8.
Кто-то ставит многоточие в конце предложения, думая о продолжении темы. Но идёт время, и лишь множатся точки. Точки вместо реальной истории. Или письма без адресата – за каждым перекрёстком. На одном из заснеженных перекрёстков всегда стоит человек, похожий на длинную тень из моего детского сна. Он вспоминает о письмах незнакомки. Он нашёл их в письменном столе своей матери. Был ли в них сюжет? Не более чем в жизни, наполненной снами.
Сегодня, как обычно, на этом перекрёстке не было никого кроме него. Он рассеяно наблюдал за танцующими снежинками, пытаясь представить себе голос незнакомки. Почему-то он думал, что она говорит неторопливо, иногда делая слишком долгие паузы.
«…В семь часов пошёл снег.
Если бы я обратилась в службу такси, сказала бы – в девятнадцать часов. Но разговор был с воздухом. С ним можно общаться без уточнений.
В семь часов пошёл снег. Но мой снег начинается ночью и заканчивается в сумерки.
Воздух молчал, наполняясь свечением невысказанных слов. Вскоре на город обрушился снегопад, воздух обрёл не только плотность, но и голос:
– Не надо ничего придумывать… смотри сначала в себя, потом вокруг. Зачем ходишь в верхних слоях ада, по головам чужих снов?..»
Он подумал о совпадении. Верхние слои ада – так говорила его мать, когда пыталась объяснить куда каждый человек ежедневно ступает. Говорила, вроде бы, в шутку, но запомнилось. Ему казалось, что верхние слои ада – нечто явное, но на первый взгляд неприметное. Их очертания проступают в человеческом взгляде, поведении, словах, но затёрты на фоне разнообразных движений жизни. Однажды он пытался объяснить своё видение знакомому писателю:
– Если говорить о безвкусице… Равна ли она отсутствию стиля? Вроде бы, вкус – он особенный. Например, вкус к прекрасному. Но идёшь в местный музей, а там, в одном из залов, стоит франт в стильной шляпе – ест беляш, цитирует собеседнику мысль Канта о слабых и хитрых женщинах, которые не любят выдавать себя и поэтому не напиваются… цитирует и со смешком вспоминает некую вчерашнюю студенточку «вдрызг пьяную и во всём доступную». Его лощёное лицо становится красным, он глядит на изображение обнажённой махи, тщательно вытирает грязные пальцы влажными салфетками, пропитанными ароматным средством от бактерий и восхищается рукой мастера, нарисовавшего копию картины. Скажешь, безвкусица? Нет однозначного ответа. Шляпа у него стильная, Канта цитирует, поддерживает чистоту рук, способен к восхищению. Но чего-то в нём явно не хватает.
– Чего, например? – вяло интересуется знакомый.
– Того, чего уже не найдёшь в верхних слоях ада.
– И чего там не найдёшь?
– Искреннего благородства. Чуткости ко всему подлинно прекрасному, страха – принизить красоту своим пренебрежением и цинизмом. Боязни обидеть кого-то, быть бестактным.
– Да ладно! Приличные писатели, живописующие реальность, черпают своё вдохновение из всех слоёв ада. Верхних, нижних, а особенно продвинутые – из самых его бездн. Разве можно вдохновением обидеть красоту?.. И вообще, что такое красота? Дело вкуса. Меня интересует другое – как могло произойти, чтобы франт в шляпе ел беляш в музее, но никто не сделал ему замечание?.. Разве там не было охранников или ответственных работников?
– Не знаю. Но чтобы сделать замечание, сначала надо заметить.
– Приличные охранники заметят не только беляш, – лицо знакомого писателя стало незнакомым.
Приличные. Слово вызывало у него двоякое чувство. Соблюдающие приличия… при лицах. Он часто встречал людей, у которых вместо лиц были личины и даже личинки. Незнакомка тоже писала об этом.
«...Лето познакомило меня с древними незабудками, уходящими своими корнями в небесную синь. Незабудки хранили долгую память о солнечных муравьях, по кирпичику ваявших душу морского города. Город наполнялся светом жизни, распускался, но иногда что-то происходило с геометрией его души, он выворачивался наизнанку, и можно было увидеть дно, похожее на контрастное нутро огненных цветов – полевых маков. И тогда город отцветал. В нём поселялась смерть и разложение, его материя деградировала, многие люди теряли лица, в попытке выжить любым путём. Как мало оставалось добрых глаз, взглядов, наполненных состраданием! Как много было масок безумия, пошлости и распущенности. Распускались цветы в бездну, опыляли их чёрные смерчи, прорастали цветочные дети сквозь могильные камни колокольцами исторических мифов, искажали людские лица миражами беспочвенности. Люди видели свои лица то в бездне, то в небе, не ведая, что лишь отражаются друг в друге общими идеями и понятиями…»