***
Смешное слово «домоседка»,
вся жизнь – сплошной невыходной!
Я здесь стихов своих наседка,
соседка всем, кто за стеной.
В кругу вещей неприхотлива,
не сетую на вечный сбой,
под бой часов неторопливо
беседую сама с собой.
В раю сачкуют домочадцы,
а я с экраном тут сам-друг.
С мною больше не случатся
«откуда-ни-возьмись», «как вдруг»...
Но я не просто домоседка,
пенсионерам не чета.
Я виртуалка, сердцеедка
и сумасбродка ещё та!
Нет одиночества в натуре.
Подать воды стакан – на кой?
Я в нём тогда устрою бурю,
как будто в бурях есть покой.
Мой дом, что стал домашней кошки
и место простолбил к душе,
влюблён по самые окошки
(иль что у них взамен ушей?)
И я гляжу с утра на город,
который близок и далёк.
Я суетой сыта по горло,
по самый крыши козырёк.
Жить тет-а-тет с своей любовью –
естественно, как петь и пить.
И старость тоже брызжет новью,
когда ей есть кого любить.
***
Как я по утрам люблю лениться –
потянуться, поваляться всласть...
Будто жизнь всё будет длиться, длиться,
и ничья над ней не властна власть.
Старость. Одиночество. Зевота.
Ковылять, хромая и скрипя…
Праздность. Жить как хочется. Свобода.
Каждый выбирает для себя.
Старость примеряла – не идёт мне.
Не по мне, не впору, не моё!
Цвет какой-то выгоревший, тёмный.
Явно устаревшее бельё.
Я на старость – как это – забила.
Ты меня, подруга, не зови.
Я же ведь ещё не долюбила,
недорассказала о любви.
И пока моя не наступила
вечная стотысячная ночь,
не отдам ни пороха, ни пыла,
без чего живой душе невмочь.
Что ж, что на подъём так не легка я,
о безделье, не пустей, постель…
Пусть перед глазами помелькает
медленная жизни карусель…
***
Холодец, паштет, икра,
рыбка с баклажанами...
Пир сегодня на ура,
есть прошу и жаловать!
Если не дано больших
радостей и славы нам,
посидим хоть от души,
поедим на славу мы!
И в любви друг другу пусть
объяснимся просто мы –
я – в стихах вам наизусть,
ну а вы мне – тостами!
Выпьем мы за всё за то,
что осталось в младости...
Будут сладости зато,
маленькие радости!
***
Я кофе варю с шоколадом
и кутаюсь в ласковый плед –
в мир лада с собой и слада
незамысловатый билет.
Быть может это плацебо,
когда всё внутри раздрай, –
единственная зацепка
за бездны шершавый край.
Квадратики шоколада,
что плавятся на языке –
смешная, но всё же плата
за ночи в глухой тоске.
Когда душа на голгофе
и рядом с тобою никто,
глоток ароматный кофе –
попробуйте – самое то!
Под пледом за книгой грезя,
зароешься как в дупло...
Спасёт тебя от депрессий
лишь сладкое и тепло!
***
Посуду помыть – успеется,
пшено перебрать – потом,
душа моя ерепенится
на прозы командный тон,
что будто мачеха золушку
шпыняет меня с утра,
но пусть до заката солнышка
забот погребёт гора,
а я им в ответ: да ладно вам,
ночами пером скрипя,
и день начинаю с главного –
познать самоё себя.
Неприхотливая кухонька
поймёт, как мне дорога
моя хрустальная туфелька –
сверкающая строка.
Сама себе золушка, фея,
творю свой мир до зари,
и мне глубоко до фени
все принцы и короли.
Душа моя, пусть гуляет
надмирный вселенский бал,
а после Бог выставляет
мне самый высокий балл.
***
Мой дом – почти фантом, где хлипко и нелепо,
где звёзды за окном зовут на рандеву.
