***
Плывёт туман под облаками
и в сказку сонную ведёт…
Там дворник с тонкими руками
печально улицу метёт.
Его изысканные пальцы
несут лопату и ведро,
а им пошли бы больше пяльцы,
смычок, гусиное перо.
О дворник не от сей планеты,
с дворянской косточкой внутри,
однажды мне пришёл во сне ты,
как Принц из Сент-Экзюпери.
Метла твоя волшебной кистью
всё украшала на пути…
На сердце так похожий листик
ты разгляди и не смети.
Так сны над мыслями довлели,
что на обложке я вчера
«Хочу быть дворником. М. Веллер» —
«хочу быть с дворником» — прочла.
***
Дворник с лицом небожителя…
Падает медленный снег.
Эта любовь на любителя.
Эти стихи не для всех.
Манной небес зацелованный,
кто он, каких он кровей?
Может быть, принц заколдованный,
может быть, сказочный Кей.
Листья с лопатою шепчутся,
и во дворе – никого...
Может быть, я та волшебница,
что расколдует его.
***
Осенние сны и туманы
плетут свою блёклую нить,
и только поэты-гурманы
способны её оценить.
Меня никому здесь не видно.
Со мною родное Ничто.
Под дождиком плакать не стыдно,
прикрывшись им словно пальто.
А ветер – невидимый дворник –
выносит небесной метлой
всё то, что пускает в нас корни
и станет позднее золой.
Но дождь, разбиваясь в упорстве
о зелень шумящей листвы,
сигналит мне азбукой Морзе,
что живы все те, кто мертвы,
что это небесная манна
летит на любовь и на свет,
что выглянет вдруг из тумана
знакомый до слёз силуэт.
***
Взгляд – как цветок, как пейзаж, как единство…
В нём человек раскрывается весь.
Вот незнакомец. Он бродит один всё.
Что он такое и кто он — бог весть.
Но замечала я снова и снова –
только походка, и жест или взгляд
из-под скорлупки всего наносного
нам его тайну на миг оголят.
Вдруг опознаешь в нём единоверца...
Сердцу от сердца протянется весть.
Взгляд – это код, это ключик от дверцы.
В нём человек открывается весь…
***
Человек донельзя одинокий
пристально глядит перед собой,
вспоминая дорогих немногих,
что ушли, не взяв его с собой.
Всё горит души его лампада,
еле слышный шёпот улови:
«Возвращайтесь! Сном ли, листопадом,
по печальной улице любви…»
Возвращайся, встреченный однажды,
бросивший, убитый на войне…
Как тебя сейчас увидеть жажду,
мёртвый, но не умерший во мне!
Как же мелко всё, что нам мешало
встретиться, обняться, полюбить...
Только поздно… Сердце обветшало…
Дважды в эту реку не вступить.
Человек, донельзя одинокий,
Тютчева читает у огня:
«Тяжело мне… Замирают ноги…
Друг мой милый, видишь ли меня?..»
* * *
Скользну на улицу, спеша,
пока все горести уснули.
Как хороша моя душа
в часу предутреннем июля.
Весь город мой и только мой!
(Попозже выспаться успею.)
Куда б ни шла — иду домой.
Куда б ни шла — иду к себе я.
Шаги и звуки не слышны.
Лежит, потягиваясь, кошка.
Как страшен мир без тишины
и без герани на окошках!
Овечек поднебесных рать
залижет нам ночные раны.
Вставать, страдать и умирать
ещё так рано, рано, рано…
***
Я бреду по дорожкам сквера,
где деревья с пеньками в ряд,
чьи убогие флора и сфера
ни о чём мне не говорят.
А внутри – бурелом и чаща,
продираюсь сквозь дебри снов,
к той себе, живой, настоящей,
из глубин коренных основ.
Я траву ногой приминаю,
припадаю к истокам лет,
вспоминаю вас, вспоминаю,
всех, кого в этой жизни нет.
