***
Я не верю в этот час последний,
разорвавший надвое пути.
Ты как будто в комнате соседней,
куда я всегда могу войти,
только по какой-то неувязке
не вхожу... но это лишь пока.
Мы с тобой в неразделимой связке.
Это знают птицы, облака.
Прошлое поддержит и утешит.
Я не верю в гибельный отъём.
И дышу я воздухом всё тем же,
что дышали мы с тобой вдвоём.
Всё хранится как в консервной банке,
как в ларце сандаловом души,
нерушимо, накрепко, как в танке –
всё, чем дни так были хороши.
Это то, чем меряюсь с бедою,
всё, чем Бог меня от ада спас.
Прожитое, инопрожитое...
Неприкосновенный мой запас.
***
Ты перешёл за окоём,
где дальше – тишина.
Теперь, где шли с тобой вдвоём,
должна идти одна.
Как ночи мертвенно тихи...
Но знаю, сквозь года
ты перейдёшь в мои стихи
и будешь там всегда.
Приходит всё для тех, кто ждёт,
в слезах или в крови.
Когда-нибудь и смерть пройдёт,
не выдержав любви.
***
В памяти заклинило стоп-кадром,
буду помнить и когда умру –
как ты мне сказал в отделе кадров,
тексты просмотрев: «я Вас беру».
Кто бы мог подумать в ту субботу,
увидав нахмуренную бровь,
что возьмёшь не только на работу –
в сердце, в душу, в плоть свою и кровь.
В перекуры шли все и курили,
сплетни в нашу сторону плели,
мы же говорили, говорили
и наговориться не могли.
Да, у нас в начале было слово,
как у тех Роксаны с Сирано.
Отлетала лишняя полова,
оставалось истины зерно.
Ты мне в стол подкладывал записки,
я их сохранила все, кажись.
Ты не скоро стал мне самый близкий.
Но ты стал им больше, чем на жизнь.
Звал меня ромашкой, золотинкой,
и слова те стали мне уже
старою заезженной пластинкой,
бесконечной музыкой в душе.
А в часы заброшенности лютой,
когда свет не виделся в конце,
стали мне они моей валютой,
неразменной ценностью, НЗ.
Стали те записки мне шпаргалкой,
где ответ — рукою дорогой,
когда смерть начнёт свои пугалки
и качнётся почва под ногой.
И когда, на старость обрекая,
зеркала скривятся, разлюбя,
я прочту, кто я была такая,
кем была я только для тебя.
***
Живу на этом свете наугад,
людей распознавая по наитью.
Мой опыт и загашник небогат.
Зато умею как никто любить я.
Пусть крылышки случалось опалить,
бикфордов шнур по жизни – красной нитью...
То, что другим удобно «удалить»,
то навсегда стараюсь «сохранить» я.
Пусть взгляд ружья нацелен и свинцов,
их на стене вывешиваю снова.
И в телефонных списках мертвецов
я не хочу вычёркивать ни слова.
Бог – адресат и даже визави.
Молчит, не отвечая на записки.
Никто живьём не выйдет из любви.
Пожизненно, без права переписки.
***
Мы приговорённые друг к другу.
Мы заговорённые с тобой.
Протяни мне ласковую руку,
раздвигая сумрак голубой.
Никогда любить не перестанем,
нежности не вычерпать до дна.
В мрачном молчаливом океане
наша жизнь – что искорка одна.
Но она горит светло и ярко
вечным несгорающим огнём.
Смерть – всего лишь глупая помарка,
мы её для ясности замнём.
Хочется учиться у природы,
принимая и благодаря.
Сентября последние щедроты,
честная аскеза ноября...
Знаю, что напрасны ожиданья,
только всё равно они не зря –
декабря волшебные желанья,
разочарованье января.
Я пишу о нас светло и вольно…
Не прошу читать я никого.
Одного читателя довольно.
Даже, может быть, ни одного.
