Бом… бом… бом…
— Часы пробили, — Матвей приоткрыл глаза, поглядел на циферблат и снова опустил веки. — Три часа ночи. Забавно, — пробормотал он и заглянул в лежащую на коленях роль. — Думал я, думал и отключился на цифре три. Магическая цифра какая-то. «Три мушкетёра, а почему три? Их же было четверо. «Три тополя на Плющихе». Чёрт побери, какая-то чепуха в голову лезет. Это же фильм! «Сердца трёх»… это, кажется, Джек Лондон. «Три товарища»… господи, чего я на тройке зациклился. Мне было велено думать.
Он сделал глубокий вдох.
— Итак… вертлявый молодой поручик Григорьев, акатуйский страж Лунина, спрашивает двух каторжников, на совести у коих десяток убийств, смогут ли они удушить Лунина в один присест. Те успокаивают: плёвое дело, чихнуть не успеете. Писарь к тому времени уже подготовил заключение врача: Лунин скончался от апоплексического удара. Остаётся самое сложное: уговорить каторжанина… уговорить каторжанина… уговорить каторжанина…
Спиридонов прикрыл глаза, встрепенулся и затих.
В ночной тиши неожиданно послышался голосок, в котором изредка прорывались петушиные нотки.
«Кого занесло ко мне в такое время?» — вяло проскользнуло в мозгу Спиридонова.
И тут он явственно увидел молодого человека с прилизанными усиками. На плечах зелёного мундира топорщились эполеты.
«Я знаю этого человека, — подумалось Матвею, — Это же поручик Григорьев. Ну да, ему же надо уговорить Лунина безмолвно принять задуманную казнь».
***
— Исполнить надлежит сегодня после полуночи, — просипел, откашливаясь, поручик.
— Пуля? — с надеждой спросил Лунин.
— Нет, Михаил Сергеевич, — виновато ответил Григорьев.
— Значит, удавите? — со смешком поинтересовался заключённый.
Григорьев сочувственно вздохнул.
— Так что должен я обыск произвести в камере... чтобы никакого противозаконного оружия. Михаил Сергеевич, вы ж понимаете, дело тайное... а я такое на себя беру — вас предупреждаю. Если дадите честное слово подпустить к себе исполнителей, я обыскивать не стану.
— А как обману?
— Что вы! — замахал руками поручик. — Уж если вы свое слово скажете… поверьте, боли никакой не будет. Я двух человек возьму, они опытные, сноровистые, Только пальцы на горло возложат, и не почувствуете. Если сопротивляться, конечно, не станете...
— Боишься?
— А как же вас не бояться?! Одной рукой пуды выжимаете. Удушить-то вас все равно удушим... но крови-то, крови... А зачем?
— Когда удавить думаешь? — спокойно спросил Лунин.
— В три после полуночи, — чётко отрапортовал Григорьев. — Позже никак нельзя.
***
Матвей встрепенулся: опять тройка…
И широко открыл глаза.
Исчезла камера, исчез поручик. В его комнате под мерно тикающими часами стоял измождённый, обросший бородой человек в арестантской одежде.
— Лунин… — нисколько не удивился Матвей.
Не обращая на него никакого внимания, декабрист задумчиво произнёс:
— Три часа... пустые слова! А есть только то, что сейчас. Сейчас я есть. Три часа. Я решился...
— Но как же так, Михаил Сергеевич?! — Отчаянно вскричал Спиридонов. — Почему вы согласились? Столько лет держались. Надо было послать их ко всем чертям. Надо было драться и с этими ушкуйниками, и с этим поручиком.
Лунин пожал плечами.
— Зачем. Узнаете, придёт срок. Есть удивительная загадка жизни, юноша. «Улетают слова, но остается написанное...» Да-с... стоит записать, пригвоздить свои вопли к жалкому клочку бумаги и...
— Так в чём же тут загадка? — не выдержал Матвей.
— Загадка! — азартно произнёс Лунин. — Например: коли я сейчас составлю бумагу, полную противогосударственной хулы, а сия бумага будет уничтожена! Сожжена! «Улетают слова, но остается написанное». Как только я закрою глаза, лакеи обнаружат эту бумагу! Захватят! Торжествуя, сожгу! Но сначала... сначала прочтут! Прочтут, упиваясь, счастливо! И запомнят все хулы! Хулы на господина их! Ибо — лакеи! А для лакеев нет ничего приятнее, чем когда хулят господина их! После чего в придорожных трактирах, потом в гостиных, в дворянских собраниях, а там уже при дворе самом! Из уст в уста поползет сия исчезнувшая бумага! Ибо: «улетают слова, но остается написанное»! Итак, я решился. Я посвящаю свою вечность странному соединению пера с бумагой...
***
Бом… бом… бом…
На сей раз удары были похожи на призыв вечевого колокола.
Матвей в испуге открыл глаза, глянул на циферблат и вскочил, как ошпаренный. Через час репетиция, а он абсолютно не готов. Внимательно оглядел комнату. Всё было на своём привычном месте. Подошёл к зеркалу. На него воспалённым взглядом уставился субъект. Волосы всклокочены.
— Что это было? — спросил Спиридонов.
Чёрное отражение, ни на секунду не задумываясь, ответило:
— «Месяц умер, синеет в окошко рассвет. Ах, ты, ночь! Что ты, ночь, наковеркала? Я в цилиндре стою. Никого со мной нет. Я один… и — разбитое зеркало...»
— Нашло время лирикой заниматься, — отмахнулся Матвей. — Стакан чая, бутерброд и в театр. Чую, не сносить мне головы. Ничего не надумал!