Вспоминаю вас без запинки –
ваши лица, глаза, слова...
Сквозь заросшие мхом тропинки
пробираюсь, сквозь котлован,
смертью выкопанный свирепо,
где подземные бьют ключи,
где дерев вековые скрепы
к нашим тайнам хранят ключи...
Я иду по пустой дорожке,
по следам от былой любви,
молча радуясь каждой крошке,
как синицы и воробьи.
Эти скверы, кусты, скамейки,
жалких ёлочек мягкий плюш –
как пародии и ремейки
диких зарослей наших душ.
***
Люблю я такую немилость
небес, оставляющих след…
В дождливую пасмурь и сырость
так сладко закутаться в плед
и чувствовать без опасенья,
как будто из тайных бойниц,
поэзию улиц осенних,
зелёных от холода лиц…
Иль даже навстречу природе
брести, одурев от даров
продутых насквозь подворотен,
промозглых и серых дворов…
Не любит никто дождепада,
хотят загорать неглиже.
А я, достоевщины чадо,
дитя подземелья в душе.
Меня не поймут солнцеманы,
а я так люблю эти дни…
Ведь сумерки, сны и туманы
поэзии чем-то сродни, -
фантазиям, грёзам, подушкам,
промокшим ночами от слёз...
Развешивать сны на просушку
училась почти я всерьёз.
Печаль моя с неба струилась,
фонарь через сито светил.
И я тебе просто приснилась,
и ты только в сны приходил…
***
В эту дырявую насквозь погоду
я как под душем бродила одна,
в улицу, словно в холодную воду,
погружена, никому не видна.
Жизнь потемнела, всё кончено будто.
Встали деревья, дома, чтоб уйти.
Дождь моросящий следы мои путал
и зеркала расставлял на пути.
Всё приводил он собою в движенье,
правдою жеста зачёркивал ложь.
Дождь с необычным воды выраженьем,
чистым и синим сверканием луж.
И открывались мне улиц улики,
встречной улыбки несмелый цветок...
Блики на лицах, пречистые лики,
капелек хлебет и струй кровоток.
В лунную глубь человеческой ночи
падало с неба как в руки ранет,
противореча, переча, пророча -
влажное да - пересохшему нет.
***
Ночь как ночь. И улица пустынна…
А. Блок
День как день. И улица пустынна,
как у Блока ночь была пуста.
Если в жизни нам за что-то стыдно –
смерть начнётся с чистого листа.
Я бреду по вымершей аллее...
Жизнь моя пустынна, ну и что.
Как птенца за пазухой, лелею
это драгоценное Ничто.
Пеленаю ласкою неловко,
прежде чем на волю отпустить.
Под присмотром ангела и Блока
так светло и весело грустить.
Никого на улице промёрзлой,
мокрый снег набился в рукава.
А на небе расцветают звёзды,
и во мне рождаются слова...
* * *
Обошла весь город – себя искала,
свою радость прежнюю, юность, дом.
Я их трогала, гладила и ласкала,
а они меня признавали с трудом.
Многолюден город, душа пустынна.
Всё тонуло в каком-то нездешнем сне...
Я скользила в лужах, под ветром стыла
и искала свой прошлогодний снег.
Увязала в улицах и уликах,
и следы находила твои везде...
Годовщину нашей скамейки в Липках
я отметила молча, на ней посидев.
И проведала ту батарею в подъезде,
у которой грелись в морозный день, –
мы тогда ещё даже не были вместе,
но ходила всюду с тобой как тень.
Я нажала – и сразу открылась дверца,
и в душе запели свирель и фагот...
Ибо надо чем-то отапливать сердце,
чтоб оно не замёрзло в холодный год.
***
В этот парк не ступала нога дровосека.
И не пела ещё здесь электропила.
Здесь скучали скамейки, дремала беседка,
и непугано птица из лужи пила.