Мне дорого всё то, что поднимает в небо,
а ты живёшь в быту, в реале, наяву.
Ты делаешь ремонт, ты потолок навесил.
Но опыт твой ни в чём меня не убедил.
Ахматова ж в стихах воспела в стенах плесень,
и Фландрию паук Марине выводил.
А у меня на стол слетает штукатурка,
похожая на снег, на стихотворный сор.
Я чувствую свой мир твореньем демиурга…
Пусть в трещинах душа, зато какой узор!
***
Молоко кипятила на кухне. Вставала заря.
Поумерив огонь, механически кашу мешала.
Загляделась на тень, что дрожала в лучах фонаря,
отлучилась на миг, оглянулась - а жизнь убежала.
Отлучилась от жизни, легко обернувшейся сном.
Чтоб души не мутить, я зеркальную гладь не нарушу.
А прохладные длинные пальцы луны за окном
мои волосы гладят и манят куда-то наружу.
Как легко и свободно, себя ощущая никем,
своей жизни шагрень до фонарного блика скукожа,
глядя ночи в глаза, на вселенском стоять сквозняке.
Только холодно очень, особенно если без кожи.
* * *
С мелиссой чай заваривай, настаивай,
мели, о чём твоей душе угодно,
но на своём особо не настаивай,
жизнь отпусти, пускай течёт свободно.
Чай разливай из треснувшего носика,
стараясь быть уместной и любезной,
и струйка — вроде крошечного тросика,
что держит над невидимою бездной...
***
В моём Ничто, где я с тех пор живу,
где нестираем каждый штрих былого,
мой каждый день похож на дежавю,
где как цветок выращиваю слово.
Там крутится обшарпанный винил,
и вновь в твоих объятиях легка я.
Не выцветает синева чернил,
и голос твой звучит, не умолкая.
Не тает снег давно минувших лет,
рыдают отзвучавшие аккорды.
Там всё ещё действителен билет
в страну, которой возрасты покорны.
***
Нечего ждать и любить больше нечего.
Каждую ночь приходила тоска,
то твою куртку затронув на плечиках,
то лишь при виде простого носка.
Вместе делили и стол с ней обеденный
и твой продавленный старый диван.
Мир, словно молью, печалью изъеденный,
вместе со мною свой век доживал.
Словно пушинку, ту жизнь нашу сдунуло.
Холодно. Стынет зола в очаге.
Это названье ты книжке придумывал,
что прижимаю теперь я к щеке.
Я полюбила вечерние сумерки,
аквамарино-маренговый цвет.
В эти часы все, кто жили и умерли,
нам посылают безмолвный привет.
Жизнь потемнеет и небо нахмурится.
Будут тянуться пустые деньки…
Ну а кто плакать не могут – те курят всё,
дым вместо слёз, и в ночи огоньки.
***
Снова позвонили по ошибке.
Обознатки, я опять не та.
Свет луны рассеянный и жидкий
застилает ночи темнота.
И в глазах двоится неким фоном -
то ли глюки, то ли сонный сбой -
мой двойник с похожим телефоном,
но с иной удачливой судьбой.
Я не та. Хотя ещё живая.
Разочарованье. Немота.
Телефон звонит, не уставая.
Слишком поздно. Я уже не та.
Ну кому ещё во мне потреба?!
Что вы душу травите виной!
Телефон — связующая скрепа -
между мной и миром за стеной.
Словно разорвавшаяся бомба -
нота до, взошедшая в зенит.
И не важно, мне или по ком-то
телефон как колокол звонит.
***
Негромкие события,
неслышные дела.
На полках пыль повытерла,
присела у стола.
Вот так бы мне - покуда есть -
стереть везде твой след.
От холода закутаюсь
в стихи свои как в плед.
Зачем пылало зарево,
что делать с этим впредь?
Ну разве только варево
на кухне подогреть...
***
Чай заварила, цветы полила.
А говорила, что жизнь не мила.
