1. Прелюдия к постановке спектакля
Они вышли из кинотеатра «Художественный» и зашагали по Гоголевскому бульвару. Не раз во время просмотра фильма «Союз спасения» Дима порывался поделиться с дедом впечатлениями. Тот пресекал эти попытки. Теперь, обретя возможность высказаться обо всём, что у него накипело на душе, он ею воспользовался и ёрнически зачастил:
— Добрались, дед Матвей, до декабристов, добрались! Вывел режиссёр «спасителей России» на чистую воду. И актёры изобразили их без всякой патоки, которой нас в школе пичкали. Герцена они разбудили, тот давай в колокол лупить, ну и до горячих сердец большевиков с холодными головами и чистыми руками этот звон, конечно, дошёл. А они потом эти колокола взяли и наземь сбросили. И те вместе со страной на кусочки разлетелись. Наум Коржавин в назидание потомкам по этому поводу стишок сочинил: «Ах, декабристы!.. Не будите Герцена!.. Нельзя в России никого будить».
Дед усмехнулся:
— Колокола, чтоб ты знал, снимать начали ещё по велению Петра Великого. Страна от этого не разлетелась. Собралась в кулак. Пушки отлили из того металла и шведам под Полтавой всыпали, будь здоров. А стишок, как стишок. Сочинил и бог с ним. Я могу тебе прочесть кусочек из другого стихотворения, написанного современным русским поэтом: «И что ни день, нас требует к ноге не то элита, а не то малина, не то разговорившаяся глина, не то иная вещь на букву «г». Впечатляет?
— Постой, дед, — схватил Дима его за рукав, — это же нынче забытая поэтесса Новелла Матвеева.
— Вот те на… — притормозил дед Матвей. — Тебе-то откуда известно про это чудо шестидесятых годов? Что-то сборника её стихов я на твоём столе не видел.
Дима смутился:
— Мой одноклассник от неё фанатеет. Готов мозги компостировать её стихами под гитару, когда угодно, где угодно, кому угодно. Был бы слушатель. Правда желающих немного. Мы с ним дружбаны, он на мне и отыгрывается. Но не в поэтессе дело. Ты хочешь сказать, что фильм не произвёл на тебя никакого впечатления?
— Не произвел, — ответил дед и вновь зашагал по хрусткому песчаному покрытию бульвара. — Заказная чернуха.
Дима бросился догонять его.
— По-твоему, в нём нет ни слова правды о восстании на Сенатской площади?
— Для твоего общего развития могу подбросить дровишек в костерок весьма поверхностного суждения. Факт первый: никто из мятежников не дал вольную своим крепостным. Факт второй: это совершил оболганный современниками главный жандарм России – граф Бенкендорф. Факт третий: имелись среди восставших и такие, кто с помощью переворота надеялся рассчитаться с долгами. Имения у них были заложены-перезаложены. Факт четвёртый: некоторые члены «Союза Спасения» действительно на первых же допросах начали спешно выдавать своих товарищей, надеясь заслужить монаршую милость, смягчить наказание.
— А я что тебе говорил? — возликовал внук. — Правда об их так называемом «подвиге» изо всех щелей лезет.
— Хочется правды? Изволь. О жизни и гибели декабриста Горбачевского мало чего известно. Но, когда император повелел его амнистировать, он от «монаршей милости» отказался. Остался в Забайкалье, с товарищами по несчастью.
— Это же нелепо, — пожал плечами Дима. — Почему отказался-то?
— Да потому, что рядом находились его друзья по-прежнему закованные в железо. Он оставался верен братству до конца.
Или взять Ивана Сухинова. В каторжном руднике начал подготовку к восстанию. Надеялся этим хоть как-то облегчить жизнь своим соратникам. А ну, как свора тамошних надзирателей перепугается, пойдёт на уступки. Нашёлся доносчик. Несколько человек расстреляли. Сухинов наложил на себя руки.
Но далеко не все были готовы предавать бывших соратников ради спасения собственной шкуры. Понимаешь, Дима, в целом, они были идеалистами с чистой душой, здравым умом, всосанной с молоком матери порядочностью. С искренней наивностью они считали, что послужат примером, что за ними поднимутся их соратники по Бородинскому полю, что ценой своей жизни удастся свергнуть царя, избавить крестьян от самого страшного, что когда-либо угнетало и угнетает человека, – от рабства. Да за это каждому из них надо ставить памятник. Кстати, Ивану Сухинину поставили памятник в Горном Зерентуе.
— Выходит, — задумчиво произнёс Дима, — абсолютной правды не существует? Её можно в любую сторону завернуть, можно на голову поставить.
— Абсолютной истины, мой дорогой поборник справедливости, не существует, — не останавливая шаг, продолжил дед. — Появись подобный фильм при Николае Первом — всех создателей скопом сослали бы на каторгу в Сибирь. При Сталине — в Гулаг отправили. При Брежневе… режиссёра и сценариста лишили бы возможности добывать хлеб насущный своим ремеслом навсегда.