Этот парк был запущен, и в том его счастье,
что его не открыл ещё местный колумб,
что стволы его не распилили на части,
не наставили памятников и клумб.
Там дорожки аллей заплелись прихотливо,
и так девственно спутаны были кусты.
И ещё я запомнила травы с отливом,
и как гривы деревьев там были густы.
Но я адрес вам тот ни за что не открою,
а не то налетит мастеров вороньё,
всё круша, совершенствуя, строя и роя,
и повырубят хрупкое счастье моё.
***
Вырубают деревья. Дебильные мачо.
Им команды даёт деловой нувориш.
Вырубают деревья. И Саши не плачут,
а Раневские вновь укатили в Париж.
И опять глухота обступает паучья.
Мы в обнимку с акацией воем вдвоём.
Вырубают деревья. Корявые сучья,
словно пальцы, цепляются за окоём.
Бумерангом отдастся – родимое ранить.
Потемнеет в глазах от обугленных пней.
Вырубается всё. Обрубается память.
Оголённые нервы загубленных дней.
О, Ламарк о таких и не ведал провалах!
Вся Россия легла от того топора.
Сиротливое светится небо в прогалах,
как пустая душа городского двора.
***
Сквер, конечно, не райские кущи,
но когда он был выше и гуще
и без этих обрубков и пней -
проводила в нём много я дней.
Фонари — не небесные рампы,
но пока на диодные лампы
не заменены были они -
золотые сияли огни.
Потускнели весёлые краски,
вместо лиц — чёрно-белые маски,
ни улыбок не видно, ни глаз -
карантин, энтропия, коллапс.
Мир мой хрупкий, загубленный, нежный,
ты в душе незарубленно-прежний,
я иду наугад, на просвет,
к пункту «да» из пристанища «нет».
***
Улицы длиною в жизнь,
старые дома...
Мой заветный фетишизм,
сердца закрома.
Вереница прошлых дней
убегает вдаль.
Призрак юности моей,
мне к тебе туда ль?
Где, укрытый тишиной,
мой надёжный тыл...
Город маленький, родной,
как ты зелен был.
Знала, что меня ты ждёшь
и глядишь вослед.
А теперь не узнаёшь -
слишком много лет.
Зелен, зелен виноград,
высоко плоды…
Город мне уже не рад,
замело следы.
Только в памяти резки,
сколько ни глуши –
улица моей тоски,
дом моей души…
***
Друзей, которых нет уже нигде -
гашу следы, стираю отпечатки.
И привыкаю к этой пустоте,
как к темноте на лестничной площадке.
Дороги развивается клубок.
Уверенно вслепую ставлю ногу.
Я будущее знаю назубок -
оно короче прошлого намного.
Мой сквер, я столько по тебе хожу,
тебя как книгу старую листая,
что, кажется, тебе принадлежу
частицей человечье-птичьей стаи.
Присаживаюсь на твою скамью,
твоею укрываюсь пышной кроной.
Давно меня здесь держат за свою
деревья, клумбы, дворники, вороны.
Людей роднят метели и дожди.
Как беззащитны слипшиеся прядки.
Прохожий, незнакомец, подожди!
Как дети, мы с собой играем в прятки.
Но представляю выраженье лиц,
когда бы то в реальности скажи я.
Как зыбки очертания границ
меж теми, кто свои, и кто чужие.
***
Мы все повязаны друг с другом,
ничто на свете не случайно.
По жизни ходим как по кругу,
в толпе касаемся плечами.
Чужую жизнь от нашей кровной
не отделить, как бриз от ветра.
Как будто единоутробны
все наши потайные недра.
Привязан к лону солнца зайчик,
а к электромагниту — герцы.
Ты где-то там порезал пальчик,
а у меня кольнуло сердце.
Нет никого по одиночке,
все в пласт спрессованы единый,
с рассветом венчанная ночка,
гимн утру с песней лебединой.