Сладок мне звук погремушек её,
что заглушает небытиё.
Пусть освещает мне мрак впереди
ёлка рождественская в груди.
И поджидает с букетом из роз
мой небожитель, мой бог, дед Мороз.
Вы по волнам не плывите, венки.
Ёлочка-жизнь, не гаси огоньки.
Дай мне поверить в тебя без затей,
главная сказка для взрослых детей.
***
Не пыль вытираю — пылинки сдуваю
с того, что люблю, перед чем трепещу.
Из этих пылинок слагаю слова я
и большего счастья себе не ищу.
Мы все в этом мире дрожим как былинки,
подвластные грозам, ветрам и волнам.
Любите, храните, сдувайте пылинки
с того, что любимо, что дорого нам!
***
Время всё рушит нещадно, зловеще –
не успеваю клеить, латать.
Бьётся посуда, ломаются вещи,
что не успели любимыми стать.
Мы их не замечали, не жалели,
и, вырвавшись обиженно из рук,
они ронялись, трескались, хужели,
и всё мертвело в этот миг вокруг.
Это мамина пиала,
из которой она пила…
Беру её я в руки как ребёнка,
обеими обнявши за бока,
и сразу память, словно киноплёнка,
показывает мне издалека,
как мама пьёт, прихлёбывав слегка...
Вот твой бокал, оранжевый в горошек,
который как зеницу берегу,
и всех бокалов прочих мне дороже
лишь этот, чуть надтреснутый вверху.
И вазочка простая для варенья,
что старше революции и войн,
от бабушки оставшись мне в даренье,
свет потускневший излучает свой...
Я ревностно храню все те вещицы,
которые успела полюбить.
Напрасно время их разрушить тщится.
Любовь не даст любимое разбить.
И пусть судьба доводит нас до ручки –
взгляни, как вещи с полочек глядят.
Они, как дети, просятся на ручки,
внимания и нежности хотят.
***
Помню вкус малины спелой
в нашем ягодном краю...
В детстве бабушка мне пела:
не ложися на краю…
Я лежала-не дышала
под охраной ночника
и со страхом ожидала
слов про серого волчка…
Как придёт волчок из чащи
и утащит под кусток...
Сердце билось чаще, чаще
и катился слёз поток.
Много лет прошелестело,
много вёсен отцвело.
Песенка, что бабка пела,
вспоминается светло.
Дни идут в каком-то трансе,
стынет по ночам бочок,
но ещё в прощальном танце
жизни крутится волчок.
Я уже в преддверье рая,
в незапамятном краю,
хоть ещё не умираю,
но уже на том краю.
Скоро встретимся воочью,
смерть, мой серенький волчок,
что придёшь однажды ночью
и утащишь за бочок.
В край, где ветерком колышим
тот лесок и тот кусток,
там, где бабушкин чуть слышен
дребезжащий голосок.
***
Блюдца вырываются и бьются,
как сердца, что смеют полюбить.
А кастрюльки с ложками смеются –
их ничем таким не прошибить.
Блюдца знали пальчиков касанья,
сладость уст и хрупкость бытия.
А кастрюльки с ложками – лизанье,
жир и запах средства для мытья.
Как они понять друг друга могут?
Звон и жесть, железо и фарфор?
Потому одни – на нижней полке,
а другим – забота и фавор.
Я лелею чашечки и блюдца,
чай из них так сладко пригубить.
Но они выскальзывают, бьются,
как сердца, посмевшие любить…
***
Уж начал расцветать цветок,
и вдруг застыл, как передумал.
Как что-то увидал не то
и радовать не стал, – не ту, мол,
хозяйкой видеть он хотел…
А я стояла безутешно,
секрет цветочных душ и тел
постичь пытаясь безуспешно.
Что он увидел, заглянув,
мне в сердце, как на дно колодца,
вмиг лепестки свои свернув,
как будто в страхе уколоться?
