***
— Надеюсь, до меня очередь когда-нибудь дойдёт? — раздражённо спросил Народный артист, когда все вернулись после перерыва.
— Уже дошла, — коротко ответил Режиссёр.
— Почему же меня так долго мурыжили?
— Ради вас, — со всей серьёзностью произнёс Режиссёр. — Вам было необходимо всем существом осознать, пропустить через себя сцены, которые в течение длительного репетиционного процесса происходили на ваших глазах. Судя по тому, что вы ни разу не вышли из зала, не пропустили ни одной реплики коллег, это должно случиться. Я благодарен вам за долгое терпение. Теперь я уверен, вы донесёте до зрителя состояние Николая первого, осознавшего, в какую пропасть могла рухнуть страна, он и вся его семья. Буду прерывать замечаниями вашу сцену в крайнем случае.
— Извините, старого ворчуна, — подобревшим голосом промолвил Народный артист. — Мог бы сам догадаться.
— Отложим реверансы на потом, — деловито сказал Режиссёр. — Данная сцена является продолжением уже состоявшегося допроса полковника Лунина Его Величеством. Царю уже известно, что соратники Михаила Сергеевича прямо заявили, что расстреляют Лунина после успешного завершения переворота. Он должен был принять это, как данность, поскольку убийство государя недопустимо в приличном обществе. Таким решением обществу собирались подсластить пилюлю. Поэтому в самом начале допроса Николай немного сочувствует ему, но понять не в состоянии. Прошу.
***
— Но как же ты, давным-давно покинувший тайное общество, забывший думать о них, — с искренним недоумением спросил Мундир государя, — оказался причислен к делу о заговоре?
Ответом было угрюмое молчание Лунина.
— Как только привели первых арестованных во дворец, когда посыпались первые фамилии, я пришел в ужас! Волконские... Одоевские… Трубецкие... Бестужевы... потомки Рюрика и Гедимина! Цвет общества — в заговоре! Я помнил несчастного отца — императора Павла. Он против них пошёл, а они его по темени! И я допрашивал арестованных, дрожа от страха... в холодном недостроенном дворце. Я, вчерашний подполковник лейб-гвардии Конного полка и командир дивизии. Ты, кажется, полковник?
Лунин вытянулся во фрунт.
«Господи, — про себя усмехнулся он, — старая ты военная косточка, Михаил Сергеевич. Перед Константином тянулся. Этого собирался убить… а тянешься, чёрт побери».
— Представь себе это... рядом — моя несчастная жена, с трудом говорящая по-русски, а за окном тьма, снег, ночь... — с дрожью в голосе проговорил Мундир государя. — И тут ко мне привели арестованных. Рылеева и Каховского. И я понял, — его голос стал жёстким, — как надо объявлять обществу. Не было заговора, не было происшествия! Я отстранил генерала Толя, с пристрастием допрашивавшего их, потому что не хотел выяснений. Тогда я назначил в комиссию наших сорокалетних либералов!
— Здесь он впрямую издевается над Луниным, — тихо подсказал Режиссёр.
— Известных либералов Александрова царствования. Твоего знакомца графа Чернышёва, мечтавшего о представительной власти для России, Бенкендорфа, слывшего чуть ли не вольнолюбцем, Голицына, просвещённейшего либерала…
— Неожиданный ход, — вырвалось у Лунина.
— На меня сошло озарение. Вначале я пришел в ужас. Ждал в страхе от общества ответного удара. Общество молчало. Вместо хулы, проклятий я услышал... ропот одобрения! Почти восторга! Слезы счастья и клики: «Победа! Победа!» И уже казалось, что расправились не с горсткой офицеров-соотечественников, а целая неприятельская армия повержена. Молебны заказывали о спасении Отечества! Общество прозревало! Просто на глазах! И вчерашние друзья, дети, любовники именовались теперь уже «преступники». Вот тогда-то я вызвал ко двору Сперанского! Того самого Сперанского, которого бунтовщики мечтали увидеть будущим президентом своей республики!
— И не прогадали, — усмехнулся Лунин.
— Сперанский явился...
— Здесь Его Величество начинает упиваться своим красноречием, — шепнул Режиссёр.
— Сперанский явился, я взглянул ему в глаза и успокоился, — рисуясь собой, промолвил Мундир государя. — Там был страх! И ничего более! Я предложил ему возглавить комиссию — определить меру наказания тем, кто мечтал сделать его главой правительства. О, с какой радостью он услышал эти слова! И я понял, — торжествующе произнёс он, — точнее, решил: в моей империи надо арестовывать! Всегда надо! Как можно больше! Всех! Кто причастен! И даже тех, кто непричастен! Ибо это была империя рабов, это было общество, развращенное рабством! И держать такое общество в узде может только страх. В состав суда над бунтовщиками я ввел либералов, предавших меня и сладострастно предающих своих братьев по оружию. И… — он хихикнул, — ввёл даже родственников подсудимых. Знаешь, чем кончилось? Меня просили «четвертовать» главных бунтовщиков. И тогда я возликовал! Я понял, что в результате принятых мер общество выздоровело настолько, что я уже могу себе позволить быть милосердным. Ибо уже не было отбоя от добровольцев на роли палачей! И я сам смягчал наказания суда. Наступило похвальное единение и молчание в империи. Не потому, что боялись говорить, а потому, что не имели права говорить: нас всех объединяла расправа над мятежниками. Вокруг себя я видел одно рвение. Отцы приводили своих детей к наказанию. Заговорщики понимали, что пали, им уже было все равно. Так уличили Муравьева…
— Здесь ваше величество как бы впадает в апатию, — мягко подправил артиста Режиссёр. — Апофеоз восторга канул. Дальше идёт равнодушное перечисление не самых приятных фактов.
