Угроза небесной лазури –
осенние всадники бури,
несущие семя дождя
в ладонях скупых сентября.
Они приближаются, ждите!
Уж солнце трепещет в зените,
дрожат позвоночники трав
и сонные веки дубрав.
Река ж в голубом одеянье,
утратив свое обаянье,
заметно мрачнеет лицом,
стремглав наливаясь свинцом.
Лишь клен, что шумит над рекою
не падает ниц пред судьбою,
а в лике, струящем янтарь,
мне чудится рокер-бунтарь!
И вот уж иная картина –
дорога в пустыне, чужбина
пред мысленным взором моим,
и тут вспоминается Джим:
«Мы брошены в мир, как щенята,
душа неизвестностью смята,
кто смел отобрать у нас кость,
оставив лишь зубы и злость..?»
Ползут по бескрайней дороге
скитальцы, что сиры, убоги
навстречу неведомой тьме,
к свободе иль к новой тюрьме?
А голос пророка всё громче,
доселе невиданный кормчий
ведет сквозь отчаянья край –
попробуй-ка шторм оседлай!
Знать, всадники резвые ближе,
ведь душу, как сталь пассатижей
уж сжала печаль, что светла,
и слышно, как ветер-метла
шуршит пожелтелой листвою,
я ж вновь на холме над рекою
стою, а неистовый клен
бунтарства вином опьянен.
Но древо-огонь всё же схоже
с пустыней, чья выцвела кожа,
ведь жар его должен к утру
растаять на стылом ветру.
А всадники бури уж рядом,
осенним касаются взглядом
макушек дубов и берез,
плетя паутину из слез.
Плащи их пошиты из стужи,
в агонии корчатся лужи,
покрытые коркою льда,
и в небе барашков стада.
И как в той пустыне дорога
возникла, петляя вдоль лога,
в непознанный осени мир,
где мраком наполнен эфир.
Но клен на безумство способен,
он Джиму-шаману подобен,
и ночь от феерий огня
светлее становится дня.
А я, преисполненный силой,
лечу над землею унылой,
законы природы поправ,
сентябрьский шторм оседлав!