О как мы мучаемся люто,
и это нас сближает кровней.
Мы лишь гарнир к большому блюду,
что в вышней жарится жаровне.
* * *
Оставив печали все в стороне,
надев самый светлый наряд,
хожу лишь по солнечной стороне
и всем улыбаюсь подряд.
Такое чувство — что будто паришь,
что Фет передал мне привет.
Украдкой помадой по краю афиш
пишу, что люблю, на весь свет.
Я больше не буду писать до зари,
я выпью вина из горла.
Как будто кто-то сказал: отомри,
когда я почти умерла.
***
У тоски моей взяв выходной, я шатаюсь по скверу,
что название носит проспекта «полста Октября».
Всё, что я ни увижу – легко принимаю на веру,
с каждым деревом встречным о вечном в пути говоря.
Могут мимо меня равнодушные двигаться лица,
могут струи дождя мне за шиворот литься пальто,
но не злиться я буду, а тихо любить и молиться,
чтоб однажды услышал и понял неведомо Кто.
Не гони меня, ветер, отсюда. Не каркай, ворона,
предрекая беду, над украденной крохой дрожа.
Ты – моя оборона, любовь. И не знает урона
отдающая всё до последней крупинки душа.
***
О скверный мой скверик облезлый –
привет полновесному лесу!
Пустой сухостойный уродик –
приветик достойной природе!
Брожу среди кустиков редких –
привет вам, древесные предки!
О Муза, стишок этот тисни –
приветик всамделишной жизни!
***
А вот моя любимая скамейка.
Аллейки убегающая змейка.
Три дерева напротив, три осины.
И каждое по-своему красиво.
Одно – огромно, а второе – скромно,
с ещё не прорисованною кроной.
А третье – с чётким абрисом скелета,
застыв в витке смертельного балета.
Жизнь человека: юность, зрелость, старость.
Скажите, сколько мне ещё осталось?
Три дерева покачивает ветер.
И каждое по-своему ответит.
***
Меня запомнил продавец,
хотя я тут бывала редко,
и не какая-то бабец,
чтоб в память западала крепко.
Ну что не так с моим лицом,
одеждой или поведеньем?
Я незнакома с продавцом,
я прохожу безликой тенью.
Не выделяюсь из толпы
и не замечена в скандале.
Мои глаза глядят, слепы,
сквозь них, и век бы не видали.
Но он запомнил. Почему?
И все запоминают сроду.
И до сих пор я не пойму,
чем отличаюсь от народа.
***
Вам выходить? – Меня спросили.
Нет, мне попозже, не теперь.
Мне кажется, что я осилю
свой путь бесчасья и потерь.
Что мне Мальдивы и Гавайи,
и очарованная даль?
Запрыгнув в лодочку трамвая,
я уплываю в никудаль.
Я буду ехать вечно, вечно,
чтобы с катушек не сойти,
до остановки бесконечной,
до нескончания пути.
И сквозь ночей моих кромешность
сигналить будут вновь и вновь
и неисчерпанная нежность,
и неушедшая любовь.
Я буду ехать мимо, мимо,
на билетёра уповать,
и имена своих любимых
названьям улиц раздавать.
***
Первые книжки, школьные ранцы…
Помню, с отцом мы по садику шли.
«Листья кружатся в медленном танце...» –
вдруг я сказала, ловя их с земли.
Замер отец, как споткнулся о камень.
«Что же там дальше? Ну-ка, я жду!»
Листья летели, хрустя под ногами…
«Падают тихо в забытом саду...»
Голос отца становился серьёзней.
– Ну же! – маня меня в эту игру…
«И по аллее... осенью поздней...
я прохожу... по цветному ковру!»
Батюшки, что ж это я натворила!
Я сотворила всамделишный стих!
Я танцевала, в небе парила,
пела его на случайный мотив.
Ты всё просил повторять меня снова,
радуясь первым неловким шагам.
