Моя квартира на улице Танеевых! Тебя выпотрошили, как треску. Тщательно соскребли и загрунтовали то, что когда-то было мной. Невозмутимые узбеки, покурив травки, без труда сорвали с тебя обои, на которых карандашные риски отмечали мой рост. Внешне веселые украинцы, тяж;лые своей нелюбовью, без церемоний изничтожили твою яичную плитку, на которой я в детстве рисовал трицератопса зел;ным фломиком. За это меня потом ругали, а потом не ругали. А потом я нарисовал в туалете боевого робота и меня опять ругали, но уже за другое.
Разрушение началось давно. С ремонта, который затеял отец. С твоего старого польского кресла у телефонного столика. Я просиживал в нём часами. Болтал по телефону с друзьями. Обсуждал с Шуриком новую книгу Роджера Желязны, т;р с Максом за второй Варкрафт, планировал с Димой поездку в Карелию, а с другим Димой - на конвент в Питер, говорил Коляну: встретимся в Генеральском! Я слышал в трубке своё первое "Прости, мы не можем больше встречаться" и сам говорил то же самое годом позже. Телефон был дисковый, тяжелый, но уютный. Трубка пахла мамиными волосами и ещё немного - чёрной икрой. А сейчас я поймал себя на том, что не помню, как набирать номер на дисковом телефоне и запах чёрной икры не помню... совсем. Кресло выбросили и заменили красивыми, чужими стульями. С этого вс; началось.
А, может быть, даже раньше, когда я переехал в Кунцево? Но это было прощание понарошку. Я часто приезжал в центр, гулял липовыми скверами и тихими переулками. Сидел у почтампта и пил пиво "Августинер", родное, мюнхенское из Мюнхена, и чувствовал связь с тобой. Читал стихи на Цветном бульваре и чувствовал связь с тобой. Целовал во дорике возле Патриарших свою будущую жену и шептал ей на ухо: "поедем ко мне, на Арбат? ". Тебя держала бабушка, как причальный тросс держит аэростат. Может ты давно хотела улететь от нас, а бабушка не пускала? Когда я вез её в больницу с инсультом, она двигала рукой, словно расправляла тюль на окнах. Сначала - широко, потом вс; мельче...мельче. Бабушка любила тебя и меня. Больше никого и никогда. Ни деда, ни мать, ни отца За это её не любили. И я е; за это не любил. Может быть, меньше прочих, но, вс;-таки - не любил. Мне часто говорили: вот, бабушка тебя лю-юбит. Словно я виноват в этом или бабушка виновата. Но любовь никому не должна. Ты несла нас, терпела наши скандалы и наши ремонты, людей далеких и близких, которых мы приводили к тебе. Тех, что вели себя скромно, и тех, кто по-хозяйски шастал по твоим комнатам, плюхался хищным поджарым задом на твои старые стулья и самодовольно утверждал себя. Ты терпела вс;. Ты терпела потоп в коридоре, когда я засыпал с книгой в ванной. Мама, однажды, выключила мне холодную воду, и я потом ходил красный, как Первомай. Ты встречала нас загорелых в конце лета с коробками полными крымскими персиками, приплюснутым красным луком и вишней. Ты провожала нас на работу. Ты была... Теперь твою выхолощенную бетонную скорлупку наполнит своими историями дочь самарского бандита. В девяностые он "тряс комерсов" в Тольятти, убивал людей плохих и хороших, отжимал бизнесы и крышевал точки. А мой отец не мог найти работу и запрещал мне лишний раз подойти к холодильнику, потому что еды было мало. Мы ездили за едой на Дорогомиловский рынок. На троллейбусе, потому что такси было не по карману, а на свою машину отец не накопил. Сейчас рынка нет и троллейбуса тоже нет. У отца - Субару Форестер. Но машина нужна была тогда. Я помню, как полуживой, шатаясь от усталости, приходил с забитым до отказа сталитровым брезентовым "пельменем" и, отдуваясь, сваливал его на твой паркет. И ты мягко обнимала меня своей неизменностью, своим уютом. Теперь дочь Самарского бандита выкорчует твой паркет, как е; папа выкорчовывал и нагибал малый бизнес на Волге. А, может,он был вовсе не злой бандит? Грабил невпопад и крышевал по необходимости. А если убивал, то потом обязательно каялся и заказывал поминальную молитву загорелому самарскому батюшке или бородатому самарскому раввину. Бог знает.
Говорят, у дочери самарского бандита хороший сын. Он живёт в Генеральском доме и ходит во французскую школу. Я не могу отдать тебя ему, потому что он не знает какая ты. Но я могу передать ему вид из окна моей комнаты. Летнее небо над старыми крышами, небо полное обещаний, что плывет неведомо куда и облако, похожее на загнутый кверху хвост лайки с разноцветными глазами, которой у меня никогда не было, а я боялся попросить, потому что слишком часто слышал "Нет! ". Вот тебе эстафетная палочка, парень! Держи! Постарайся не упустить этот хвост. Заведи себе лайку с разноцветными глазами и гуляй с ней по арбатским переулкам, по Гоголевскому бульвару, по Остоженке. Врасти в город, будь городом, будь таким мной, каким я никогда не был. Но свои сны я тебе не отдам. Они мои и только мои. Наснишь себе новые.