«СЛОВОМ СЛОВИТЬ ПРОСТАКА…»
Часто, начиная писать, я не бываю уверена, закончу ли. Все мы люди, обстоятельства времени и места меняются с такой скоростью, что последовательность действий, обывательская логистика становятся роскошью, как деревенское сало под чесночок. Нет остроты, сплошные провисания да прокрутки на месте. Но иногда надо. Хочется довести до логического (или алогичного) конца, справиться, взматереть в собственных глазах, вот, мол, я какая, дочитала, поняла, высказалась, да ещё и удовольствие получила. Получать удовольствие в нашем нелёгком деле – это уже и не роскошь, а бытовой миф, городская легенда, типа, «а вот мне бабушка рассказывала, что ее тётка по материнской линии от своего деда слышала, что раньше книги читали, стихи разные…».
Всё всамделишное, и правда, имеет право вызвать в обывателе как искренний восторг, так и ужас одновременно. Гении, мастера, демиурги, просто люди, погружённые в ремесло по самую маковку – они всегда не от мира сего. Навязчивое, болезненное состояние, когда ты возвращаешься и возвращаешься к чему-то, что вроде и не нужно тебе, а тормошит, будоражит, заставляет двигаться, но не отвечает за поддержание безусловных инстинктов… Этот стимул, приобретённый, не базисный, он так контрастирует с обусловленной самой природой человеческой леностью (поел — полежи), что даже и минимальные зачатки этого внутреннего протеста против логики бытия есть сумасшествие. Лучше, конечно, не вдумываться, не читать.
Но всё же. «Мозолист, бос и лыс — самодовлеет смысл». Это я уже начала цитировать Ольгу Забирову. По счастью, она зашла ко мне на страницу с комментарием, и я не смогла расстаться с этой связью, которая так легко могла бы не состояться, не будь над всеми нами чего-то свыше. Чего-то, что определяет и направляет нас, грешных и ленных, на пути, если уж с нас и вовсе взять нечего. Я благодарна судьбе за эту встречу.
Ольга представляется филологом-семиотиком. Если честно, я хотела спасовать. Ведь я не специалист ни разу, мне бы чего попроще, о чем имею непосредственное, практическое представление. Да хотя бы такое, что я просто представить себе могу! А тут – семиотик… Но любовь, как говорится, нагрянула нечаянно. Стихи Ольга Забировой не оставили мне ни малейшего шанса на отступление — они проросли в меня той самой травой, о которой мечтал Шпаликов, или встроились ещё какими молекулами, кои и не определить словами, ибо не всё, что есть в нас, определяется строго в системе генных кодов. Есть у Ольги в стихе такое: «словом словить простака…». Вот я – тот самый простак, я попалась.
1. «Интерпретатор жив. Он где-то на плаву».
Подводные камни поэзии остры и порой непреодолимы. Тем, кто пишет ремесленно, видна поверхность процесса, то, что демонстративно. Не всем даётся врождённое острое чувство целого, общего, синхронного истине явления, которое можно определить как одарённость. Литературное «производство» затруднено в сравнении, скажем, со скульптурой или живописью тем, что слух, все же, вторичен по сравнению со зрением (глухой, но видящий при определённом навыке прочтёт по губам). Неслышащий, обделённый даром понимать поэтический уровень языка с азов, с фонемного базиса, не очнётся утром, обретя вдруг, внезапно исключительную способность улавливать тонкий замысел звука, мгновенно соотнесённый с обескураживающей реальностью мира. Да и услышать мало. Важна интерпретация, которая рассматривается поэтом как придание смысла выражениям знаковой системы мира с её последующим совершенствованием:
Ты выражала пустоту,
но ты её преображала,
вбирала и воображала
неведомую красоту…
Хотя и сама пустота не только не пропаща, но выступает как залог внутренней гармонии и безмятежности: «Там пустота – желанный дар, а вещи – в тягость».
Интерпретирование мира как способ адаптации, можно даже сказать, выживания, реализуется посредством создания выверенных, идеальных языковых конструкций:
Точёный слог донельзя строг и аскетичен.
Обрывки строк хоронит смог, и гомон птичий.
Примечательно, что то, что «обрывки строк» похоронены, интерпретируется двояко. С одной стороны, это могут быть какие угодно отголоски фраз, размышлений, а с другого ракурса это уже понимается именно как отсечение лишнего, наносного, мешающего «слогу» быть «точёным», совершенным. Причём усечение это происходит по воле природных стихий, т.е. факторов объективных, а значит, рациональных, адекватных.
«Наплавность» позиции интерпретатора позволяет делать самые противоречащие обывательской логике выводы, поскольку вода вертит им, искажает положение, даёт возможность видеть мир с разных ракурсов:
Поэты — не люди. Забудь об уюте.
Забудь о разнице света и тьмы.
Меж ними нет разницы.
Это лишь платьица.
Это лишь нити внутри тесьмы.
Сама почва вполне обоснованно уходит из-под ног (живота, туловища) так, как спасительный берег исчезает из поля зрения наблюдателя. Но хорошо, что он предусмотрительно предупреждён об этом:
Исчезнет мир: вот только был — и нету...