Первую искорку слова живого
как же ты пестовал и разжигал!
Первая книжка вышла однажды...
Я подписала, от счастья тиха:
«Папе, родившему автора дважды,
первый – для жизни, второй – для стиха».
Наши родные, к несчастью, невечны.
Это в двухтысячном было году…
Вот и доехала я до конечной.
Вышла в каком-то забытом саду.
Снова деревья в жёлтом багрянце…
Девочка, руку отца теребя:
«Листья кружатся в медленном танце...»
Но без тебя... без тебя... без тебя...
***
Прохожие оборачивались тобой.
Я не подхожу, так как знаю, что невозможно.
Ты – через пропасть – не ты. Как любимый – любой.
Через тире – как преграду, границу, таможню –
рвусь я к тебе, но не в силах их преодолеть,
память, и зренье, и душу безжалостно раня.
Вот ты опять – и, прорвав загрудинную клеть,
птица любви вырывается в космос бескрайний.
***
Я в билетик трамвайный лицо утыкаю
и встречаю там «холодно», не «горячо».
– Несчастливый? Ах, что ж я такая-сякая! –
усмехнулась кондукторша через плечо.
Надо было б мне ближе к проходу садиться...
Иль пешком, чтоб кондуктору сделать назло.
А в трамвае одни несчастливые лица,
и не видно, кому в этот день повезло.
***
В автобусе мне место уступили.
Галантный тон. Усы и борода.
– Как женщина ещё я, значит, в силе, –
так сладко мне подумалось тогда.
Но после вдруг сомненья подступили
и отравили сладость лебедой:
как женщине его мне уступили
или как женщине немолодой?
***
Кондуктор в толпе народа
протягивает билет.
Похож бы был на Харона,
но слишком яркий жилет.
Смотрела с чувством гадливым…
Каков же он, смерти цвет?
Билет оказался счастливым.
Счастливо вам на тот свет.
***
Улыбка-бомж искала лица,
где ей найти себе приют,
где можно было б притулиться,
но ей приюта не дают.
Она приклеиться пыталась,
но тут же делалась мертва,
поскольку жизнью лишь питалась
и засыхала как листва.
Улыбка-друг, куда ты делась?
Как лицам без тебя темно.
Но озариться – это смелость,
оно не каждому дано.
Любовь, как раненая птица,
блуждает среди лиц и тел,
всё ищет, где бы угнездиться,
кто б приютить её хотел.
О где ты, где, большое сердце,
что не боясь разбиться вновь,
отважно распахнуло б дверцы,
впустив улыбку и любовь!
***
Как ёлки ты любил и сосны...
И кажется порою мне,
что с ними мы – родные сёстры,
а мир вокруг — безлюдный остров,
и я иду к ним как к родне.
У нашего ДК «Кристалла»,
где нынче оперный театр,
сажусь на лавочку устало
под хвойных веток опахала,
и это лучше всяких мантр.
Я вижу профиль твой и ухо
на чёткой облачной кайме,
и кажется, что легче пуха,
вне поля зрения и слуха,
ты обращаешься ко мне.
А жизнь легко проходит мимо,
и мне всё ближе старина...
Любовь к тебе невосполнима,
невышибаемая клином,
она во всём растворена.
***
Те года, что прошли без тебя — не считаются,
ведь я ими почти не жила.
Жизнь меж небом-землёю бесцельно болтается,
вспоминая, как некогда шла.
Как мы шли по окраинным улицам узеньким,
а вослед расцветали цветы,
и пейзажи казались застывшею музыкой,
и огни были так золоты…
Эти улицы, что растворяются в сумерках,
и уже никому не слышны,
для меня до сих пор не погасли, не умерли
и звучат как хорал тишины.
Если где-то прохожий замрёт завороженно,
наземь выронив связку ключей -
это он вдруг услышит те отзвуки прошлого
и увидит мерцанье лучей.