Поила тёплою водой,
цвети, просила, как вначале.
Ты просто слишком молодой,
а я погрязла в тьме печалей.
На что обиделся цветок?
В душе увидевши смятенье,
какой-то тёмный закуток,
он мне ответил нецветеньем…
***
Люблю я эти пасмурные дни
за то, что так нерадостны они,
за то, что ничего не обещают –
ни солнышка, ни ласки, ни весны,
за то, что с нами так они честны
и лень нам снисходительно прощают.
Ну здравствуй, хмурый серенький денёк!
Присяду на тебя как на пенёк
и отдохну от бега и прогулок.
А ты, не обманя и не маня,
свернись клубочком в доме у меня,
найдя там поуютней закоулок.
Себя на домоседство обреку
и вспомню Саши Чёрного строку:
«Ну сколько вас ещё осталось, мерзких?
Все проживу!» И этот тусклый день,
любя его застенчивую тень,
его туман и слабый свет нерезкий...
Спасибо, день, что ты хотя бы есть,
что позволяешь быть такой как есть,
что можно пред тобой не притворяться,
как тот, кто так же хмур и одинок,
кого хотелось взять бы в свой денёк,
и сбросить с сердца маску и наряд свой.
***
А в комнате моей в ноль-ноль o'clock
часы как будто забивают сваи.
Вздыхают стены, дышит потолок
и призраки родные оживают.
Не только лишь у Бога, но и тут
они всё так же плачут и смеются.
И мне не надо ради тех минут
вращать в тиши магическое блюдце.
В ноль-ноль часов душа без тормозов,
не признаёт улик и апелляций.
Любовь идёт к любви на тайный зов.
И я не буду ей сопротивляться.
***
Я лежу, пишу свою песнь песней,
возвожу глаза под потолок.
«Мне уютно в этой мрачной бездне», –
как писал в семнадцатом А. Блок.
Где-то за окном струятся люди,
по дорогам дождь бежит рекой.
Мне уютно в этом неуюте,
в непогоде нахожу покой.
Блоку он ночами только снился,
у меня ж он вечно под рукой.
Встал, поел, оделся и умылся –
вот и он, пожалуйста, покой.
Никуда бежать уже не надо,
а что надо, Бог подскажет сам.
Ждать, пока нездешняя прохлада
побежит легко по волосам...
Снимся мы безудержно друг другу,
презирая слово никогда,
ходим как по замкнутому кругу
и летим как листья в никуда...
Обживаю каверзную бездну,
вышиваю строки на листке.
Будет день, когда и я исчезну.
А пока я с ней накоротке.
Нет её уютней закуточка...
Здравствуй, Блок, аптека и фонарь.
Я стучу сердечным молоточком,
Ваших душ будила и звонарь.
Будущее утонуло в прошлом.
Все они явились нам сюда.
Нет времён плохих или хороших.
Просто время оно. Навсегда.
***
Где-то эту видела картину –
замершую в сумерках квартиру
и на стульях красное сукно.
Лампа на столе в ночи горела,
женщина стояла и смотрела
в тёмное пустынное окно.
Кажется, у Ридера Марселя...
Шторы там тяжёлые висели...
Женщина стояла у окна.
На столе расставленные блюда…
Видно, как она тоскует люто.
Видно, будет ужинать одна...
У меня другая обстановка.
Не с такой причёскою головка.
Но тоска такая же, как там,
как в далёком позапрошлом веке,
об ушедшем в полночь человеке,
и тоску я эту не отдам.
Дезориентирована в мире,
я брожу одна в пустой квартире,
маятник на стенке гулко бьёт...
Под спиной горошина бессонниц,
в сотый раз слова твои мусоля,
как принцессе, спать мне не даёт.
А с портрета вижу твои губы...
Ну чего переживаешь, глупый,
ты со мной, и значит, я живу.
Я тебя воссоздаю по крохам,
по картинам, песням и эпохам,
ты моё живое дежавю.
