Сказ
Лето на тот год жарким да пряным выдалось, потому и внучатки мои жили со мной в Исуповской. Ладно житьё наше складывалось. Меньшая Маняша пяти лет и старшенький Николка восьми послушными росли, рассудительными не по годам, меня бабой Сетой кликали, так сызмальства у них повелось, когда оба ещё немо говорили.
Ночи летом так себе, одно название. Глаза закрыл, вот оно уже и утро, вставай да за работу принимайся, землица ждёт. А у нас с ребятами уговор: если будут помогать, историю скажу о дедовой шкатулке.
Трудов у хозяйки всякий день невпроворот, так и откладывался день за днём обещанный рассказ. И вот в одно погожее утро я усадила Маняшу и Николку в тенёчек подле дома и спрашиваю:
- Ну, что, солнышки мои ненаглядные, хотите сказ про дедову шкатулку?
- Хотим, - хором отозвались дети.
- Ну, тогда слушайте.
Было это давно, да и было ли, один дед Ванюра знал, а его давно уж нет на этом свете. Мне лет восемь-девять на ту пору было. Июнь стоял солнечный, травы и деревья уже в силу вошли и ждали нас.
Привезла меня мамушка на летние каниулы другой раз к деду Ванюре в деревню погостить, молочка парного попить да сил набраться. От деревни его к тому времени одно название осталось, но зато какое - Кочегары! Матушка моя, Надежда, деда Ванюры младшая дочка, тут родилась, в аккурат после войны, любила Кочегары всей душой и всегда рвалась к родителям на побывку из города. Вот в один вечер и говорит мне дед Ванюра:
- Мы завтра, внука, с Надюхой пораньше встанем да в лес пойдём, шкатулку мою проведать, с секретом. Пойдёшь чё ли с нами?
- Пойду, деда, - затараторила я от неожиданности, услышав от такого простого с виду деда Ванюры про таинственную шкатулку да ещё с секретом.
Сказано - сделано. Утро наступило сразу, будто ночи и не было. В деревне сборы скорые, без церемоний: кусок хлеба на ходу да кружка парного молока в сенцах и выходь, коль готов, за ограду.
Идём по утренней росице ладком. Впереди дед Ванюра, мама за ним и я поспеваю скоренько, не отстаю от старших, головой кручу по сторонам, горожанка, кочегаровские красоты обозреваю. А вокруг росы студёные, травы сочные, птицы поют, надрываются, радуются нам, будто ласковым хозяевам. Так мы огородцы с банькой прошли, спускаемся по угору к речке Корле (Карлице, как мама её ласково звала). Она лентой узенькой атласной в траве вьётся, бежит от нас меж холмов да перелесков, блестит перекатами на солнце.
- Внучатки мои, золотиночки, красота такая, что уж и не забыть её! Красота земли нашей вятской, дома родного и открылась мне в то утро, тихо-тихо, неприметно совсем, а крепче крепкого. И так любо стало мне всё это: и речка Карлица, и угор кочегарский, и тропочка вниз от огородцев, и ветхий мосток через речушку, и поросшие сочными травами берега.
Перешли мы по мостику на шаляпинский берег (тот, значит, что у деревни Шаляпы), а там рощица березовая. Берёзоньки-матушки на ту пору уж в июньскую силу вошли, народили нежных листочков. Кланяются нам, привечают, а с дедом Ванюрой так и вовсе - разговаривают. А он их любящим взглядом нежит да каждую по имени величает:
- Здорово, Петровна! Как ты в этом годе? Ни чё ли перезимовала? - и гладит, гладит её по шершавому стволу своей натруженной крестьянской ладонью. Дед Ванюра кузнецом был, в деревне на почёте, трудяга, каких мало.
- А ты, Гришиха, выпрямилась чё ли? Болё уж сильно покорёжило-от тебя в прошлом годе. Любуется дед на родное, а в глазах слёзы, слёзы стоят крупными бусинами.
- Ну, подруженьки, одарите нас веничками. Вот я вам дочку свою да внуку городскую привёл, наши они, любите и Вы их, как меня.
Потом сноровко так навязал березовых веничков, крепких да ароматных, и направились мы к дому.
Той же тропочкой возвращаемся, только теперь в гору путь наш лежит. Идём, не спеша, я землянику в рот собираю да воздухом сладким надышаться вдоволь никак не могу. Тогда мне где было понять, малой, что вся жизнь родичей моих с этим невеличкой угором связана, всё здесь ножками родными хожено-перехожено до седьмого колена: и дружили, и песни пели, и на работу шли - всё по этому угору, меж ёлочек, домашних да пушистых, под которыми к сентябрю рыжиков-пузатиков тьма тьмущая.
У ограды, тяжело присев на скамейку, дед положил веники на траву и приветливо погладил свою верную старую Каштанку.
- А как же шкатулка, деда? - переведя дух, заговорила я.
Дед Ванюра хитро так улыбнулся:
- Вот ведь дело-то како, внука, не всякому та шкатулка открывается.
- Как так?
- Шкатулка эта волшебная, стоит на видном месте, да видит её не каждый. Оттого и не открывают, и секрета не находят.
- Чё же это, деда, чё это?
А дед продолжает с искрящейся улыбкой в глазах:
- Шкатулка махонька и стоит полным полнёшенька здеся давно, сколь я помню, и раньше. Шкатулка та, девонька, - места родные, а полна она любовью нашей, людской значит. Эта самая шкатулочка - оберег надёжный от ворога лютого да от нечисти всякой. Того ворога прогнал я далече, да ты, небось, знаешь, как я с фашистом воевал в Отечественную. Вот. Я шкатулочку ту самую с собой брал на фронт и носил под шинелькой, в сердце, пока домой, значит, не вернулся. Она меня от смерти и уберегла. Вот те и весь мой сказ. Любовь, девонька, вот главный секрет всего. Запомни дедову шкатулочку, и секрет мой пусть всегда при тебе будет. И тебя спасёт, как меня спас.
Дед Ванюра смахнул слезу с глаз, тяжело поднялся с лавки и пошёл в избу. Мала я была, но слова деда хорошо запомнила, и прикипело моё сердце любовью к местам, где по округе деревеньки разбросаны словно горох по полям. Слышите, названиями те деревеньки до сих пор перекликаются меж собой: Кочегары да Зяблецы, Слабни да Шаляпы, Перескоки да Заяки. Теперь одно эхо от них и осталось в земле нашей Вятской. Оно, эхо это, зовёт за секретом дедовой шкатулки меня и сейчас. И я возвращаюсь, всякий раз, как вспоминаю чудную деревенскую родину и свои крепкие крестьянские корни.
<25.08.2021>