До него донесётся далёкое зарево,
языка позабытого пыл,
на котором когда-то он сам разговаривал
и ещё до конца не забыл.
***
Когда мне было где-то лет двенадцать –
мне повстречался некто, седовлас.
Нет, он не предлагал в кино мне сняться,
он был не прохиндей, не ловелас.
Мы с ним бродили по дорожкам парка,
он мне читал истории из книг.
И я не знала, что за нами Парка
следила зорко в этот самый миг.
Он подарил мне на прощанье Грина,
лукаво улыбаясь из усов,
и надпись ни о чём не говорила:
«Желаю тебе алых парусов».
Пройдут года, и будет Грин прочитан,
и понята любви и жизни соль.
И стала та мечта моей защитой,
и Грэй приплыл, и я была Ассоль.
Спасибо, седовласый незнакомец,
за предсказанье будущей судьбы,
что вывело из затхлости околиц
и к морю привело мои следы.
И пусть уже мечтами небогата,
и Грэй уплыл давно за небеса,
но все мои кровавые закаты
на алые похожи паруса.
Они всё так же по ночам мне снятся,
как по песку бегу к тебе босой,
и я, хоть мне давно не восемнадцать,
в душе всё та же юная Ассоль.
***
Я ищу предлог уйти из дома -
на себя взглянуть издалека,
побродить по тропам незнакомым,
наблюдать, как меркнут облака,
подбирать обрывки разговоров,
взглядов, силуэтов (этот — мой!),
чувствуя себя каким-то вором,
крохобором с нищею сумой.
Никому не видимые ранки
напитают тайное словцо.
Как прекрасно то, что на изнанке,
и бесстрастно то, что налицо.
Как правдивы и понятны речи
облаков, дождей и мотыльков...
Я иду, иду себе навстречу,
удаляясь в глубину веков.
Буду я убийцей и героем,
но сегодня, под сердечный вой
глубоко в земле сырой зарою
свой секретик маленький, живой.
***
Слишком ласковый и трепетный для ветра
мои волосы ласкал средь бела дня.
Слишком яркий, слишком солнечный для света
фотовспышкою преследовал меня,
словно где-то сохранить хотел навеки…
Мне казалось, это сказка или сон.
Я смежала и распахивала веки.
Кто-то был со мною рядом, невесом.
Странный голубь, отвергая хлеба ломоть,
так осмысленно в глаза мои глядел,
словно он меня навек хотел запомнить
для каких-то недоступных высших дел.
Ледников души растапливалась залежь,
и прощалась кем-то вечная вина.
Я одна отныне знала, только я лишь,
настоящие их знала имена…
***
А вот моя любимая скамейка.
Аллейки убегающая змейка.
В исчезнувшее прошлое лазейка,
ветвями затушёванный туннель.
И я сквозь них гляжу как сквозь ресницы
и вижу проплывающие лица,
и слёзы, не успевшие пролиться,
и взглядов не задевшую шрапнель.
Привет, мой сквер, сороки и вороны,
я здесь своя, я никого не трону,
мы вместе с вами держим оборону
от шумных магистралей и шоссе.
Я против них невидимо бастую.
Устала окликать тебя впустую,
но снова на своём сижу посту я...
Заря и небо – вот мои НЗ.
Они не знают убыли, ущерба…
Привет тебе, акация и верба,
я ваш охранник, добровольный цербер,
любовных глаз от вас не отводя.
С меня же солнце глаз сейчас не сводит,
средь облаков привычно верховодит
и потихоньку грусть мою уводит
под тучи не пролитого дождя.
***
Не там, не здесь, а где-то между
жду, как гирлянды фонарей
зажгут во мне огни надежды,
и мир покажется добрей.
Намёки ангелов так тонки,
так звонки птичьи голоса.
В колясках детские глазёнки
впервые видят небеса.
