держался за выпь...
Странные все-таки люди –
верят, что вынесет глыбь...
И на поверхности Рока,
там, где судьбу не словить,
вновь мы отыщем пророка
будущей светлой Любви...
Ваша фамилия? – КТО Я.
Ваша предтеча: - АТО.
Снайперы метят героя.
Воры снимают пальто...
И макинтош деревянный
вовсе уже не сквозит.
Их закатали в бурьяны.
Время сыграло гамбит.
Как велит человеческий Бог
Я привык выходить на асфальты
с полусмальтой на полуподмостках,
и звучать баритонистым альтом
не по голосу и не по росту…
…в какофонии сплина и тлена…
Под извивами вешней земли
погибает трудяга Равенна
в недозвучьях вселенской любви.
Мне на улицах нового века –
очень трудно и жить, и дышать
безвозмездно нелепою вехой,
и под ветром эпохи дрожать…
Посему, наплевав на эпоху,
строю светлой души витражи,
испуская корпускулы-крохи
в каждый отзвук вселенской глуши.
Здесь простая и добрая вечность
в пересортицу прошлых дорог
непременно вплетет человечность,
как велит человеческий Бог…
И тогда на асфальтах вселенной
отразится восторженный май –
бесконечный, волшебный, нетленный
по билетной цене на трамвай.
В новую грусть
Дедушка Оз не волшебник уже –
выжат до слёз промокаемый мир.
Прежде чудил он вовсю в кураже –
нынче же лижет «безжубо» пломбир.
Всякое снится теперь старику –
Элли с Тотошкой, сосед-домосед,
а дровосек на зелёном лугу
пашет, свернувшись от древности лет.
Лев-сердцеед наплодил зоопарк,
а дуболомы в ливреях милы:
кто охраняет из них автопарк,
кто – продувные, чужие миры.
Сказочка эта почти без конца:
Элли смывает полуденный грим
детские две половинки лица
лихо скрывают старушечий клир
Лает Тотошка, чтоб буря пришла
и разогнала обыденность прочь,
чтобы Бастинда по миру прошла,
в сказку вливая оскомины жёлчь.
Мрачные ведьмы сегодня в цене,
приворожит и клопа на стене,
шустро растопят дорожный асфальт
и заискрятся жемчужины смальт!
По изумрудной тропинке мечты
дедушка Оз перебросит мосты
в новую, добрую, светлую грусть –
в старую сказку уже не вернусь!
Рефрен:
По изумрудной тропинке мечты
Дедушка Оз перебросит мосты
В новую, добрую, светлую…Русь.
в старую сказку уже не вернусь!
Чёрный вальс
Со свинцовым выжигом в очах,
липнет чёрно-белый маскхалат…
гибнет парень, юноша, солдат,
смерть встречая в вальсе при свечах.
Трассеры, ошмётки, дребедень -
из огня осколками металл,
смерть несла по небу страшный шквал,
прерывая душ последний день.
Тот - волшебный, с музыкой огня,
где синкопа с долей не сошлась,
в чёрном вальсе жизнь оборвалась
и душа покинула меня.
В старом парке горя и обид
прирастает холмик: жил - убит,
пал навеки воин за страну,
где цена - свобода на кону.
Чёрный вальс гремит в последний раз.
Кто услышал – тот умрёт сейчас.
Ты его тревожно не зови -
безнадёжны Спасы на крови.
Ни медаль, ни крест и не собор -
в миг ухода – кода… ля-минор.
Из окопа - выхлопами звук.
За синкопой - чёрный вальс разлук.
Анкерный крест
Безымянное время немых городов.
Нет сомнительных дней без печали.
Нет столетий и лет, нет друзей и врагов,
Есть разбитого мира скрижали.
Год за месяц и месяц за два-три часа,
стяжки лет да историй подранки.
Есть истоки побед, есть сомнений века,
беспробудного времени склянки...
Что ни бой, то опять наважденье обид,
в миг под воду ушла Атлантида:
пересуды эпох, перегуды дорог -
безвременье особого вида.
Сжался анкерный крест на сто храмов окрест,
и явилось великое чудо -
то ли зычно гремит над землей анапест,
то ли празднует тризну Иуда.
Надсоборные молнии в корни колонн
пробивают энергию мира,
конденсируют память прошедших веков,
где могущество дней было зримо...
То ли сказка в ночи, то ли - просто молчи,
коль рыдать о былом нету мочи.