Собираю снова по осколкам,
по кассетам, снимкам, книжным полкам,
нашей жизни розовый узор.
Женщина у Ридера Марселя,
как и я, забыла про веселье,
в тьму окна впечатывая взор.
***
Когда жизнь припирает к стенке –
на всё способен человек, –
и прорубить туннель в застенке,
и отыскать любой отсек.
Когда жизнь загоняет в угол –
он сможет то, чего не мог,
ни убоясь ни пуль, ни пугал,
сорвёт любой с двери замок.
Пусть из орбит вылазят зенки –
он даст отпор любому злу...
А я живу у этой стенки.
А я сижу в таком углу.
***
Когда черты полутонов,
границы слов мне станут тесны,
кто защитит от страшных снов,
спасёт за полчаса до бездны?
То, что когда-то было дом
и согревало вечерами,
теперь химера и фантом,
насквозь продутые ветрами.
Ломиться в стену головой,
стучаться в собственную душу,
эй, есть там кто-нибудь живой?
Мне надо выбраться наружу...
И биться о косяк дверной,
и пробивать в стене траншею...
Но что там будет за стеной?
А вдруг там всё ещё страшнее.
Душа уже как решето,
и сквозь неё смертельно дует.
Спаси меня не знаю кто,
кого уже не существует.
***
Как потеряв сознание от боли,
не чувствует страданья человек,
так я живу, привыкнув поневоле,
и видя мир из-под закрытых век.
Я в доме, я в покое и уюте,
в отличие от ветра и дождя.
А где-то за окном проходят люди,
и жизнь проходит, никого не ждя.
Готова эту чашу пить до дна я,
впиваться в эту осень до зари...
А ветер дует — я примерно знаю,
как это – дуть, пуская пузыри.
Ещё это немножечко похоже
на посланный воздушный поцелуй.
Как щедро раздаёшь ты их прохожим,
о ветер, ветер, на меня подуй.
И растрепи распущенные пряди,
шарф распахнувши, к сердцу прикорни.
Тот поцелуй, что у меня украден,
хотя б холодным, ветреным верни.
***
Пустила жизнь на самотёк,
живу, спустя рукав.
Вот и удача — наутёк,
и Бог со мной лукав.
Но вопрошаю, не смирясь:
где жизнь, что не пошла?
Где те миры, куда стремясь,
я так и не вошла?
Как запылился и устал
мой зябкий путь земной...
Где тот, который встречи ждал
несбывшейся со мной?
В давно обжитом уголке
творить свои миры
и пришивать строку к строке,
чтоб не было дыры,
и прясть невидимую нить,
не оставляя шва,
чтобы однажды распустить
всё, чем была жива.
***
И некому послушать,
И не с кем говорить...
Кому скормить бы душу?
Кому себя стравить?
«Согреть другому ужин»...
А после ждать ножа?
Чужому ужин нужен,
А вовсе не душа.
Убережась от блажи,
Сбежит в свои края.
«На кой мне чёрт, – он скажет, –
Нужна душа твоя?»
И кличешь, как кликуша,
Того, кто скажет: «пить»...
Кому скормить бы душу?
Кому себя стравить?
***
Телефон звонит в передней.
Я задерживаю шаг.
Почему-то медлю, медлю
Трубку тронуть за рычаг.
И гадаю: чей же голос
Прозвучит сейчас в тиши,
Утоляя вечный голод
Пира жаждущей души?
Кто хранит в уме неброский
Телефонный номер мой?
Кто так одинок сиротски,
Что звонит ко мне домой?
Чьё так искренно участье
И нужна я так кому,
Что звонок уж четверть часа
Надрывается в дому?
Я спешу на роскошь пира.
В мыслях радуюсь: виват!
– Это сауна? Квартира?!
Обознался. Виноват.