Вплету в венок кружащих улиц
цвет своих глаз, волос, одежд
и затеряюсь среди умниц,
упрямиц, модниц и невежд,
чтоб притвориться, раствориться
в водовороте бытия
и стать счастливою частицей
чего-то большего, чем я.
***
Течёт безлицая толпа
по тусклым улицам безликим...
Моя любовь к тебе слепа,
лишь тени, отсветы и блики.
И сам Коломбо не нашёл б
улик, следов и подтверждений
того, что трепетней, чем шёлк,
потустороннее видений.
Ум с сердцем вечно не в ладу...
И Бог уходит от ответа.
А я иду себе, иду
на слабый огонёчек света.
Я развожу в себе костёр,
а вместо хвороста слова есть.
И радости цена растёт,
инфляции не поддаваясь.
***
Что, если б ты пришёл сейчас,
внезапно изменив маршруту...
О сколько радости подчас
вмещается в одну минуту!
Пусть я тебя бы не ждала,
пуст холодильник, суп вчерашний,
пусть я была бы в чём была,
всё это было бы не страшно,
когда над всем, что отошло,
исчезло в дальнем окоёме –
вдруг – словно солнышко взошло,
твоё лицо в дверном проёме...
Как сразу заиграла б жизнь!
Я на плите бы ужин грела.
Луна, по-бабьи подпершись,
на нас с тобой в окно б смотрела.
Все утомлённые мечты,
и даже те, что и не снились,
и все спалённые мосты
вмиг ожили б, соединились.
Всё бы, да если б, да кабы…
О сослагательные жизни!
От несложившейся судьбы –
до поминания на тризне...
Но пусть не близкий и не друг,
и жизнь не утоляет жажды,
но есть живое слово «вдруг»,
«откуда ни возьмись», «однажды».
Что, если вынырнешь из них,
внезапно соскочив с трамвая...
И машинально на двоих
я ужин свой разогреваю.
***
Когда-нибудь мне приснится:
безоблачный полдень, штиль,
румяное солнце пиццы,
кафе «Азиатский стиль».
Бесчисленные невесты,
рождавшиеся из пен,
из ткани морской, небесной,
в преддверии перемен...
Каким он тогда нелепым
казался мне, этот день,
когда под палящим небом
мы тщетно искали тень.
На набережной палимой,
в гуляний парад-алле
осталась неисцелимой
душа об одном крыле.
Когда-то я это вспомню,
как, отодвигая смерть,
июльское солнце полдня
пыталось нас обогреть.
И влажную сладость морса,
и нежное крем-брюле –
как будто азбуку морзе
на тонущем корабле.
***
Увидеть Париж – и тогда умереть…
Но это красивая фраза.
А вот не увидеть — и озвереть,
уйти, не увидев ни разу…
Узнай же меня в этой пёстрой толпе,
во сне хоть себя подари же.
Мне кажется, что в параллельной судьбе
я счастье искала в Париже.
Ты страстно, безбашенно в небе паришь...
Сумняшеся я и ничтоже.
Прощай, не увиденный мною Париж,
меня не увидевший тоже.
***
Каштан свои визитки раздаёт,
ни пуха ни пера желают птицы.
Мне Бог не по заслугам воздаёт,
умея в то и в это воплотиться.
Пока ещё не полностью кранты –
принять бы – на весах своих отмерьте –
ещё чуть-чуть любви и красоты
от горя, равнодушия и смерти.
Опять собой заполню я пейзаж,
сольюсь с толпой, с обманутым народом,
и совершу свой высший пилотаж
у жизни на углу за поворотом.
***
По городу нашему долго бродила,
но прошлое прятал засов.
Как прежнюю радость в себе ни будила –
она мой не слышала зов.
По городу нашему мне не идётся,
родных не встречается глаз.
Мне кажется, что он легко обойдётся
без прежних и нынешних нас.
Нет тех уголков, где часы коротали,
шептались о том и о сём.
Наш город уплыл в несусветные дали,
и мы его там не спасём.