***
Пока ты там в облаках летал -
я переплавляла слова в металл,
ковала себе и тебе кольчугу,
чтоб смерть не смогла нас смолоть совсем,
чтоб встала душа и плоть надо всем,
чтоб мы, как в детстве, поверили чуду.
Пускай судьба мне объявит шах,
пусть жизнь-труба расползётся в швах,
пусть путь к тебе предстоит недолгий.
Остатки – сладки, скрепи слои,
в мозаику радости и любви
войдут нашей жизни с тобой осколки.
***
Лето – плоть, весна и осень — души,
а зима – рассудочность ума.
Солнце, ветер, лужи или стужи –
это строки Высшего письма.
Нужно слышать, всматриваться в почерк,
понимать любой намёк и знак,
чтоб душа не знала обесточек,
чтоб сквозь камень пробивался злак.
Без тебя мне жить уже не больно.
Я любовь накапливаю впрок.
Обнимаю рифмою глагольной,
укрываю сердцем между строк.
Из песка пространства неземного,
из барханов мертвенных пустынь
вылеплю песочный замок снова
для своих немеркнущих святынь,
где живёт прощание славянки,
звёзд стеклянки водят хоровод,
где гармонь в завьюженной землянке
счастье заплутавшее зовёт.
***
Черты проступали зыбко
любимого в мертвеце.
Мучительная улыбка
чуть теплилась на лице.
Держала твои я пальцы,
вливала в них свою кровь.
Разжать их нам – как распасться
на две половинки вновь.
А тот, что глядел с экрана
небесного на двоих,
– зачем же, зачем так рано?!! –
был невозмутимо тих.
Он осуществлял бездумно
единый для всех закон.
Костяшку добавил в сумму,
полакомился Дракон.
Любимый, я не прощаюсь.
Всё ближе я, посмотри,
по шагу перемещаюсь,
по строчке с тобой внутри.
Твоим укрываюсь пледом,
словами в ночном бреду...
Таким же последним летом
я следом к тебе приду.
***
О, если б встретились мы вдруг…
Какое б это было счастье!
На шее, как спасенья круг,
сомкнулись бы мои запястья.
О, если б Бог однажды спас,
как щедро я бы расточала
прикосновенный свой запас,
любви и нежности начало.
И целовать тебя раз сто
без остановки бы пустилась,
пока улыбка б как цветок
на том лице не распустилась...
О время, обернись, постой,
верни нас тех, замри, зависни...
Не смейся над мечтой пустой,
над сослагательною жизнью.
***
Скажу вам, мои френды, ай эм сори.
Простите, что стихами я сорю.
В душе горит очередная стори
и вновь как на духу я говорю.
Увы, все мои избы отгорели
и скакуны давно умчались прочь.
Но я остановлю свои апрели,
войду в ту нашу пламенную ночь.
И всё ещё вернётся, повторится
под сенью райских кущ и зимних хвой.
Я всё верну в стихах своих сторицей,
и вам ещё останется с лихвой.
Былая боль взошла как из суглинка
ростком словесным, обратившись в быль,
теперь она трава, лопух, былинка,
шумящий на ветру степной ковыль.
Когда б вы знали, из какого вздора
восходят строки, страстны и мудры,
каких небес, восторга и простора,
какой бездумной низменной муры.
***
Помнишь, искали в детстве:
«Холодно… горячее...»
Среди смертей и бедствий,
где не спала ночей я,
всюду искала след твой:
«Холодно… вот теплее...»
И проступал он, бледный,
сквозь небеса алея.
Знаешь, где всего ближе ты?
Знаешь, где горячо?
Где на подушке вышитой
грело твоё плечо.
***
Из прошлого не вытащить и волоком,
хоть жизнь идёт нахрапом, напролом,
но я живу под распростёртым облаком,
как под твоим невидимым крылом.
И кажется порою мне до обморока,
что Бог тебя не отнял, не сгубил,
что ты однажды выглянешь из облака
и выйдешь из неведомых глубин.