Известно, что интерпретатор интерпретирует нечто как знак чего-либо. Талант интерпретирования стиха, возможность взаимодействовать с ним, быть развернутым к его истинам, поставленным вопросам, композиционным модулям, энергетике, в конце концов – вот основа ценностей поэта, который подает свой текст, как ребус. Разгадав его, читатель будет сам ответственен за вывод, потому что идея не навязывается Ольгой Забировой. Идея лишь бережно завуалирована под тонким илитоном нарратива, расшитым золотой нитью звука и багрянцем ойкуменной философии.
2. «Душа становится чужой и безразмерной...»
Замысловат и непредсказуем полет авторской фантазии. Он сродни шаманскому камланию, когда, пресытившись будоражащим темпом стиха, вкусив плоти его языка, напившись из живительного потока метафор, душа обретает самостоятельность – заслуженные волю и простор. Именно в такой изначальной свободе внутренней энергии поэта рождаются фундаментальные истины:
Ведь боги – это не цари: они аскеты.
Аскетизм – особая тема, о которой автор рассуждает охотно и с особым изыском, и мы уже знакомы со «скитом стиха». Но рядом с ней стоит еще один объем смыслов, который не так очевиден, но является прямым следствием рассуждения о необходимости отмести все избыточное. Я имею ввиду способность к нацеленному, напряженному глубокомыслию:
Но наконец я — в домике и в полёте,
и слово тает в пределах рта.
Именно в таком состоянии, когда поэт, находясь где-то («в домике») и нигде («в полете»), появляется особый ракурс («Мне хорошо блаженной дурой \ смотреть куда-то не туда…» позволяющий делать лаконичные и феноменальные заявления:
Знобкие пульсы сумрака... синий мох.
Синематограф — церковь, а Гамлет — бог.
Так из рассуждения об очень-очень конкретном, когда конкретный фильм «Гамлет» (Дзеффирелли ли, Козинцева ли) обобщён до уровня «синематограф в целом» и выступает церковью, вытекает совершенно новая ипостась совершенно конкретного героя: Гамлет становится богом. Хочется провести такую явную параллель из голливудского «MIB», когда камерная цивилизация существ, живущих в вокзальной ячейке хранения, поклоняется часам персонажа, ожидая прихода своего божества («Славься, Джей!»).
Подобные упражнения со смыслами придают автору уверенность в своих надчеловеческих способностях. И одна из важнейших – способность говорить не на каком-то выделенном языке, а на языке универсальном, праязыке, который был бы интуитивно понятен всем читателям, не будь они насильственно убеждены, что их участь – система конкретных категорий:
На языке
Саргассовом
и рыбьем
и спрутовом
и донно-дождевом —
курнычет время,
зависая в хрипе...
И ты анатомируешь его.
Вот этот посыл – «и ты анатомируешь его» – дорого стоит, потому что до этого стиха многие читатели будут убеждены лишь в обратном: время анатомирует («рождает», «старит», «умирает») человека. Отход от позиции жертвы, отказ от опостылевшей виктимной догмы разворачивает человека в сторону уже не ойкуменной, но вселенской вечности. И это, пожалуй, достойно того, чтобы отпустить душу, позволить ей отчужденное разрастание до неизведанных пределов, почти до беспамятства:
Это —
слово качалось и пело,
это время рвалось и терпело,
это в сердце разгуливал ветер.
Я не помню, была ли на свете...
3. «Лети, poetry!..»
Предваряя исход, определюсь в этой части, что считаю стихи Забировой… надмирными. Если бы стихи могли определять сами себя, я бы предположила, что поэзия Ольги как бы в постоянном эсхатологическом обмороке:
Пустяки этот дар, эта блажь — пустяки:
уходить, за собой оставляя стихи…
Из этих же соображений проистекает и легкий вывод о тленности всего написанного-сочинённого:
Писать стихи лучше на салфетках.
Написанные стихи лучше всего сжигать,
а пепел развеивать по ветру...
Лети, poetry! —
в дубовые рощи,
в кленовые рощи!
Так проще.
Кажущееся легкомысленным сжигание стихов не безадресно по сути: поэзия как сожжённая бумага возвращается домой, «в рощи». Прах к праху. Но чего не отнять у автора, так это совершенно последовательно обоснованного историзма языка, скрупулёзного анализа его истоков и родословной:
Мы те, кто ковылял на вече[,]
Иных[,] блюдя сохранность речи…
Сохранность речи понимается автором еще и как непрерывающееся развитие, совершенствование языка. Обережение, выстраданная ответственность тоже берет свои истоки в прошлом:
И все леса плывут ко мне,
И все стихи плывут ко мне,
И все века плывут во мне,
И шепчут что-то...