Вместо дивных колонн на песках кирпичи
и сосёнок чуть рыжие очи.
Оттого-то и тянутся в наши места
озлобленцы нездешнего мира -
оттого, что их память пуста и постна -
погорельцы с подмоченной лирой.
Насобачили мир, надломили кресты
и упали в веках на безверья мослы -
им и анкерный крест, и причуды колонн
больше немощны дать мира нового звон...
Нет преддверия в них, горько выпито дно,
там на донышке дней
больше нет
ничего…
Отец разбил гармошку об асфальт.
И музыка, что в девочке звучала,
по ноткам разлетелась среди смальт
нездешнего волшебного портала.
И каждый слышал - тот портал рыдал,
и у прохожих надрывались души,
и в уши прорывался грозный шквал:
за что отец к ребенку столь бездушен.
А у отца привычный был запой,
и он себя и то убить был в праве,
но он порвал у дочери гармонь,
и ноты над асфальтом зарыдали.
А на асфальте пригоршни монет
смешались с грязью уличного теста,
но не пролился в мир небесный свет,
чтоб девочку вернуть на счастья место.
Чтоб музыку вернуть, чтоб жизнь воскресла
Рефрен народной песни:
Крутится, вертится шар голубой,
Крутится, вертится над головой,
Крутится, вертится, хочет упасть,
кавалер барышню хочет украсть…
Памяти литературной киевской гранд-дамы
Аллы Вячеславовны Потаповой, почившей
в бозе 18 июля 2021 года на 88-м витке
жизни
Дама в возрасте рыхлой прически
в ритме царственном рынком идёт.
Все окрестные тётки-чехвостки
разевают завистливо рот.
Дама-гранд, без итожащих сроков,
дама-барыня — лет торжество,
поэтесса, дворянка с упрёком
возрастное несёт естество.
Рефрен народной песни:
Оттеняет собой незлобиво
недоженщин извечно пустых,
для которых былое — крапива,
а грядущее — горести штрих.
Дама в возрасте, солнечно чётком,
в ритме царственном рынком идёт.
Все окрестные тётки-чехвостки
разевают завистливо рот.
Рефрен народной песни:
------------------------------------
Эта песня упоминается у Александра Грина в его рассказе 1906 года «Слон и Моська» и в рассказе «История одного убийства» 1909 года.
Израэлитка, девочка моя
Давай с тобой уедем, хватит врать
тебе и мне - мы в чем-то набузили,
как-будто солнце в нотную тетрадь
мы нотами волшебными впустили...
(авторская редакция, в текст песни не вошла)
Песни Юрия Контишева тем и сильны, что в них допускаются текстовые вариации самого автора и исполнителя Юрия Контишева с согласия Веле Штылвелда, поскольку оригинальный прежде крепко гонимый текст, увы, утратил свою актуальность и мог не сработать на современного слушателя. Остается только благодарить Юрия Контишева, что при его внимательном и чутком соавторстве почти через 25 лет прежде опальный текст стал новой песней нашего маленького творческого коллектива. © Веле Штылвелд
Израэлитка, девочка моя,
Давай с тобой уедем, хватит врать,
Что мы, волшебной музыкой маня,
впустили солнце в нотную тетрадь.
Давай с тобой уедем сквозь года,
Сквозь острова сомнений и тревоги,
Давай с тобой уедем навсегда -
куда зовут нас новые дороги.
В своих нелепых, в общем-то, мечтах
Давай с тобой уедем в непогоду,
Чтоб не грустить потом о мелочах,
Чтоб не бросать булыжниками в воду
И за слова свои не отвечать,
Ссудив минуту новому дебюту,
И чтобы взяться заново тачать
Из комьев глины новую посуду.
Я обустрою выдумки свои
По тем канонам, что читал когда-то
Как лекции на праздниках мечты,
И вот она грядёт моя расплата.
Я не уеду, девочка моя,
Ни в мир иной, ни в новые печали,
Я опоздал, но ты, хоть без меня,
Всё повтори, что было в изначале.
Шуршание песков и рокот волн,
И мирные оливы в Тель-Авиве,
И чудные мечтанья без оков,
И плач праиудейки Магдалины
И праведные цадики в саду,
И могендовид, выбитый на камне,
И я, который в тягостном бреду,
И ты, которой шепчет мир: Ай лав ю…
О, боже мой, волшебница моя!
Молись и пой под тенью кипариса!