И сколько бы мне ни было даруемо,
на главное Всевышний вечно скуп.
Летят с небес снежинки поцелуями,
замёрзшими без наших тёплых губ.
Но только отступлю от нас на толику
или захочет вдруг попутать бес -
то облако единственного облика
другой любви идёт наперерез.
***
Твоя линия жизни мне очень близка.
Между нами беседа ведётся немая...
И не раз на пути ошибётся тоска,
за тебя незнакомых людей принимая.
Мне твой шёпот деревья доносят в ночи,
а порою я даже слова разбираю…
О болезнь, от которой не лечат врачи,
что возносит ночами в созвездия рая!
Моя линия жизни с твоею слилась.
Оборвавшись, она продолжается снова…
И за ней продолжается прежняя власть
твоей нежности, облика, голоса, слова...
***
Ты ушёл, но оставил мне тень твою возле,
отголоски тревожные скрипа полов...
На мне словно загар – нестираемый отсвет
твоих ласковых взглядов, объятий и слов.
Я живу в ожиданье немого ответа,
что кофейная гуща таит и зола.
Никогда не забуду, как ты с того света
разноцветные шарики мне посылал.
Когда вышла сомнамбулой полночью душной
и с балкона всё бездной манило вокруг –
связка шариков розово-белых воздушных
мне слетела с нездешних спасительных рук.
И тогда мне одной было внятно, откуда,
трепеща надо мною — ну вот же, лови! -
это розово-белое лёгкое чудо
прилетело напомнить о вечной любви.
Это всё не конец, есть ещё послесловье,
детским жестом вселенной мне боль утоля.
Как и прежде я у твоего изголовья,
только вместо подушки пуховой - земля.
Тяжесть камня вдруг переплавляется в нежность,
сердце лёгкое тянет как волка в леса,
сквозь земную безгрешность, минуя нездешность,
под ладони твои и родные глаза.
***
Даже если тускнеет, линяет всё,
жизнь шагреневой кожей скукожа,
отпечаток души не меняется –
направление линий всё то же.
Даже если тоска беспросветная,
одиночество без передышки –
стоит вспомнить слова твои светлые –
и оттают ночей моих льдышки.
Гроздья грёз созревают и дразнятся
виноградом навеки зелёным.
Но со мной моё вечное празднество,
что не выжечь железом калёным.
***
Со стороны – я живу в одиночку,
но это только я с виду одна.
А без тебя ни единую ночку
не проводила — во сне ли, без сна.
Я от тоски на луну не завою,
всё потому, что сквозь толщу лавин
я разговор веду с тенью живою,
и диалог наш неостановим.
Музыка – помнишь? – на пароходе,
с неба слезою скатилась звезда...
Хоть говорил Соломон: «всё проходит»,
но не проходит ничто никогда.
Это любовь, что найдёт и вслепую,
что оживит и надгробный овал.
Туз козырной, тот, что карту любую
в жизни колоде моей побивал.
О безответное небо ночное,
мне и не нужен безбожный ответ.
Ты — моё вечное счастье ручное,
миру невидимый внутренний свет.
***
Не надо мне большого счастья,
оно бывает только раз.
Я буду рада малой части
того, что радовало нас.
Тем, чем когда-то дорожили,
тащили в милую нору,
тем небом, под которым жили
и любовались поутру,
и лесом в посвистах и росах,
что нам шептал своё люблю,
и вазами в огромных розах,
что покупал, пока я сплю,
и книгами в твоих пометках,
намёками о тех деньках,
и праздником в сосновых ветках
в весёлых детских огоньках...
Все неприятности отринув,
иду, гляжу на белый свет,
и отражения в витринах
мне улыбаются в ответ.
И знаю я, что где б ты не был,
ты освещаешь горизонт
и надо мною держишь небо,
как будто разноцветный зонт.
***
Зимой была весна, а летом – осень.
А ты со мною был и есть всегда.
Друг друга мы в себе навеки носим.