Язык автора, вобравший в себя лучшее из столь разных источников, многозначен и многофункционален. Эта общая фраза не способна передать необычную фактуру полотна текста, его гибкость и живучесть. Ради примера вот некоторые метафоры, рождённые в любви к истокам, но, несомненно, осовремененные и резкие, как бочковой рассол послепраздничным утром: «оргазмы озона», «мясной колобок солнца», «весна, ухайдаканная штурмом сакур», «линии костюмчиковой иерархии», «щекочущих слов мезоны»…
Отдельной главы достойны декларируемые воодушевление и позитив. Но обновление чувств, пик, эмоциональное плато, с которого, как на самодельных салазках в детстве, поэт катится, хлебнув чистейший спирт вдохновения, еще нужно выстрадать. Порой это бывает крайне болезненно:
Распни в себе раба, и обрастай корой, смолистой и шершавой.
Кора твоя груба, строка твоя порой
покажется сырой,
ужасной и кровавой...
С теми же муками в «Отягощенных злом» братьев Стругацких Боанергес, вываренный палачом в масле, терял кожу и, одновременно, приобретал талант провидца. Помните его муки? Как это похоже на:
Убей в себе ростки — чужих и ста[ы]дных* слов, и выкорчуй их корни.
И сдохни от тоски, социопат и сноб.
Особого внимания заслуживает художественный приём, когда автор уводит читателя в многомерность (голографичность) смыслов, выставляя возможные варианты под «звездочкой»:
и взращивай — в сей тленной* клети —
простую суть.
*тесной
Слетает власяницей* вещества…
*вереницей
В этом и ирония Забировой, и приоткрываемый ею выход на иные уровни восприятия, тяготение к космизму. И это же древнейший приём сказителя, когда он ритмом ли, рефреном ли, резким звуком, сочетающимся с пронзительной тишиной, конструировал то, что мы, современники, называем инструментом общения:
Словом его задумчиво уловляя,
гуляет великий могучий,
похожий на Гэндальфа и немного — на Щукаря,
и держат его у родимого дома
могучие якоря.
…Признаюсь, я вычитала не всё. Во мне просто нет столько места, чтобы впитать, представить, осмыслить сказанное и писанное Ольгой Забировой. Скорее всего, ей мой обзор покажется несовершенным, ремесленным. Ее талант, формат мышления гораздо больше, чем моя физическая возможность как читателя. Именно поэтому мне показалось правильным и нужным обратиться с этой статьей, поделиться опытом чтения, опытом погружения в насыщенную атмосферу нарратива. Полученное далеко не полное представление о мире, который трепетно и смело, умно и трагически ваяет в своих произведениях поэт, позволяет говорить о нём как о явлении, что может/должно быть изучено, пусть хотя бы пока и посредством простого цитирования. Это стихи не для поверхностных посетителей сайта. Они и не для специалистов, ограниченных узким своим, «рамочным» знанием. Стихи Ольги, с рождения обречённые на свой совершенно непредсказуемый ход по причудливому руслу уникальности, предназначены какому-то своему, «заточенному» исключительно под данный дискурс читателя. Скорее всего, изученные, систематизированные или схематизированные стихи Ольги Забировой будут оказывать еще более тонизирующее воздействие на универсальный процесс понимания и применения абстрактных концепций, но важно, чтобы классификация эта происходила так же на индивидуальном уровне. Забирову нужно читать сплошным массивом, без купюр и цензуры. Мой же опыт чтения описан ею в строках:
а всё роятся рыбки мотыльково,
и светлячки всё машут плавниками
ложись и спи, а мы тебе приснимся
ты начиталась впрок на три столетья…
И знаете, что? Я согласна ничего не читать три столетья… И мне хватит.
Ольга Озерова, книгочей.
Цитируемые стихи:
"Словом словить простака" http://stihi.ru/2014/02/22/3682
"Мозолист, бос и лыс" http://stihi.ru/2013/04/21/7475
"Интерпретатор" http://stihi.ru/2020/06/04/6483
"В скиту стиха" http://stihi.ru/2013/05/07/5517
"Продираясь сквозь чьи-то недолгие небеса" http://stihi.ru/2015/08/22/8713
"Портфолио Офелии" http://stihi.ru/2014/09/11/6224
"Панночка" http://stihi.ru/2020/11/13/5768
"И отмирает слово" http://stihi.ru/2013/10/15/4459
"Я в домике слова" http://stihi.ru/2015/07/14/7051
"Так проще" http://stihi.ru/2014/10/27/1526
"СлуЧАЙная церемония" http://stihi.ru/2014/09/02/4094
"И все века плывут во мне" http://stihi.ru/2013/11/17/3727
"Ложись и спи" -- http://stihi.ru/2017/11/30/450
Ещё несколько стихов Ольги Забировой для заинтересовавшихся:
"Медлительная длительная речь" http://stihi.ru/2021/02/27/779
"И не только Совет решает, кому ты сдался" http://stihi.ru/2017/10/25/5829
"Амбивалентное родительное" http://stihi.ru/2017/12/10/9112
"Выход здесь" http://stihi.ru/2017/01/19/36
"Кириллицы бубенцы" http://stihi.ru/2020/07/27/8043
"Гарцуй, Рапунцель !" http://stihi.ru/2018/01/26/3923
"Сиротское бесприютное" http://stihi.ru/2018/11/14/4553