***
Пришли счета за воду в мае,
за мусор, что я выношу,
за то, что место занимаю
и вашим воздухом дышу,
что от чужого каравая
не перепало нашим ртам,
за то, что я ещё живая,
за всё расплата по счетам.
Вношу поправку в Пастернака –
февраль ли, август или март –
достать деньжат, платить и плакать,
привычно сдерживая мат.
***
Утром выпиваешь чашку кофе –
вот ты и уже не на голгофе.
Ночью выпиваешь чашку чая,
жизнь себе хоть чем-то облегчая.
Сладкое с несладким чередуя,
обжигаясь и на воду дуя,
так перехожу я, маракуя,
из одной реальности в другую.
***
В доме я живу как будто в коме,
с отпечатком в сердце ножевым.
На твоей могиле – словно в доме,
когда был он нашим и живым.
Ты мне пишешь следом самолёта
и дождя бегущею строкой...
Твои письма я читаю слёту,
хоть перо водилось не рукой.
Растворюсь, как кофе, без остатка,
в нашем утре, в наших вечерах.
На губах по-прежнему так сладко
от твоих в мерцающих мирах.
Месяц смотрит сверху добрым взглядом.
Ждёт меня свиданье на звезде...
Бог теперь всегда со мною рядом,
даже если нет его нигде.
***
Разлезлась жизнь моя на части,
но голь на выдумки хитра.
Из ничего сшиваю счастье,
как суп варю из топора.
Надежды жалкие ужимки...
И ты, реальный, как мираж,
плывёшь и таешь в белой дымке,
моя блаженнейшая блажь.
Ты там, в небесном закулисье,
глядишь на нас из высших лож.
А шелест падающих листьев
на шёпот так ночной похож.
И пряжа нежных слов прядётся…
Сердца, застывшие во льду,
мы прячем все во что придётся –
в тепло, в забвение, в беду.
Пусть жизнь распалась на запчасти –
их извлеку из закутков.
Сшиваю старенькое счастье
из разноцветных лоскутков.
***
Уютный комнатный мирок
с родными старыми вещами,
без обольщений и морок,
из сердца вырванных клещами.
Отброшен гаршинский цветок,
не надо ран очарований!
Мой домик, угол, закуток,
что может быть обетованней?
Принять неспешный твой уклад,
тонуть в тепле облезлых кресел
и на домашний циферблат
глядеть без Батюшковой спеси.
На коврик, чашки, стеллажи
сменить бездомность и огромность.
Не Блоковские мятежи,
а Баратынского укромность.
О здравствуй, снившийся покой!
Ты наконец не будешь сниться!
Утешь меня и успокой
в ладонь уткнувшейся синицей!
Повисло облака крыло -
прощай, мой путеводный пастырь!
На всё, что мучило и жгло -
налепим стихотворный пластырь.
Уходит завтра во вчера
без жертв, без жестов и без тостов.
Дней опадает мишура
и остаётся жизни остов.
И пусть из зеркала не ты
глядишь, какой была когда-то.
Закроет бреши темноты
заката алая заплата...
Ну что, купились? Я смеюсь.
Сменю ли крылья на копыта?
Всё, что люблю, чему молюсь -
о, не забыто, не забыто!..
***
Чем занимаюсь в своём закуточке:
а будоражу умы я,
соединяю далёкие точки,
пересекаю прямые.
С глаз снимаю я паутину,
ну а с ушей – спагетти,
в душах растапливаю льдины,
ибо за всё в ответе.
Я обживаю красные зоны,
зябну, но не прозябаю.
И планете в ночи бессонной
тихо пою: баю-баю…
Я раскапываю истоки,
как бы ни было гадко...
И пытаюсь понять в итоге
жизни своей разгадку.
***
Беру на ручки вещи, теребя
и вспоминая, как давно знакомы...
Стараюсь оживить, что без тебя
давно застыло, словно впало в кому.
По дому как сомнамбула брожу.