Я не уеду прочь из бытия,
Оставь страну печального нарцисса.
Оставь страну проклятий и забот!
Я не уеду, девочка. О, горе!
У иудейки спелый сочный рот
и глаз маслины, и судьба в фаворе.
Израэлиткой в мире назовут,
А знать бы им, что даже Аэлита
Придумана земным и злым, как суд,
Старухам у разбитого корыта.
Израилитка, выпав из гнезда,
Молить ли мир, в котором ты зачата?
Ты родилась в стране, где чтут Христа,
Где Бабий Яр в столетии проклятом.
Прочь отовсюду, в поезд, навсегда!..
По-русски поцелую на прощанье …
Израэлитка, где твоя звезда?
Я помолюсь, Творцу, я обещаю…
Я помолюсь, напьюсь и отшаманю,
В кафе-шантан, где пыльные каштаны,
Среди своих – опальный парижанин,
Без суеты сует, обетованных…
Мир тронулся. Я пух твоих волос
целую на прощание по-русски
три раза я молюсь, что под откос
не уходили памяти нагрузки.
(авторская редакция, в текст песни не вошла)
------------------------------------------
*) здесь: в саду - В христианстве Гефсиманский сад почитается как одно из мест, связанных со Страстями Христа, и является местом христианского паломничества. Почиталось это место и иудейскими цадиками -мудрецами...
Вдовья баллада
Солёный чай от сладких губ. А губы — исцелованы.
Их расхлестал животный зуд, в порыве лет спрессованный.
За каждым годом урожай срывали губы мягкие,
и пьют теперь солёный чай за то, что были сладкие...
Гостиница тронулась с места, качнулась бутылкой вина.
Три дня проходила - невеста и год прождала как жена.
Гроб выдали Людке во Львове. Старик-военком у ворот.
Андрея - во плоти и крови чужая война не вернёт...
Свою стезю, чужие холода, израненные годы и столетья…
Вода из слов - безликая вода. В ней умолкают стоны лихолетья.
Кто явится, тот явится на свой стакан воды.
С тем камень с сердца свалится, озноб обрушит льды.
С кем сладится, с тем сладится сквозь ночь и холода.
Душа душой оплавится и дальше, как всегда…
А в Харькове места ей мало — шалеют вокруг мужики.
Срывая с души одеяло, пьют мёд из нектарной реки...
Им Людка - литая отрава, понять бы её по-людски,
Войны неостывшая лава, оторва от бабьей тоски.
С кем слюбится, с тем слюбится, и больше не зови.
Чужой не приголубится к воссозданной любви.
Кто явится, с тем сбудется - и в ночь и в холода,
такое не забудется на долгие года.
Порт-мадам с валютным счётом - это очень хорошо!
- Я могу и так работать, гонишь в долларах расчёт!
За летящим вдоль по миру счастьем я не убегу,
Коль в любви своей остыну - в душе нА душу приму.
Красота не побуждает. Красота всегда в цене.
Такса, фраер, нагнетает отношение ко мне.
Можешь fuck иметь с тоски, только сам стирай носки!
Эф Ю Си и Кей имей - только будь чуть-чуть умней! *
Гостиница тронулась с места, качнулась бутылкой вина.
Осталась во Львове невеста, очнулась вдовою жена…
-----------------------------
*) Эф Ю Си и Кей – fuck
Учительская баллада о Дон Кихоте
На морозе чернил закисает узвар,
Он тягуч, неписабелен, жуток,
словно в нем растворился двурушник-комар
за последние несколько суток.
Где и взялся комарик в такой-то мороз,
к нам на алгебре хладным скелетом,
только вдруг оказалось, он в прошлое врос
и явился оттуда с приветом...
Я его так и эдак пытался с пера
отодрать, отвернуть и отбросить,
только клякса от этого - шлёп на тетрадь!
То под кляксою - шесть или восемь?
Оба в том разбирались - пацан и старик,
ученик и учитель сезонный,
был заточен на оперу - форменный бздык,
словно лично играл на тромбоне...
- Золотище - тромбон, он особо живёт
в партитуре Глиэра и Глюка,
ну, а ваш недочёт в том, что этот расчёт
и без кляксы обычная мука...
Ваш расчет не имеет ни страсти, ни сил,
ни хотя бы иного азарта...
Математика - страсть, только музы клавир
ей предписан для пущего арта...
А у вас знаменатель себя перерос,
то ли втрое, а то ли... до марта.