С тобой внутри тепло и в холода.
И пусть я как матрёшка опустела,
где сердцевина вся удалена,
пусто тобой покинутое тело,
но вся тобой вселенная полна.
Нам всем, друг друга некогда лишённым,
гореть в своём не гаснущем огне.
Как музыка за стенкой приглушённо,
звучит любовь извечная во мне.
***
Господи, зачем ты нас дразнил?
Что дарил – тотчас же отнимал.
Сны такие наяву мне снил
и руками милых обнимал.
Оказалось, всё обман, дурман,
отдалённый колокольный звон…
Из души в разорванный карман
все богатства вылетели вон.
Но смотрю – а снова их не счесть…
Не оставит радость нас в беде.
Господи, спасибо, что Ты есть,
даже если нет Тебя нигде.
***
«Кто любит меня — за мной!» –
отчаянный возглас Жанны.
Кого я люблю — со мной, –
так я бы сказала жадно.
Я их не могу обнять,
прижаться и пошептаться,
но их у меня отнять –
немыслимо и пытаться.
Их образы так мощны,
чем дальше они – тем ближе,
поскольку воплощены
во всё, что вокруг я вижу.
Цветок шевельнул листком
иль скрипнула половица –
мне этот язык знаком,
я вижу во тьме их лица.
И я им до дна видна,
они за меня в ответе.
Я не у себя одна, –
у них я одна на свете.
***
На портрет долго-долго твой,
на улыбку твою смотреть,
чтоб потом унести с собой,
как бы там ни шмонала смерть.
Отпечатки любимых лиц,
наших памятных мест в лесу,
стопки полных тобой страниц –
контрабандою пронесу.
Как в нас прошлое ни трави –
снова корни его растут,
потому что в состав крови
всё вошло, что любимо тут.
Хоть сто раз назови: вдова,
всё внутри опровергнет: нет!
Это всё о том, что жива,
даже если меня уж нет.
***
Проходит жизнь куда-то мимо,
себя являя без прикрас.
Я только раз была любимой,
а любящей – сто тысяч раз.
Устала жить, судьбе переча,
надежду слабую стеречь...
И лишь одна большая встреча
затмила тысячи невстреч.
Живём на свете или спим мы,
чтоб поутру свой сон забыть?
Мне не бывать уже любимой,
но любящей нельзя не быть.
***
С днём рожденья, родной, с днём рожденья!
Этот день будет главным для нас.
Пусть подольше со мной наважденье
твоей нежности, голоса, глаз.
Пусть тебе там спокойно на небе –
в этот день я совсем не грущу.
Я в него как из комнаты мебель –
всё из прошлого перетащу.
Все любимые наши словечки,
все объятья твои, все цветы,
наши книжки, духи и колечки,
что дарил не по праздникам ты.
Пусть сегодня за окнами хмуро,
а внутри будет солнце и сад,
и я та же влюблённая дура,
что была сорок вёсен назад.
Как люблю я у глаз твоих лучик...
Ты всегда у меня на виду.
Этот день будет лучшим из лучших –
самым светлым и тёплым в году.
***
Ты меня избаловал любовью,
я теперь иначе не могу.
Жизнь готовит кулаки нам к бою,
я машу рукой на берегу.
Ты меня изнежил теплотою,
в ледяное царство отпустив.
Но и под могильною плитою
мне звучит единственный мотив.
Я в любви сластёна и гурманка,
и души никак не утолю,
но в приманке не прельстит обманка –
лишь на настоящее клюю.
Знаю я, что не вернуть былого,
но мне сладко даже – что горчит.
Ялюблю — в одно пишу я слово,
ялюблю — послушай, как звучит.
***
Когда любовь едва светала,
а не светила полным днём,
когда ещё я лишь мечтала
и не умела быть вдвоём,
когда одна кружилась в вальсе
в непрошибаемой тиши,
и слов поток не проливался
ещё с чернильницы души,
когда ни боль, ни радость громко
не заявляли о себе,
на цыпочках ходили робко
по неисхоженной тропе,
когда, вне ропота и риска,
смиренно жизнь моя текла,
ты и не знал ещё, как близко
живёшь от моего тепла.