А этот чужой, он уже и не помнит,
как здорово было вдвоём.
Наш город любви Атлантидою тонет
в заплаканном сердце моём.
Дерево и фонарь
Не найти, хоть город весь обшарь,
памятник такой под облаками:
дерево, обнявшее фонарь
тонкими ветвистыми руками...
Он стоял, высокий и прямой,
золотым подмигивая оком,
а оно листвой шептало: «мой»,
обвивая в трансе одиноком.
Дерево, влюблённое в металл,
на него мечтало опереться.
Высился фонарь как пьедестал,
этим светом было не согреться…
Стыли, как от раны ножевой,
льнущие ладони и лодыжки,
ибо был железный, неживой,
несмотря на искренные вспышки.
Так они стояли много лет,
изумляя встречных раз за разом,
слившиеся в общий силуэт,
но не совпадавшие по фазам.
Дерево засохло от тоски
и на фонаре на том повисло…
Что мне в этих сказках городских?
Нету в них ни логики, ни смысла.
Только вспоминается как встарь,
когда выть захочется белугой –
дерево, обнявшее фонарь,
словно перед смертною разлукой…
***
Не думайте, что лишь витаю...
Пошла, купила, вишь, минтая,
картошки, пирожок.
Вот вскипятила молока я.
Ты думал, что я не такая?
Такая ж до кишок.
Ты думал, что парю я в бездне,
а я горюю от болезней,
что взяли в оборот.
Ты представлял, что жизнь поэта
как будто сладкая конфета,
а всё наоборот.
Ночным огнём опалена я,
мечтаю, плачу, проклинаю,
но только Аполлон
из рук на миг меня отпустит –
как я опять к плите, капусте,
и быт берёт в полон.
Я может мельче всех и хуже,
себе готовя скудный ужин,
что, может, тоже плох.
А только всё же не такая,
одной любви лишь потакая,
и буду жить такой века я,
какой задумал Бог.
***
Как странно, что меня запоминают
прохожие, кассиры, продавцы.
Здороваются так, как будто знают,
хотя я незаметнее овцы.
Я избегаю взглядов поединка,
дежурных диалогов ни о чём,
я прохожу сквозь них как невидимка,
не задевая никого плечом.
Но говорят, отсчитывая сдачу:
– давно не приходили на базар...
И вспоминают даже передачи,
где я мелькнула двадцать лет назад.
И для меня поистине загадка –
за что меня им помнить, почему,
и светится как тихая лампадка
их память, что мне вовсе ни к чему.
***
Я в сквере лавочку ищу,
шагая наугад.
Себя надеждою я льщу,
что правды нет в ногах,
т. е. она совсем не в них,
а в том, на чём сидим…
О этот юмор, что чернит,
он в нас непобедим.
Листва, изъеденная тлёй,
Бог чёрствый и сухой.
Насмешка неба над землёй,
насмешка над собой.
На этом мире нет креста,
но нет его и Там.
А жизни суть — она проста,
как Ева и Адам.
Я как русалочка хожу
по лезвию ножа.
По всем, кого в себе ношу,
болит моя душа.
И эта боль сильнее той,
её нельзя унять.
О жизнь, любовь моя, постой,
дай мне тебя обнять…
***
Заполненная по горло,
израненная до дна,
как в омут, ныряю в город,
и вот уже не одна.
Я Богу не очень верю,
но знаю давно одно:
что если закрыты двери,
то надо искать окно.
Пусть точка в конце у тома
началом станет стиха,
и частью нового дома –
обрушенная стена.
И надо встречать рассветы,
ведь в них концентрат надежд,
а не в ночи ответы
искать всё одни и те ж.
Улыбку себе примерю,
чтоб цвета а ля морковь,
и скрою за ней потерю,
обиду и нелюбовь.
Физически здесь гуляю,
а мысленно далеко,
где крылышки баттерфляя
летят на огонь легко.