как же, мил человек, ваш расчёт не пророс
в партитуру живого Монмартра...
В яме оперной старый играет трубач -
он азартен и юн, он внимаем...
Ну, а клякса прекрасно скрывает разнос
под вопрос, что сейчас актуален...
В чем мораль? Не в оценке, а в том старике... -
Вместо тройки басовым ключом
расписался случайно старик в дневнике:
дон Кихотом вам быть - не рвачом.
Кто не понял, тому не поможет мораль -
Скажет алгебре клякса : - Адью!
Там и арт, там и март, и своя пектораль
на тромбоне средь жизненных дюн.
Камышевый клавир
Храни свой мир у пламени свечи,
ешь куличи и постную просфиру…
А хочешь, арамейский изучи,
внимая клерикальному клавиру.
Но будь собой пред Богом и судьба
тебе проложит путь к единой вере,
с десятиглавьем золочёных бань*,
где копошатся иноки удвери
и рвутся внутрь, и жаждут кулича…
А что кулич? – короткий, как часовня.
В жаровне лет оплавилась свеча,
перед которой ты уже не ровня.
Уже душа усталая молчит,
Уже хрипит израненное тело…
И тлеет мир у пламени свечи,
И ты клянёшь эпоху оголтело…
Не торопись за Господа решать,
когда нажать на клавишу клавира…
Но чуден Днепр… и плавни в камышах…
И ненька - щэ не вмерла - Украина.
----------------------------------------------
Баня - граненый или круглый в плане формы крыши - купол или барабан храмовой постройки; иногда - то же, что купол. (Википедия)
;
Вот и кончилось лето. Вызрел хмель, вызрел звук.
В память горечью вдета вереница разлук,
заиграли литавры в очумелой тиши
скрипки, саксы, гитары - старики, малыши.
Джаз и рок откровенно размешали печаль
с чем-то очень нетленным, с чем былого не жаль,
в чём присутствует право и молиться, и жить
за святую державу и украинцем быть...
Гобрахт мунес, ребята, ради Бога, друзья -
наша жизнь простовата, если верить нельзя
в то, что сбудется чудо на планете в огнях,
о котором кричу я сквозь молчанье ягнят.
;
Сказка на выходные,
Текст Веле Штылвелд, Юрий Контишев
Если бы не луна, знал бы, что будет утро.
Мудрый, но чёрный кот в чёрной ночи исчез.
Внутренний мир звенел чашкой из перламутра.
Крадучись вдоль минут, сказочник в сон пролез.
Перьями голубей в пальцы вонзались крылья.
Видно, назначен срок - в небо крутить спираль.
Званый обед бедней вечери в камарилье.
Так, говорят, горчит музыкой сна миндаль.
А над флагштоком тел - лежбище одалисок,
тех, что сожгли в костре с жаром поспешных дел.
И трубадур Шопен пишет посмертный список
нотами на холсте, вышедшем в запредел.
Вот и разлуки тлен в чистой салфетке белой.
Медленно и светло в море плывёт ладья.
Выстрелит бытие жёлтым листком помело,
свернутым, словно луч, в чёрную ночь летя...
Если бы не луна , я бы сменил манеры,
Если бы не Шопен, я бы не слушал марш,
Ты влюблена была б в знатного кавалера,
Я бы твоих колен… впрочем, всё это блажь…
9-10 октября 2020 г.
;
Я уйду в эту осень поэтом,
ведь из прошлой не выбрать штрихов,
тех, которые были сюжетом
моих детских незрелых стихов.
Где-то в тамошнем душном ненастье
увязалось за шею кашне,
теплой шерстью воркуя о счастье,
о забытой во ржи тишине,
где по полю брели пилигримы
или беженцы дальних дорог
Украины шахтёрской руины,
где война забрела за порог.
И застыла в задымленной пене,
отражаясь кровавым огнём.
В дни такие не спеть о Равенне*,
если слышно одно вороньё.
В тех местах толоконные донца,
словно выбитых стёкол глаза,
не напишешь об утреннем солнце,
задыхаясь, не сможешь сказать,
что у них индианское лето,
а у нас бабье лето прошло.
Мир сомкнулся - не стало поэтов,
тех, которых на бойне сожгло.
Я читаю шорт-лист эсэмэсок -
в них поэтов войны не признать,
словно кто-то резною стамеской
зачеркнул эту память опять.
------------------------------------------
*- город и порт на Адриатическом море (Сев. Италия). Здесь находится гробница поэта Данте.