— Так уличили Муравьева, тот — Шаховского, Шаховской — Рылеева, Рылеев — Каховского. Хотя, не скрою, были загадки. Одна тебе особенно интересна. Например, полковник Пестель. Он выдал куда больше, чем его спрашивали…
— Это его ошибка, — резко перебил императора Лунин. — Он считал, что имеет дело с людьми здравомыслящими. Он решил, что если раскрыть вам заговор во всей его силе, вы должны ужаснуться и первым делом подумать: отчего так, в чем существо требований? Он ошибся: вы всего лишь свора псов, обезумевших при виде крови! Вы повесили его! Проклятие!
— Полно вам, полковник. Мы почти в одних чинах, — отечески пожурил его Мундир государя. — Скажу вам, как солдат, как свой своему: мне известно, что на допросе в Петропавловской крепости вы представили список всего четырнадцати мятежников, и без того уже заключенных в крепость. Потребовали добавить к этому списку новые имена, вам известные. Вы сделали и это. Когда же вас упрекнули в том, что список перелицован с предыдущего, что вы ответили? Ну, повторите, не стесняйтесь.
— С удовольствием, — поклонился полковник. — Я сказал, что больше добавить ничего не могу. Ибо добавить больше — значит изменить родству и, что еще важнее, совести. А если вы впредь пожелаете разговаривать со мной в эдаком тоне, то кандалами по... невзначай...
— Достаточно, — расхохотался Мундир государя. — Вы и впрямь могли их кандалами по темечку?
— Мог бы, — пожал плечами Лунин.
— Да, — с оттенком уважения произнёс венценосец, — ты был одним из немногих, не выдавших никого.
***
— Отлично, — восторженно воскликнул Режиссёр. — Репетировать эту сцену ещё раз — только портить. Вот так и пойдём на премьеру.
— Когда же выйдем на основную сцену? — загомонили актёры.
— Верно, — ехидно заметил Заслуженный артист, — пора выходить на простор семи морей. Большому кораблю — большое плавание. Или так и будем в этом озерке барахтаться. И цеха не чешутся. К постройке тюрьмы даже не приступали.
«Сволочь, — с холодным бешенством подумал Режиссёр, — уже пронюхал что-то. Он мне сейчас разом весь наш труд ухлопает. Разрушит все, что с таким трудом наработали».
— Вы что-то сказали? — невинно поинтересовался тот, кого мысленно назвали «сволочью».
— Я собирался объявить вам эту приятную новость немного погодя, — проклиная себя в душе за лукавство, неторопливо вымолвил Режиссёр, — но готов поделиться ею сейчас. Мы будем играть Лунина на малой сцене, то есть здесь.
— На малой сцене…— артисты ошарашено уставились на него.
— На малой, — подтвердил Режиссёр. — Тому есть основания. Этот спектакль требует прямого общения со зрительным залом. Жизнь ваших персонажей окажется на юру. Вам ни к чему прятаться за громоздкие, отвлекающие внимание зрителя, декорации.
— Получается, как у Лермонтова, — продекламировал Матвей: — «Выхожу один я на дорогу. Сквозь туман кремнистый путь блестит. Ночь тиха, пустыня внемлет богу, и звезда с звездою говорит». Так, что ли?
— Именно так, — обрадовался нечаянной поддержке Режиссёр. — Вам, звёздам театра, предстоит один на один говорить со зрителем. Тоже звёздами в своей деятельности. И это будет нелёгкий разговор. Но я уверен, вы справитесь.
Актёры не знали, как реагировать на этот поэтический экскурс.
— Давайте расходиться, — устало махнул рукой Режиссёр.
Обсуждая во весь голос сказанное, актеры потянулись к выходу.
***
«Коряво высказался, — журил себя по дороге домой Режиссёр. — Ничего более убедительного, увы, я выдумать не смог. Двойка мне по мастерству актёра. Фантазии ни на грош. Слава богу, когда до них дойдёт истина, они уже придут в себя, соберутся и сделают всё, как надо. Как там пел один незабвенный бард: «Я лицо мукою белой побелю, я его покрашу яркой краской свежей, я себя совсем, совсем переменю: здравствуйте, я снова на манеже!».