Пустыня Сахара «наступает» на плодородные земли
со скоростью 8 километров в год.
Когда-нибудь она засыплет песком более десятка тысяч километров полей.
Сколько лет ей понадобится для этого?
Из школьной задачи
1
…Она не молчала.
Она говорила.
Без слов –
только взглядом,
движением,
жестом.
Она, если б вышла из нашего мира –
людского,
была бы с началом, да! – женским, –
мне так представлялось.
Она ожидала.
Сама оживала от прикосновений.
И солнца – палящего – острое жало
под кожу тогда проросло,
без сомнений.
Она отвечала.
На ритмику сердца.
Процессом, явленьем,
красивой картинкой,
которая, если удастся всмотреться,
окажется дверью в оазис открытой.
Она рассуждала.
Бесшумно.
Немые
так мыслью своей переполнены –
дерзко,
доподлинно,
чётко.
Всё время не мы ли –
болтливые –
с ней препираемся в чём-то?
О, что за бестактность!
Молчи же!
И слушай.
Звени, тишина – как монетки бакшиша.
Но, нет, океаны не сдержатся сушей, –
не каждому было дано её слышать.
2
…Но были и те, кто её понимали.
Я не о себе.
Я сегодня о вечном:
о том – караван приютившем сарае
в заточинах – длинных и острых – мечети,
о солнцем иссушенной старой оливе,
о в скалах запрятавшейся маслобойне.
…Чем люди в своём пониманье болтливей,
она тем увереннее и спокойней…
О пятой молитве.
И о берберах.
О веточке – выдохшейся – тамарикса, –
о тех, кто в песках, неестественно белых,
со смертью от жажды готов примириться.
О ксарах, давно опустевших,
безлюдных,
о связи с былым, с чем так сложно покончить,
о взмученных тропах и о верблюдах,
которых увяжет в цепочку погонщик.
О первой молитве.
Как странно селиться
туда, где глоток нескончаемо дорог,
где в зное взращённого камня селитра
ударом грозы превращается в порох!..
…Они понимали.
И стен Сук Лахада
упавшая тень – в завитках и косая –
давала постичь, как всесильна прохлада,
умышленно плеч – обожжённых – касаясь…
3
…Ворота в пустыню.
Почувствовав натиск
горячего ветра
сдаваться – не стоит.
Неведомый символ хуруфа –
крест-накрест –
вобрал в себя тысячи древних историй.
Ворота…
Казалось бы, выпуклость свода,
но, нет, это рамка,
предельность,
граница:
с одной стороны – красота и свобода,
с другой стороны – красота, как гробница,
где воздуха мало.
Совсем.
Как застыли
и дюны,
и зыбь,
скорпионовы норы
и розы – цветущие розы пустыни
с исполненным соли в песке
ореолом.
И сухость, когда не шевелятся губы,
когда, как наждачная, в горле шершавость,
гортань или нёбо дерущая грубо,
к желанию пить вдруг ещё примешалась.
Стоишь – и не знаешь:
шагнуть ли,
остаться
там, где солончак полем злаковым зреет,
где призраки шейхов и духи султанства
у ног – обезвоженных – ходят, как змеи;
остаться – тогда не узнать,
где и сколько
угроз уготовлено для бедуина,
который пасёт этот дикий сирокко
над сгинувшей в буре песчаной долиной…
4
Она наступала.
Бродили барханы
по морю песчаному, будто, живые;
ходили чудовищами
и богами,
пришельцами, что здесь, конечно же, были.
Она подходила.
Вставала у двери.
Смотрела безглазо в лицо полнолунью,
под корни, валя, поддевала деревья,
и к спинам людей прижималась – вплотную.
Она притесняла.
Пугала.
Массивность
и тонкость натуры её – впечатляли.
Она проникала,
витала,
мостилась
у дома,
под крышей,
в саду,
на причале.
В неё и кидались.
Порой кирпичами.
Склоняли на откуп
и к выплате,
к торгу. –
Всё без толку.
Многие –
просто кричали,
болтали,
шумели
и били тревогу.
…И только молчком шла работа араба, –
знай делай себе монотонно движенья:
готовь из рассохшейся пальмы ограды
и ставь на пути у неё огражденья.
И были похожи на спины драконов
песком занесённые бедные земли.
Она наступала, чтоб люди законов –
законов природы –
нарушить не смели!
…Когда-нибудь рядом не будет соседей,
и этих – бродячих – барханов не станет:
срывается колос овсяный – последний,
и с мест плодородных уходят крестьяне.
И только корабль – одногорбый – по морю,
по морю песка, словно прошлое,
тащит
какую-то сказку,
и, вторя безмолвью,
скользит над песком, как мираж,
караванщик.
5
…Как будто, стуча, рассыпается мелочь, –
мешок серебра раздаётся. –
Оазис.
Лови эти звяк, звяк! –
Так – впрок чтоб имелось!
Лови – всем, сюда не дошедшим, на зависть!
Исполнены влагой резные пространства –
захочешь –
так пальмовый лист не изрежешь.
И рот – пересохший, как жёрнов без масла,
вдруг сдвинется с места,
издав ржавый скрежет, –
и выпьет
всю воду.
Но, будто, ни грамма
той – животворящей – воды не испито.
Колючее солнце, как будто агава,
над миром цветёт, как над скромностью скита.
…Оазис…
Все капли так ценны!
Бесценны! –
На ветер – рубли, и динары, и гривны.
… А помнишь, глаза её,
как самоцветы,
искрились тогда?
Что они говорили?..
…Не будет известно о том артефакте,
пока в знак признания,
веры
и дружбы
не выгореть чёрной, как ночь, арафатке,
не сделаться розой колючке – верблюжьей,
не стать безобидными трещинам в стенах,
не вымолвить слово избитой ослице
и розовым пальчикам фиников – спелых –
в озёрах –
воскреснувших –
не остудиться…
6
Священное море.
Волна.
Побережье.
А там…
испытание адовым пеклом.
Луна – непонятность,
как среднее между
айвой и в жару воспалившимся веком.
Не выйдешь на берег –
расплавленный –
хоть бы
и сдвинется мир,
и разрушится даже,
пока из тебя напряженье уходит,
как будто уходит стеснённость хиджаба.
…Но что?
Что она говорила?..
…Остались
те чувства,
когда
исцарапано горло,
как будто мечом из упроченной стали
убили в тебе безобидные горы.
7
…Она – бесконечна.
Она – справедлива.
Она – своенравна.
Она – бесподобна.
Она и пустыня,
и свежесть прилива.
Она – это в целом живая природа.
Она – всемогуща.
Она уязвима.
Её понимать, как безмолвие, надо,
как подлинный,
истинный смысл аскетизма,
как суть,
изначальность,
исконность джихада.
Примечание: Земля не знает таких периодов времени, когда на её территориях не было бы войн и противостояний с естеством. Таков человек, идущий против законов природы, против возможности быть в согласии со всем, что его окружает, хотя каждая вера, в конечном итоге, введёт человека к пониманию этих простых истин, о чём и говорит арабский джихад, первородство идеи которого вовсе не означает понятия «священная война».