;
Сквозь стены Храма выйдя в небеса,
она прошла за вещие иконы,
творящие пред Богом чудеса,
оставив за спиной старух поклоны.
И растворилась в вязи облаков,
и вырвалась за грани мирозданья,
и оземь розмариновый альков
разбил её вчерашние желанья.
Не стало вдруг ни ижицы, ни книг,
ни музыки молитв, ни воздаяний,
но опустел её домашний скит
и ткань небес прожёг огонь желаний.
И захлебнулись в страсти небеса,
и выплеснули радугу истоков;
всего того, в чем слышны голоса
нездешних мест, волшебных биотоков.
;
Притча о ретро-витраже
Не наполняйте смыслами вчерашние досады,
поскольку, как ни злимся мы, но мы всегда, где надо,
и всё, что нами вызвано, является в бреду,
то сразу - укоризною, то шуткой – на ходу...
И вот уже нас в грешные ведут полки и рати,
поскольку мы, потешные, бредём на автомате,
и нам ничуть не ведомы до истинной поры,
какими выйдут бедами вчерашние миры.
Мы в них грешили значимо, божественно любя,
а боль судьбой назначена, как видно, за себя -
за пересуды, промыслы, за лжи иконостас,
когда чужие горести не занимали нас...
Но общий мир порушился в один прекрасный день
и каждый обнаружился упившимся на дне,
и там, в горизонтальности, предался кутежу,
совсем в иной тональности, сподобившись ежу...
Поскольку мы непрочные в житейском неглиже
храним мечты порочные на ретро-витраже...
;
Поспешим, поспешим, поспешим с тобой!
Убежим в ту страну, где живёт разбой,
за сокровищем вслед, в каменистый грот –
где привычный уют страх перевернёт.
Поспешим, поспешим чудакам вослед –
прямо к рифу Сильвер Бланк,
с кладом в сто монет!
А вокруг острова – оторви да брось!
Райских фиников блажь –
ешь за горстью горсть!
Но куда ж мы, куда? Господи, прости!
Те ли наши года? Как нас отпустить?
Не спеши и не плачь – горько и смешно,
было – не было, спрячь – горевать грешно!
;
Далай-лама читает дао
Слышишь? - Ангелы обрыдались,
незатейливо нимбы свесив,
Джомолунгму и Килиманджаро
окатив холодной водой…
той, что, впрочем, стекала даром,
как увядшая Ниагара,
засыхая суспензией белой
над иссушенной вмиг рекой.
Протекла река в Лету — пропала,
Далай-лама читает лао
и взирает на Хуанхэ…
Не вернётся, не вспомнит речка,
где сливное взялось колечко,
о котором она не знала,
не мечтала и не роптала
на безбрежном своём языке…
Далай-лама читает лао
на шагреневом языке…
;
Рождение Авроры
Неликвиды Звуков выбиты с набора.
Подмастерья споро складывают кассы.
Шепчет старый Мастер: “Подрастает Лора...
Боже мой, как прытки нынче ловеласы!”
Отмывают Звуки мальчики-плебеи
горными рожками тропами лесными,
где Единороги, словно ротозеи,
бродят подле Лоры, Звуками ранимы.
Жрец же Оро-Оло тронул Лоре кудри:
– Спрячь под диадему девичью беспечность.
– Старого атланта прорицанья трудны.
– Ты уже не Дева, а седая Вечность.
Как это ни страшно, верь тому, что слышишь:
- Гибнет Атлантида! – молвил Оро-Оло.
– Мальчики... О, дети! В мир их Страсти впишешь
в сумерках Державы и родится... Слово!
– Я хочу изведать Материнства силу!
– Нет, увы, не станешь Матерью атлантов,
но наступит Завтра. Ты пройдешь по Илу
брошенного мира в Море бриллиантов.
И прольются слёзы в стоки лихолетий,
и родятся грёзы, и родятся Люди...
Впрочем, не атланты в Радуге столетий
в Будущем восстанут, там, где нас забудут.
Ты отдай им Слово и роди Эпоху.
Ты отдай им Горечь и прими Прощенье.
Ты отныне – вечна! Хорошо ли, плохо...
Выбор сделан, Лора, в муках озаренья.
Для Землян, что будут, ты взойдёшь Авророй,
юной и прекрасной солнечной Мечтою.
Кто бы ни пытался сделать тебя Лорой,
станет диадема для него чертою.