Вот-вот проснусь, всё взглядом освежая...
Свою любовь я в степень возвожу
и знаком бесконечности снабжаю.
Мне здесь тепло, но не от батарей.
Твоей рукой по жизни я ведома.
Живи во мне, накапливайся, зрей
и чувствуй себя в вечности как дома.
Нас не разъять, мы два с тобой в одном.
Слова, что я тебе не дошептала,
к тебе вернутся эхом, пухом, сном
и будут крепче камня и металла.
Я не могу с тобою чай попить,
обнять не даст извечная остуда.
Но я могу без устали любить,
и чувствую, как любишь ты оттуда…
***
У меня домашняя кукушка
замолчала, больше ни ку-ку.
Накукуй хотя бы на осьмушку,
каждый день мне дорог на веку.
Но молчит, из домика ни шагу…
Что могло ей горлышко сковать?
Иль не знает, где ей взять отвагу,
чтобы правду всю прокуковать?
Раньше вылетала мне навстречу,
обещала долгие лета.
А теперь одна кукую вечер.
Жизнь не та, но комната всё та.
Сколько в ней хорошего бывало –
я и дочь, и внучка, и жена…
Как могла я жизнь прокуковала.
Остальное – дальше – тишина.
***
Давно не снимаю с полки сервиза.
Мой дом не крепость, скорее музей.
Всё реже включается телевизор,
всё больше и больше бывших друзей.
Спасибо – кому? – за счастливую старость,
за то, что пока что не умерла,
за то, что на донышке жизни осталось,
ещё не расстреляно из жерла.
О боже, как мир наш сейчас обужен,
шагреневой кожей сжимается век.
Конечно, есть многие, кому хуже,
кто не разжимает ни губ, ни век.
Но хуже нет того блеска и глянца,
что на мертвечину наводят здесь.
О, не хотела бы я поменяться
несчастьем и болью на дурь и спесь.
И власть ничего не может поделать
с лучшими, коих уже не счесть.
Ей не впервой биографию делать
тем, кто не продал мозги и честь.
Слабой надеждой мой день пронизан,
но ею отчаянье перешибу.
Без телевизора и сервиза
и дураков как-нибудь проживу.
Без тех, кто и доселе не в теме,
кто превращает сады в пустыри.
Если повсюду сгущается темень –
должен быть ярче свет изнутри.
***
Улов сегодняшнего дня:
два-три звонка, стихотворенье,
фильм, озадачивший меня,
и чай с малиновым вареньем.
Прогулка в ближний гастроном,
удачно купленная рыбка,
и вдруг обдавшая теплом
чужая встречная улыбка.
Лицо, знакомое давно,
цветок раскрывшийся на клумбе,
и лучик, что проник в окно
из облачно-небесной глуби.
Сварганенный хитро салат
и в лад ему капуста в кляре,
взамен курортов и палат –
балконно-книжный мой солярий.
Могу весь день перечислять
все те прекрасные фрагменты
и что-то даже переслать
через стихи любому френду.
Мал золотник, да дорог он,
по милу был мой день хорошим,
и вплоть до самых похорон
он будет с каждым днём дороже.
Цените свой любой денёк,
пенёк, что от него остался,
и даже крохотный намёк
на то, каким бы стать он мог,
но не сумел, хотя пытался.
***
Ещё один день, превращённый в стих,
перебрался в тень, постепенно стих...
А я вспоминаю на склоне дня –
чем был сегодня он для меня?
Листаю страницы его досье...
Чьи его лица придут во сне?
Чей запомнился жест и взгляд?
Чьи слова до сих пор болят?
Что он в душу мою принёс –
сколько смеха и сколько слёз?
Перемелят всё жернова…
Слава богу, ещё жива.
Зёрна радости все склюю.
Склею, выблюю, полюблю.
***
Бабочка превратится в бабу, а после в бабушку,
а после снова в гусеницу, ползущую к камушку,
которой только вспоминать теперь и останется
свои крылышки и порхающий танец свой.