Как сладко было отрываться
от долголетнего клейма,
из клетки сердца вырываться,
с разлёту спрыгивать с ума...
И счастье в строчки не вмещалось,
когда всему сказала да,
ни от чего не защищалась,
не ускользала никуда.
Познав науку новых азбук,
в моей весне всегда апрель,
а горе носит имя август,
но ты не верь ему, не верь.
Ты не ушёл тогда под землю,
есть тайный выход и в гробах.
Я верю бабочке и стеблю
и теплю имя на губах.
И вижу в сотне отражений
то, что укрылось под плитой.
Остался в небе след блаженный,
сиреневый и золотой.
***
Утренние слова
проклёвываются едва
сквозь скорлупу ночей
в солнечный свет очей.
Утренние слова
мы говорим сперва,
до надетых одежд…
это слова надежд.
А дневные – потом,
когда покидаем дом.
Школа, НИИ, завод…
Это слова забот.
Впопыхах, на ходу –
о делах, про еду,
всё успеть, всё купить,
в суете утопить…
Вечерние – медленные, усталые,
о том, какою была и стала я.
Когда ещё теплится, но уже смеркнется,
я говорю эти реплики зеркальцу.
Вот и ещё один день изувечен.
Ах, вечер, вечер, ты так невечен…
Ночные слова говорятся в подушку
и чудится шёпот в ответ…
Ночные слова воздушны.
Смерти нет.
Любая истина прописная
им узка.
Они не знают
нашего языка.
Ветер занавеску колышет.
Ближе… Нас никто не услышит.
Моя молитва, исповедь, бред.
Мой секрет.
Быт уступает место
для бытия.
Я – из этого теста.
Это я.
Ночные слова как цветы…
Это ты.
Я шепчусь, кружусь с ними в танце я...
Но днём необходима дистанция.
Утром они уходят, маня,
меняясь в лице.
И прячутся в конце дня.
В самом конце.
***
Таких не делают уже… ты был таков.
Был рядом не один десяток лет.
Но ветер вечности подул – и был таков...
простыл и след.
Мой кредитор, голодный Аполлон,
расплаты жаждет, гибели всерьёз.
Всех прочих жертв не принимает он,
лишь кровь до слёз.
Последние погасли фонари.
Аорты сердца порваны давно.
О муза, за меня договори,
как Сирано.
Скажи такое, что и он не мог –
в горячке, в лихорадке, во хмелю...
И, может быть, тогда услышит Бог,
как я люблю.
***
Луну своя ночная дума гложет,
сгибает тело спелое в дугу.
Цветок цветёт. Иначе он не может.
А я люблю. Иначе не могу.
Ещё денёк был незаметно прожит,
сварился тихо в собственном соку.
Поёт скворец. Иначе он не может.
А я пишу. Иначе не могу.
Сияет небо без конца и края,
и кто-то ждёт на дальнем берегу…
Уходит всё, сгорая, умирая…
А я живу. Иначе не могу.
***
Легче живётся романтикам
в коконе света и сна...
Жизнь не повязана бантиком,
хоть и подарок она.
Небо укроет участливо,
снегом слетают слова...
Как я мучительно счастлива
видеть, что всё же жива
песня, покуда не смолкшая,
и проступает любовь
как сквозь повязку намокшую
алая свежая кровь.
Жизнь не повязана бантиком.
Серый крест-накрест шпагат
рву и смотрю, что под фантиком,
что-то тяну наугад.
Пусть там взрывчатка хоть с порохом –
благодарю, что дала
всё, что мне было так дорого,
благодарю, что была.
***
Всегда не со мной и всегда со мной –
границы давно уж стёрты.
Ты мой небесный и мой земной,
и самый живой из мёртвых.
Пусть мир от грохота войн оглох
и нам не вернуть былого,
пусть все покинут, удача, Бог,
но не покинет слово.
Я превращаюсь в цикаду, в тлю
и дохожу до предела,
но я люблю тебя, я люблю…
А что мне ещё тут делать.
Вот и ещё один день прошёл...
Не удержала вздоха.
Как с тобою мне хорошо,
как без тебя мне плохо.
Имя твоё писать на стекле
и на подушке вышить…
Лишь бы душу держать в тепле.
А иначе не выжить.
***
Листья золотые кружатся печально,
чуть касаясь плеч или голов.
В воздухе застыло золото молчанья,
что многозначительнее слов.
Сердце красоты богатства не вмещает –
глаз тигровый, яшма, янтари...
И не знаю, что сильнее освещает –
свет снаружи или изнутри.
Неужели есть на свете где-то чёрный,
всё затмил золотоносный лес.
Кажутся стихи грубы и рукотворны
рядом с этим шёпотом небес.
Может, и душе, как веткам, полегчает,
и взамен того, что Бог не спас,
как передо мной он щедро расточает
неприкосновенный свой запас.
***
Закатом сменится восход,
цветение пургой.
Всё отправляется в расход,
уносится рекой.
Цепляться за травы пучок,
за камень мостовой,
за медный месяца крючок
и за мизинчик твой.
Земля уходит из-под ног –
держись за небеса.
В пустыне голос одинок –
есть птичьи голоса.
Войной расколот шар земной,
рекою льётся кровь.
Но ты, любовь моя, со мной,
крылом меня укрой.
***
Хоть давно уж не «вира», а «майна»
мне звучит, как небес приговор,
моей жизни последняя тайна
не открыта ещё до сих пор.
Мы не знаем, что будет с душою
в самый поздний таинственный миг,
под парчою она иль паршою
прячет свой обольстительный лик.
Это то, что нам только лишь снилось,
что нельзя объяснить, осязать,
что нетронутым там сохранилось,
чтоб последнее слово сказать.
***
Не варюсь в повседневном быте я,
то, что внешнее – не моё.
У поэта — свои события
и своё инобытиё.
Всё, что слышано – не запомнено
и отторжено от меня.
Я и так уже переполнена.
Мне мешает всё, что не я.
Я сквозь листья гляжу зелёные
на прохожих, спешащих прочь.
О какие все приземлённые…
Что сказать мне им, чем помочь?
Как сказать им про это облако,
что подсвечено изнутри?
И про то, что звонит нам колокол?
И про принца Экзюпери?
Эти праздники единения,
эти шабаши площадей
не затмят шепотка растения,
милых теней, родных людей.
И замшелые эти прения,
и призывы куда идти...
У меня свои измерения
и свои маршруты пути.
***
Губы были для поцелуев,
руки — гладить и обнимать...
Очень больно себя былую
у теперешней отнимать.
Затянулись твои поминки.
Велика стала мне кровать.
Заметают судьбу пылинки –
больше некому их сдувать.
Помню зелени покрывало,
помню сумерки на реке,
как щека моя ночевала
на плече твоём и руке.
Провожу рукою по рамке,
говорю с тобой по душам.
И затягиваются ранки,
и улыбка ползёт к ушам.
Наши снимки,тома, пластинки
достаю я день ото дня
и, целуя, сдуваю пылинки,
как ты раньше сдувал с меня.
***
Я зонт беру с собой, чтоб о дожде не думать,
чтоб знать, что от грозы теперь защищена.
А что нам взять, чтоб смерть вдруг не могла бы сдунуть,
чтоб не застигла боль, болезнь или война?
Беру настой стихов, слов золотые слитки,
всё, что взошло в душе и брезжит сквозь туман,
и чей-то глаз прищур, и уголок улыбки,
и давних снов любви заветный талисман.
Не знаешь, где упасть, не подстелить соломку,
не оградят от бурь святые миражи,
но пусть нас бережёт наивная уловка,
храни меня, храни, соломинка души!
***
Всех живущих на свете пока ещё,
поднимающих чашу с винцом, –
с новым годом, на нас наступающим,
с наступающим света концом.
О мгновение неуловимое,
я закрою на ключик его.
Мне откроется непоправимое –
в этом ларчике нет ничего.
Но в нём тоже немало прекрасного,
сочинённого мной в тишине,
разноцветного, разного, праздного,
как букет у кощея в клешне.
Я тогда загадала желание –
чтобы больше наш свет не погас,
чтоб тебя обнимать на прощание,
ещё много-премного мне раз.
Чтоб всегда на вопрос Достоевского
«чай нам пить или свету конец?»
отвечало бы что-то из детского,
трепыхался бы в сердце птенец.
Свету — быть, до конца далеко ещё,
но и чай, разумеется, пить.
Отпереть в своём сердце сокровище,
никого никогда не убить.
***
Сколько слов уже осталось в прошлом:
«мама», «папа», «бабушка», «Давид» –
в подземелье, травами поросшем,
что в душе шевелится, кровит.
Время, стой, хоть на мгновенье задний
дай им ход, укрывшимся в гробах!
Сколько слов, что некому сказать мне,
что навек застыли на губах.
Но ещё не кончен спор с судьбою,
просто жизнь по-новому крою.
И всё чаще я сама с собою,
то есть с ними молча говорю.
Разговор тот может вечно длиться
за бокалом чая иль вина.
Будут сниться дорогие лица,
будет лес шептать их имена...
Я писать их буду на экране,
на снегу, песке или воде,
говорить, до крови губы раня,
не отдав загробной немоте.
***
Счастья подлинного, не ложного
не найти в круговерти дней.
Мы живём среди невозможного
и несбывшегося теней.
От былого ключи потеряны,
дали светлые скрыла мгла.
И осталась надпись на дереве:
«Здесь когда-то любовь была».
Не захочешь жить жизнью гадкою,
ищешь где-то волшебный лаз.
Лишь во сне озарит догадкою,
ускользнув из открытых глаз.
Надо в мир из себя выглядывать
как цветок или как птенец.
Там найдётся, чем нас порадовать –
танец, саженец, леденец.
И у деревца безызвестного,
нашим верного именам,
столько общего и телесного,
и любви, неизвестной нам.
Словно бродим с тобой по саду мы,
и стихов моих бубенец
как ответ на вопрос не заданный,
как письмо что в один конец.
На груди твоей руки сложены,
смерть подумала — забрала.
Но я видела, что приложены
два широких к спине крыла.
Эти годы меня не старили,
ибо – нет важней ремесла –
до тебя шесть лет дорастала я
и теперь только доросла.
Далеко до ястреба Бродского,
я летаю невысоко,
но земное, людское, плотское
мне давно уже здесь узко.
Я в меха твоих ласк закутана –
и соломок не надо стлать.
Как мне жаль, что меня такую вот
ты уже не успел узнать.
Ту, вобравшую в клетки крошево
нежных слов из вчерашних дней,
всю в тебя до корней проросшую,
до гранитных твоих камней,
в том блаженнейшем состоянии,
что не хочет другой стези,
ибо видно на расстоянии
то, чего не видать вблизи.
Сном ли духом, душой и телом ли,
от рассвета до темноты
я ищу, что бы день мой сделало,
как судьбу мою сделал ты.
Вспоминаю, сплю, медитирую
или кофе варю гляссе –
встречу нашу там репетирую
на подмостках небесных сцен.
Не однажды уж обманувшейся,
вдруг откроются мне врата,
счастья сбывшегося, вернувшегося
небывалая острота.
Наполняясь по горло строчками,
чашу жизни взяв за бока,
пью я медленными глоточками,
чтоб хватило на все века.
Кто нам дальние, кто нам ближние,
перепутает время вновь.
Покрывалом закроет лишнее,
чтоб осталась одна любовь.