Но и ты не сможешь эту диадему
снять с себя отныне. Замысел свершился!
– Значит я Богиня? – так ведь это ж видно!..
– А Единороги? – Мир их растворился…
в водах океанов... – А мальчишки Эти
знали То, что будет?.. – Знали и молчали,
но тебя Богиней выбрали как Дети,
те, что на рассвете Чудо повстречали.
– Что же мне сегодня хоронить вас, Братья?
– Помяни, сестрёнка, мы уходим в Небо –
в подПространстве срезал Хаоса безладье
мудрый Оро-Оло корочкою Хлеба.
Миг и растворимся мы за Горизонтом,
и угаснут Судьбы, и взойдут Рассветы.
Ты одна, сестрёнка, станешь нашим Зондом
раненной однажды Утренней планеты.
Мы уже ступили Шаг за Мирозданье.
Мы тебя любили! Лора, до свиданья!..
;
Песенка ссыльного халамейзера
В уголке запечном
догорает свечка -
древних слов и фраз…
Халамейзер вечный,
ласково, сердечно
обучает нас...
- В каждой букве, дети,
в каждом слове этом –
Вещее письмо.
Кто постигнет это,
сможет тот ответить
в чём вам повезло.
Каждый хвостик буквы,
каждый штрих некрупный,
каждая деталь -
это мостик в Вечность,
это Человечность
счастья пектораль...
Если вы отважны
перейти преграду
к мудрости словам,
то они однажды
вам откроют правду
и блаженный Храм.
Но пока вы хилы,
как котят комочки,
скажем по слогам:
Алеф, Бет и Гимель,
всем вам доброй ночки,
ну, а мне путь дан...
Стужа за порогом,
далеко до Бога,
но в другой избе
мальчик Мотл напару
ждёт с девчушкой Сарой,
а ведь Бог везде...
Соломончик, Моня,
отойди к иконе *) -
за порогом хлад...
За порогом стужа,
станешь вдруг простужен,
сделай шаг назад...
Я вернусь к вам, дети.
Через дни и сети
всяческих забот:
мы откроем Тору
и восславит хором
знаний Шавуот...
---------------------------------
*) ссыльных евреев в Сибире после восстания Устима Кармелюка и трех-пятилетней каторги на последующее поселение подселяли к русским крестьянам
;
Карантин
Вечера в карантине - навоз да извёстка.
Я давно в это прошлое сердцем пророс.
Вот казачья застава, за нею громоздко -
громыхание ржавых подводных колёс...
На подвозах бабьё, мужичьё да татары,
каждый просит служивых: - Позвольте пущать!
- Не положено здесь разводить тары-бары!
Карантин, понимаешь ли, следует ждать...
Мы и голодны здесь, и росинки не ели,
и одёжка у нас, - что не дырка, то свищ.
Мы из Крыма бежали, да вот не успели:
там застава одна, здесь другая, как прыщ!
Ты-то сам кто такой – не гнедой да не рыжий?
Повезло-то ведь как - не берут в караул,
мол, заразные вы... А не то бы - на лыжи
и до самой Сибири на ссылку бы дул...
Полосатая будка тебе, брат, не шутка -
в ней и сила закона и стража земли...
Вот навоз подвезут да извёсточки чутку,
вот тогда и пропустим подводы сюды...
А пока - размечтался! А то, что природа -
и зима - не зима, и дождит - не мороз,
так и ты ведь - не цаца, чтоб корчить урода,
ну, продрог, ну, сопливишь, так ты ж - малоросс...
Ты чумак иль чудак, или устрица в тесте:
на подводах, гляди, есть и соль, и бычки -
вот и жуй, не канючь, оставайся на месте,
ведь такие, как ты, не помрут, мужички...
Ты не тыкай мне мзду, не поедешь, покуда
санитарным врачам не покажется влёт,
что и ты, и кобыла без тифа и блуда...
Баб не трогал - крымчанок? Попустит, пройдёт...
Тиф от них… да еще - от коровьих лепёшек
их здесь сушат для топки саманных печей...
Повезло... Санитар подъезжает на дрожках -
дал отмашку: - Отселя - катись побыстрей...
Ни один из жандармов к тебе не пристанет -
Ну, поехали - где твой калым иль бакшиш?
Всех зараза страшит, всех полуда дурманит.
Санитарам дай мзду... да и мне чай не шиш...
;
… И это ещё не вечер.