А в душе она будет всё тою же прежней бабочкой,
обнимающейся с цветком и с горящей лампочкой,
но, как Бродский, уже не выйдет она из комнаты
и не спросит, придя в пустоту: «Мой любимый, дома ты?»
Эта бывшая девочка, бабочка снова свернётся в коконе,
вспоминая о прежнем своём золотистом локоне,
как была кому-то единственной, сказкой, лапочкой,
как пленялась таинственной и обжигалась лампочкой.
А потом её кокон слетит как бесцветная тряпочка
и оттуда снова выпорхнет юная бабочка.
Посмотри, как летит, как опять с небесами встречается…
Потому что жизнь никогда-никогда не кончается.
***
Не хочу быть нигде, кроме дома,
где нет доступа внешним врагам.
Как Вергилием здесь я ведома
по своим пережитым кругам,
где брожу как лунатик с утра я,
среди скрипов, похожих на стон,
по кругам пережитого рая,
обернувшихся адом потом.
Кто любили – укрылись в могиле,
и пошло всё не так, вкривь и вкось.
Бог ведёт за собой как Вергилий
и бросает мне радость как кость.
Только дома мне всё так знакомо,
только здесь я надеюсь, что вот
жизнь когда-нибудь выйдет из комы
и меня за собой позовёт.
***
Заполню заботами день мой
средь стирок и газовых плит,
займусь бытовой дребеденью,
и вот уже меньше болит.
И вместо крыла за плечами
как будто бы панцирь надет,
и вот уж к тоске и печали
рождается иммунитет.
Эй, где тут пищало живое?
Заставим его замолчать.
И вот уж ни крика, ни воя,
и можно сначала начать.
Средь отлакированных комнат
пусть царствуют жизнь и дела.
И пусть ничего не напомнит
о том, что такая была.
***
На помойку выброшено кресло
и ещё хорошее трюмо.
Видимо, уж выглядели пресно,
не вписались в импортный ремонт.
Тут игрушки, тумбочки и книжки,
вещи, что остались за бортом.
Мне их жаль, как плюшевого мишки
с лапою оторванной Барто.
Каждый тут когда-то был хорошим,
и любовно выбран изо всех,
а потом как друг в несчастье брошен
ради новых зрелищ и утех.
У вещей и души есть, и лица…
Их не взяли в этот Новый год.
Ветер перелистывал страницы...
Эй, кому тут нужен «Дон Кихот»?
Мишка с неполоманною лапой?
Вещи, как могила, скроет бак,
что глядят на нас с надеждой слабой
и с тоскою брошенных собак.
Я брожу в тиши укромных комнат...
Здесь всё то, что мне ласкает глаз.
Я храню те вещи, что нас помнят,
помнят прежних и счастливых нас.
***
Хрустальной туфельки мне тапочка
давно удобнее в дому.
Огонь в сосуде – просто лампочка,
что чуть подсвечивает тьму.
Величье замысла, уматывай,
сбавь на полтона свой елей.
С годами проще всё и матовей,
пушистей, мягче и теплей.
И больше ценишь не видение,
мираж, иллюзию, фантом,
а стол, домашнее растение,
животное, уютный дом.
И хочется забросить образы,
мечты, понты, et cetera,
а говорить с тобою попросту
о том, что радует с утра .
***
Я не иду, принарядясь,
куда-то на люди,
по улицам, где снег и грязь,
по тонкой наледи,
не уставляю снедью стол,
вином-печеньями
и не гонюсь в казённый дом
за впечатленьями.
Я от веселья далека
и всё же праздную.
Одни и те же облака –
и всё же разные.
Дождь выбивается из жил,
сосульки-сабельки...
Я проживаю эту жизнь,
цедя по капельке.
В окне снежинок кисея,
звезда Юпитера...
И это лучшее, что я
на свете видела.