Но заметь, именно в застойное время, кстати, самое спокойное и мирное время существования России за многие годы, вышел фильм «Звезда пленительного счастья». Там ни на шаг не отступили от того, что было известно на тот момент о восстании. Погляди его в ноуте для сравнения с тем, что мы только что лицезрели, вместо того, чтобы за никчемным «ТикТоком» штаны протирать. Может, мысли какие-никакие появятся. А то, — вдруг в сердцах воскликнул дед Матвей, — наши начальники культуры с этакой инфантильной небрежностью позволяют «либерастам от искусства», другого определения дать сим деятелям не могу, с варварским наслаждением марать грязью всё доброе и светлое, чем славился Советский Союз. А светлого было в нём, поверь, предостаточно. И жилось тогда народу во сто крат лучше, нежели сегодня. — Он закашлялся и начал хватать ртом воздух.
— Что ты, дед, перестань, успокойся, я не собирался тебя заводить на пустом месте. Давай на скамейку присядем? Отдышись.
Они присели на пустующую скамью.
— На пустом месте, говоришь? — откашлявшись, произнёс дед Матвей, — Как бы в один прекрасный день все ваши «фэйсбуки» и «ютубы» не заляпали нас грязью по самую макушку. Как это случилось в страшные девяностые годы, когда Советский Союз за пачку грязной «зелени», жвачку, джинсы, иномарки, сыр «Рокфор» и прочие прелести «свободного мира» преподнесли миролюбивому Западу на тарелочке с голубой каёмочкой. А мы ушами аплодировали.
— Ты, дед, оказывается, ретроград, — удивился Дима.
— Приятно, что твой словарный запас обогащён нечасто встречающимся в разговорной речи грамотным определением. В каком-то смысле — да. Но я бы, скорее всего, назвал себя консерватором. Тебе знакомо такое понятие?
— Знакомо, — с вызовом ответил Дима. — Я даже могу цитатой Уинстона Черчилля поделиться: «Кто в молодости не был либералом, у того нет сердца, а кто… — внук замялся.
— «…а кто в зрелости не стал консерватором – у того нет ума», — завершил цитату дед Матвей. — Только её произнёс Бенджамин Дизраэли. А приписывают почему-то Черчиллю.
— Только я ни тот и ни другой, — дурашливо произнёс внук. — Я современный пацан.
Дед усмехнулся:
— Понятие «пацан» в нашем интеллектуальном общении, как ты любишь выражаться, не катит. Но я готов взять слова о никчёмном сидении в «ТикТоке» обратно. Вижу, ты не совсем безнадёжен. В ранней юности и я выпендривался: носил ярко-зелёные брюки, такие узкие, что едва натягивал, кок на голове…
— Чего ты ещё носил?! — недоумённо протянул Дима.
— Кок, — рассмеялся дед. — Мы взбивали волосы надо лбом, мазали клок хозяйственным мылом и носились с ним, как с писаной торбой. Чего ты так недоверчиво смотришь на любимого родственника? Стилягой я был. Стилягой! Буги-вуги так лихо отплясывал, как мало кто умел.
— Погоди, дед, — досадливо произнёс Дима. — Как говорит наша бабушка, начали вы, молодцы, с бузины, а заехали в Киев к дядьке. Ты просто скажи, за каким чёртом четырнадцатого декабря дворяне, офицеры, герои войны попёрлись на Сенатскую площадь? За что невинных мужиков в солдатских шинелях под картечь подставили? Переворот государственный совершить хотели? Они же были не самыми глупыми людьми своего времени. Неужели не понимали, что затеяли безрассудную, опасную для России затею?
— Не спеши с выводами, внук, — негромко промолвил дед. — Судить наспех тех, кто своей грудью защитил Россию, победил «пожирателя Европы» Наполеона и этим обрёл бессмертие на века — недостойно мыслящего человека любого возраста. Что до «Союза спасения» — так он снят, как большинство наших сегодняшних фильмов, на потребу западного зрителя. Дескать, гляди, продвинутый Запад, какие мы сирые, убогие. Научите нас уму-разуму. И заживём мы, как вы, под славным звёздно-полосатым зонтиком. Авось, приз на каком-нибудь кинофестивале на бедность подкинете. Зря, что ли, столько лет оплёвываем родное отечество? Но не принимают нас под зонтик. Рылом для них не вышли.
— Ты, прям, на обе лопатки кладёшь меня, дед. Так со мной ещё никто не разговаривал — ни в школе, ни дома. Выходит, — Дима невесело усмехнулся, — грош цена моим размышлениям?
— Грош цена, говоришь? — Дед Матвей залез во внутренний карман куртки, достал кошелёк, раскрыл, поворошил купюры… — Вот что, мой дорогой внучок, тут неподалёку есть маленькое уютное кафе. Выберем столик, посидим рядком, поговорим ладком.
— Замётано, — обрадовался Дима. — У меня как раз аппетит разыгрался.
И они дружно зашагали по бульвару.
(ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ)