***
Стихов моих смеженные ресницы…
Они бормочут, плачут и поют
о том, что им всё время будет сниться,
о том, что обрело в душе приют.
Рутина в поединке с запредельным,
побитое всё бытом бытие.
Стихи кружатся в воздухе метельном,
летя вослед растаявшей ладье...
Люблю, как будто в грудь воткнули спицу...
Пройдёт и это лет через пятьсот,
а я всё буду над тобой клубиться...
Всё видится по-крупному с высот.
***
А звёзды дрожали ресницами,
сухими колючими иглами...
Всё это могло бы присниться нам,
казалось небесными играми.
Меж видимым и невидимым
границы такие тонкие...
И чудо, что стало обыденным,
как будто ношу в котомке я.
Осилю ли эту зиму я,
душа – что голь перекатная.
Звезда моя негасимая,
любовь моя незакатная…
***
В небе загорелись три звезды,
словно над стихом, что без названья...
Может быть, его читаешь ты,
нежась в своей облачной нирване?
Как-нибудь по-своему, без слов,
считываешь боль мою и нежность.
Я об этом узнаю из снов...
Знаю, это только так, конечно…
Будущее кутается в шаль,
прикрывая контуры стыдливо:
«Это оттого, что мне вас жаль,
чтобы испугаться не могли вы…»
Будущее страшное моё,
где тебе тягаться с нашим прошлым.
На стене висит твоё ружьё,
но ему не справиться с хорошим.
Сколько можно на небо смотреть,
пока утону в нём и исчезну?
Столько, чтобы отступила смерть,
чтобы оступилась в эту бездну.
Ночь взбивает облачный коктейль
и в одну сливает наши речи.
Вижу твой трёхзвёздочный отель,
что ты заказал для нашей встречи.
***
Это ласка вселенская, а не тоска,
это грёзы и сны, а не грусть.
Мальчик-с-пальчик по камушкам дом отыскал.
Я по звёздам к тебе доберусь.
Я увижу тебя и тебя обниму
в этом млечном сердечном тепле.
И увижу быть может сквозь вечную тьму,
что не видела здесь на земле.
Это будет со мною, не может не быть,
пусть ещё через тысячи лет.
А пока я тебя продолжаю любить
и ловить каждый лучик и след.
Каждый детскою сказкой по жизни ведом,
эту даль ощущая как близь,
где нас ждёт поднебесный несбыточный дом,
где любимые нас заждались.
***
Я видела тебя во сне.
Порою мы не знаем сами,
как всё, что есть в тебе, во мне,
видно с закрытыми глазами.
Там свет, и радость, и полёт…
Как страшно снова просыпаться.
Глаза открою — и начнёт
всё рушиться и осыпаться.
И только под покровом век
несокрушимы наши гнёзда.
Чем крепче спишь — тем дольше век,
чем ночь черней — тем ярче звёзды.
С тобой нам не обняться днём,
боится рай дневного света.
Раз так — гори оно огнём,
всё то, чего на свете нету!
И лишь когда в глубоком сне
с души последнее снимаю -
я чувствую тебя во мне,
всё вижу, знаю, понимаю...
***
Который час? Который год? Который век? Не знаю.
Как будто я спустилась с гор, из сказки или сна я…
Из темноты ещё не ты, а лишь твой светлый голос,
но как по жажде теплоты он утоляет голод…
Кассету ставлю вновь и вновь, где Бродского «Горенье»,
и то была сама любовь, а не стихотворенье!
Твой голос плыл, пылал в аду, летел над грешным миром,
он говорил мне как в бреду о яростном и милом.
Ты всё сказал о нас с тобой словами тех поэтов...
Но знал ли кто из них любой поистине «про Это»?
О, так как ты, никто не мог любить, ласкать, лелеять,
и так сказать, что слёз комок, и что нельзя не верить.
***
Стихи, написанные наспех,
надеюсь, что не курам на смех,
записанные мной спросонок,
размытый в них ещё рисунок,
как будто водяные знаки
чуть проступают на бумаге…
Сквозь полусонье-полубденье
ухваченное сновиденье,
что рассыпается на части
и существует лишь отчасти,
как мост, протянутый над бездной,
полуземной-полунебесный,
как эфемерное объятье,
как боль, что не могу унять я…
Стихи, записанные наспех,
то ль это слёзы, то ли насморк,
то ль выступающая накипь,
то ль проступающие знаки,
глубинное и потайное,
убитое когда-то мною…
Как пробивающийся голос
из тишины, как тонкий колос,
что тянется навстречу небу,
как полу-быль и полу-небыль.
Прими же эту стенограмму,
любовь, восставшая из ямы,
не стёртой нотою просодий,
живою, тёплою спросонья.
***
Я к тебе проникну тихой сапой,
я к тебе приникну тёплой лапой,
ты мне только сон получше сляпай,
нацарапай что-нибудь во сне.
Я к тебе приду тайком под утро
заспанною ласковой лахудрой,
столько будет молодости мудрой
в нашей глупой радостной возне!
Я к тебе проникну - где б ты не был,
в щелочку меж тем что быль и небыль,
в дырочку межоблачную неба,
как в ушко игольное верблюд.
«Здравствуй!» - прошепчу тебе из сна я,
я к тебе с Олимпа и с Синая,
да, я не верблюд, хотя кто знает,
он ведь из «верлибра» и «люблю».
***
Сон – это маленькая дверца
в твою космическую ночь...
Там те, по ком тоскует сердце,
и без кого тебе невмочь.
Лишь там в ночи твоей кромешной
душа с звездою говорит.
Там тяжесть превратится в нежность,
а приземлённость воспарит.
Люби, пока ещё не поздно,
летай во сне и в небесах.
И будут жить цветы и звёзды
в твоих распахнутых глазах.
***
Люблю тебя не голословно,
а баснословно, словно в сне.
Смерть и отсутствие — условны,
они вовне, а ты во мне.
Луна глядела исподлобья
за занавескою-фатой,
на наше счастье в изголовье
свечой светила золотой.
Ночей горячие объятья
рассвет не в силах остудить.
Уже готовили изъятье
нам боги, что привыкли мстить.
Но перечёркнута кромешность
лучом далёким впереди.
И неисчерпанная нежность
переполняется в груди.
Когда откроется калитка,
куда ты жизнь мою унёс,
тебе – последняя улыбка,
прощальный вздох и капля слёз.
***
Как потеряв сознание от боли,
не чувствует страданья человек,
так я живу, привыкнув поневоле,
и видя мир из-под закрытых век.
Я в доме, я в покое и уюте,
в отличие от ветра и дождя.
А где-то за окном проходят люди,
и жизнь проходит, никого не ждя.
Готова эту чашу пить до дна я,
впиваться в эту осень до зари...
А ветер дует — я примерно знаю,
как это – дуть, пуская пузыри.
Ещё это немножечко похоже
на посланный воздушный поцелуй.
Как щедро раздаёшь ты их прохожим,
о ветер, ветер, на меня подуй.
И растрепи распущенные пряди,
шарф распахнувши, к сердцу прикорни.
Тот поцелуй, что у меня украден,
хотя б холодным, ветреным верни.
***
Сны с тобой куда-то вдруг пропали.
Раньше Бог мне в этом потакал.
Есть ли смысл лежать в бессонной спальне
с тёмной бездной вместо потолка?
Плавно наплывает быль на небыль,
из души выдёргивая клок.
Впрочем, пусть отныне будет небо –
самый мой высокий потолок.
Крыши ли поехала граница,
обнажился звёздный бельэтаж...
Если мы друг другу будем сниться –
это будет высший пилотаж.
Я проснулась… Сна как ни бывало.
Надо мной надёжный потолок.
День с окна отдёрнул покрывало,
в жизнь меня насильно поволок.
Распахнулись скрытные ресницы,
тайну свою выпустив: ау!
Мне всегда казалось: то, что снится –
нам важней того, что наяву.
До свиданья, сладостная бездна,
тает звёзд рассыпанных драже...
Здравствуй, то, что скучно и полезно,
противопоказано душе.
***
Сны говорят на другом языке,
всем переводам не верьте,
что-то такое, о чём мы в тоске
силимся вспомнить до смерти.
Там наше тело как птица парит,
дышим привольным и высшим...
Каждую ночь с нами Бог говорит,
только его мы не слышим.
Жизнь наяву – это временный сбой.
Сны — это бред без обмана.
Счастье, которое вечно с тобой,
только под слоем тумана.
Дар никому и любовь в никуда,
музыка, лёгкое пламя...
Щёлочка в мир, где бессильны года,
где все любимые с нами.
***
Жизнь моя дремлет, и сладкие сны
ей навевают остатки весны.
Пусть мне уже не послушен реал,
но как воздушен ночной сериал…
Вот загорается в небе звезда,
приоткрывается дверь в навсегда…
Кружатся лица, как листья в лесу.
Сколько любви я с собой унесу…
Нежности кружево, сны наяву…
Чтоб вы так жили, как я не живу.
***
Сны — это щели, сквозь которые
приоткрывается Тот свет,
где за отдёрнутыми шторами
мы душу видим на просвет.
Там обнимаешь необъятное,
идёшь по счастью как по льду.
Там что-то нежное, невнятное,
что в жизни больше не найду.
Вбирай в себя любовь таящее
и без оглядки выбирай –
не прошлое, не настоящее,
а вход в несбывшееся, в рай.
Ночную музыку запомнив ту,
неуязвима для потерь,
я ухожу в себя как в комнату
и затворяю плотно дверь.
***
Так грубо был разрушен сон
мусоровоза громыханьем,
что его внутренний музон
предстал со всеми потрохами.
Порхало что-то в глубине,
кузнечик скрипочкой пиликал,
и кто-то шёл навстречу мне,
сияло небо чьим-то ликом.
Лежали внутренности сна,
ещё дымясь и воздымаясь,
была себе я не ясна,
не знала, кто теперь сама есть.
Был сон на части расчленён,
не завершивши разговора,
непонят и неутолён,
родившись из такого сора,
что вам не снилось никому…
«О не понять вам, гномы, гномы»,
как мозговую вскрыв тюрьму,
на свет рождаются фантомы.
Мой сон, в коробочку вернись,
в копилку, в лампу Аладдина,
молю, сначала мне приснись,
не тронут мусорной скотиной,
картиной, что не лапал взор,
невидимой, неподцензурной,
в которой счастье и позор
слились с кладбищенскою урной.
Он был мой личный, нутряной,
освобождая дух мой пленный,
моей непознанной страной,
необитаемой вселенной.
Явясь из заповедной зги,
мой сон, зарёванный и рваный,
ножом консервным вскрыв мозги,
что как пружины из дивана
торчат, бесстыдно обнажив
всю сокровенную начинку,
теперь лежит, не мёртв, не жив,
под небом комнатным с овчинку.
***
«Никто» помножить на «ни с кем»
и вычесть жизнь, добавив тайны –
мой новый адрес на песке,
витальный или виртуальный.
Там разговаривают сны
и память делится бесценным,
там письма с индексом весны
и фотографии по стенам.
Не на костях, не на крови,
мой домик карточный невинный...
Он склеен из моей любви,
и в нём твоей есть половина.
Мой домик из папье-маше
на самом деле очень прочный.
Шалаш мой с милым на душе,
воздушный замок мой песочный…
***
Один другого сон нелепей,
что в них намешано, бог весть...
Поскрипывает тихо мебель,
как будто кто-то в доме есть...
Какие сны ей ночью снятся? –
суставы старые скрипят...
Кашпо под окнами теснятся –
цветы растут в них как хотят.
Пусть будет всё, как было прежде –
не изменяю ничему,
ни старой выцветшей одежде,
ни пожелтевшему письму.
И бра для чтенья в изголовье –
всё как и раньше, на двоих.
И так же начинён любовью
мой свежевыпеченный стих.
И если тень твоя однажды
слетит сюда в полночный час –
увидишь мир всё тот же наш ты,
что ждёт тебя, в слезах лучась.
***
Асоциальна, антиколлективна,
от суетных забот отрешена,
я на земле присутствую фиктивно,
лишь в зеркалах небес отражена.
Воспоминанье ластится как кошка,
скребёт когтями, ищет своего.
С надеждой летом выглянешь в окошко –
а там январь и больше ничего.
На этом свете не к чему цепляться,
но есть тоннель к невидимому дну.
Уходит жизнь – не как вода сквозь пальцы,
уходит словно айсберг в глубину.
Свиданье душ без личного контакта,
существованья заресничный сон...
Так больше шарма, лёгкости и такта,
мир эфемерен, тонок, невесом.
О смерть, ответь, ну где же твоё жало,
я одного хочу теперь в ответ:
чтоб ничего мне не принадлежало,
а только слово, музыка и свет.
***
Поляны звёзд, деревьев череда –
моя литературная среда.
В своём соку варюсь себе варюсь,
не налюбуюсь и не налюблюсь.
Зачем мне модный круг и броский грант,
когда мне Бог сам-друг и ангел брат,
когда с руки стихи мои клюют
и птицы на рассвете их поют.
Тот день, когда пришёл ты, был среда.
От прочих сред не надо мне вреда.
Бессмысленны бомонд и литсоюз,
когда мне небеса играют блюз.
«Нельзя писать без творческой среды», –
сказал мне Кушнер на мои труды.
Но в этом деле было бы грехом
посредничать меж мною и стихом.
«Посредственность», «среда», «середняки» –
недаром те слова как двойники.
Я слушаюсь лишь своего ума,
и мне среда – вселенная сама.
***
Луна помята, как щека подушкой,
и звёзды вышивают ей наряд…
А я тебе сказала бы на ушко
слова, которых днём не говорят.
Но ты и так давным-давно их знаешь,
ведь ими все заполнены тылы.
Они как будто только что из сна лишь –
изнеженны, пушисты и теплы.
Ну вот опять прекрасный день рожденья,
как повод для признаний и даров.
И я прошу по щучьему хотенью,
чтоб был ты жив, и счастлив, и здоров.
Зажгу на торте праздничные свечи,
скажу спонтанно взбалмошную речь,
чтоб улыбнулся милый человечек,
и это, право слово, стоит свеч.
Потом опять махать тебе из окон,
сменить наряд на золушкин халат,
как бабочке опять вернуться в кокон –
не самая большая из расплат.
И оживлять на плёнке фотоснимки –
как будто к тайне прошлого ключи,
весёлые домашние поминки
по встрече, растворившейся в ночи.
И сомкнутые губы и ресницы,
вспорхнувшие с печального лица –
пусть это будет длиться, длиться, длиться,
как песня без начала и конца...
***
Куда глаза мои бредут,
пока я сплю внутри?
Куски грядущего крадут,
приносят мне: смотри!
Моё неведомое, ты
завесу подняло
над тем, что светит с высоты,
что счастьем обдало.
Так вот как это может быть,
так вот что значит Бог!
А утром надо всё забыть,
как отлетевший вздох.
Что это было за кино,
что были за миры?
Лишь сердце знает, но оно
не скажет до поры.
***
Между бровями складка,
ласковых слов ручей…
В памяти как закладка –
ярче и горячей:
в небе луны заплатка,
ночь в золотом луче…
Как же мне было сладко
спать на твоём плече!
***
О вы все, кто в мои забредает ресницы,
кто присниться мне не побоится суметь,
когда ночь на серебряной мчит колеснице
и бросает на бедность нам звёздную медь...
Днём свою оболочку и сущность измызгав,
мы во сне оживаем, всей грудью дыша,
где легко открывает нам тайные смыслы
жизнь вторая и первая наша душа.
Лишь во сне мы живём. Остальное случайность.
И опять ощущаем забытого власть,
и Сезам открываем своими ключами,
и в объятия прошлого падаем всласть.
Где ещё обрести нам не бывших свиданий,
не прирученных рук и висков приласкать?
Жить как будто во сне — не искать оправданий,
объяснений разумных всему не искать.
Жить как будто во сне — будто это не днём всё,
будто он не всамделишный – наш земной шар.
Ничего не бояться – ведь скоро проснёмся
и с рассветом рассеется этот кошмар.
* * *
Ещё одна серия сна миновала -
ты выпорхнешь из-под ресниц,
и тут же как будто ни в чём не бывало
продолжишься пением птиц.
Продолжишься небом весенней расцветки -
как в нём я тебя узнаю!
И взмахом соседней заснеженной ветки
в ответ на улыбку мою.
Дождя-непоседы бегущей строкою
напишешь на стёклах: привет!
Мой день охраняешь незримой рукою
от зла, неурядиц и бед.
Чтоб жизнь - не сраженье была, а круженье,
сиянье в небесном огне...
И каждый мой день - это сна продолженье,
тебя продолженье во мне.
***
Даже когда хоть в петлю
и на луну чуть не вою –
я тебя очень люблю.
(Слово люблю – ключевое).
Даже когда гвозди звёзд,
кажется, небо распяли,
я осушаю от слёз
слово, что было Вначале.
Только до слова ещё
были ладони, ресницы,
тёплое было плечо –
то, что теперь только снится.
Сумрачный ветер колюч.
Плачу не знаю с чего я...
Я запираю на ключ
слово моё ключевое.
***
Упасть бы в этот белый снег
и там лежать, смежив ресницы,
как слово из восточных нег
на чистой простыне страницы.
Декабрь – он с виду лишь суров...
И пусть меня заносит вьюга,
чтоб сладко обнимал сугроб
руками умершего друга.
Пусть кружит музыкой метель...
Моя любовь неизлечима.
Она – лучина в темноте,
она – всему первопричина.
***
Ночь спускается глухонемая.
Мы спелёнуты, пленены...
Сверху смотрит, кто всё понимает,
наблюдая в глазок луны.
Ночь стирает любые границы,
чтобы слиться любимым помочь.
Я смогу тебе там присниться,
как ты снишься мне каждую ночь?
Я с любою смирюсь судьбою,
лишь бы слышать тот высший глас...
Эта смерть не про нас с тобою,
как и жизнь, увы, не про нас.
Как тебе там под облаками?
Невозможно ни с, ни без...
И бессильно разводит руками
понимающий всё с небес.
***
Вместо того, что надо, только лень,
я жизнь свою балую и сладчу
тем, что порою проживаю день
по принципу «не надо, но хочу».
И счастлива бываю вдрабадан
души непослушанием ума,
как стрекоза, плясавшая канкан,
не думавшая, что придёт зима.
Стрекозы, пусть хотя бы краткий миг,
счастливей, чем трудяги муравьи,
поскольку те вдали от звёзд и книг
и ничего не знают о любви.
Кто знает, что грядущий день несёт?
Куда взнесёт судьбы девятый вал?
Пусть вьюгой, как у Блока, занесёт,
я буду думать – Бог поцеловал.
А может, и не Бог, а юный принц,
чей поцелуй пробудит ото сна.
Под взмах ресниц, под щебетанье птиц
ворвётся в мир бездельница весна.
Как сладко с ней опять баклуши бить, –
зануда муравейник, отвяжись! –
легко, как делать нечего любить,
творя и вытанцовывая жизнь.
***
Жить, сердце бедное скрепя –
всего лишь матрица.
Нас бездна втягивает в себя.
Не нужно всматриваться.
Далёкий полюс, волжский плёс
из сна забытого...
Солёный вкус любви и слёз
всем телом впитывай.
Последняя в своём роду,
сквозь лепет лиственный
я как сомнамбула бреду
к любви единственной.