***
Эта нежность моя как больное дитя,
как привычно родная беда.
Лишь однажды её от тебя обретя,
буду нянчить отныне всегда.
Я сроднилась с тобой, как с родимым пятном –
не отрезать, не разлепить.
Как больное дитя – что всегда об одном,
не могу же его я убить.
Я гляжу на тебя сквозь балкона стекло,
как его продувает Борей.
Забери у меня, о мой боже, тепло
и птенца сохрани и согрей.
Все следы те метелица к нам замела,
как сугробы – преграды, табу...
Но я лишь очарована, не умерла,
я уже просыпаюсь в гробу.
Заплету эту нежность в анапест, хорей
и закутаю, словно дитя.
Пусть согреет теплее огня, батарей,
к тебе ночью метельной летя.
***
Средь кошёлок, клеёнок, пелёнок
жизнь проходит быстрее всего.
Дома ждёт меня старый ребёнок,
позабывший себя самого.
Я любовь не сдавала без боя,
были слёзы мои горячи.
- Помнишь ли, как мы жили с тобою,
как на море купались в ночи?
Мы пока ещё вместе, мы рядом,
как друг друга нам вновь обрести?
Ты глядишь затуманенным взглядом:
- Очень смутно... Не помню... Прости...
Драгоценность былого «а помнишь?»
для меня лишь отныне одной.
Больно видеть, как медленно тонешь
под смыкающейся волной...
Раньше домом нам был целый город,
перелески, тропинки, лыжни,
звёздный полог и лиственный ворох,
укрывая, к нам были нежны.
А теперь мы одни в этом горе,
в этом замкнутом круге, хоть вой,
словно в бочке заброшены в море,
где не вышибить дна головой.
Достучаться, нельзя достучаться,
свою горькую участь влача,
до плеча, до улыбки, до счастья,
до дубового сердца врача!
Не теряя надежды из вида,
и поглубже запряча беду,
я внимаю псалому Давида,
я в Давидову верю звезду.
Было - не было... Тело убого,
ненадёжная память слаба.
Но нетленны в хранилище Бога
наша юность, любовь и судьба.
***
Мы в опале божьей этим летом,
в небесах горит звезда Полынь.
Холодно тебе под новым пледом,
несмотря что за окном теплынь.
Я иду на свет в конце тоннеля,
факелом отпугивая смерть.
Все слова из пуха и фланели,
чтобы твои рёбрышки согреть.
С болью вижу, как слабеет завязь,
нашу жизнь из ложечки кормлю.
Как я глубоко тебя касаюсь,
как же я до дна тебя люблю.
***
Этой песни колыбельной
я не знаю слов.
Звон венчальный, стон метельный,
лепет сладких снов,
гул за стенкою ремонтный,
тиканье в тиши —
всё сливается в дремотной
музыке души.
Я прижму тебя, как сына,
стану напевать.
Пусть плывёт, как бригантина,
старая кровать.
Пусть текут года, как реки,
ровной чередой.
Спи, сомкнув устало веки,
мальчик мой седой.
***
Вот долгожданный снег пришёл,
летит светло под небесами.
А ты от мира отрешён,
глядишь нездешними глазами.
С такой тоскою вековой...
В мои стихи теплей оденься.
Там в поднебесье никого,
не бойся, я с тобою, здесь я.
Как беззащитное дитя
укрыв, у ног твоих застыну.
Теперь мы вместе не шутя,
теперь ты братом стал и сыном.
И всё обыденнее день,
слова всё проще и беднее.
Но расстоянье — это тень,
чем ближе лица — тем виднее.
Пусть канет многое во тьму,
но я храню твоё объятье,
и никому, и ничему
не дам вовек его изъять я.
Метут столетья бородой,
а мне как будто всё впервые.
Бегут с секундной быстротой
все наши стрелки часовые.
Придёт пора и солнца мяч
упрячет ночь в свои ладони,
но кто-то скажет мне: не плачь,
он не утонет, не утонет.
Мой старый мальчик дорогой,
взгляни: глаза мои не плачут.
И сердца мячик под рукой
ещё поскачет, верь, поскачет.
* * *
Твой бедный разум, неподвластный фразам,
напоминает жаркий и бессвязный
тот бред, что ты шептал мне по ночам,
когда мы были молоды, безумны,
и страсти огнедышащий везувий
объятья наши грешные венчал.
Во мне ты видишь маму или дочку,
и каждый день – подарок и отсрочка,
но мы теперь – навеки визави,
я не уйду, я буду близко, тесно,
я дочь твоя и мать, сестра, невеста,
зови, как хочешь, лишь зови, зови.
Вот он, край света, на который я бы
шла за тобой по ямам и ухабам,
преграды прорывая и слои,
вот он – край света, что сошёлся клином
на взгляде и на голосе едином,
на слабых пальцах, держащих мои.
А дальше – тьма, безмолвие и амок...
Мне душен этот безвоздушный замок,
и страшен взгляд, не видящий меня,
но я его дыханьем отогрею,
ты крепче обними меня за шею,
я вынесу и всё преодолею,
так, как детей выносят из огня.
***
Ветхий, слабенький, белый как лунь,
как луна, от земли отдалённый...
Но врывается юный июнь,
огонёк зажигая зелёный.
Я тебя вывожу из беды
по нетвёрдым ступенчатым сходням,
твоя палочка, твой поводырь,
выручалочка из преисподней.
Вывожу из больничной зимы
прямо в сине-зелёное лето.
Это всё-таки всё ещё мы,
зарифмованы, словно куплеты.
Видим то, что не видят глаза,
то, что в нас никогда не стареет.
И всё так же, как вечность назад,
твоя нежность плечо моё греет.
***
Мерцающий свет от далёких планет...
Но нету в них жизни и жалости нет.
Травой прорастает средь каменных плит
любовь лишь к тому, о ком сердце болит.
Кромешная ночь, далеко до зари,
но греет горячий фонарик внутри.
И грудь разрывает от сладкой тоски.
Так глас вопиющих пронзает пески.
Холодная бездна глядит свысока.
Любимый, болезный, щека у виска.
Бреду по аллее и как во хмелю
жалею, болею, лелею, люблю.
***
Мой бедный мальчик, сам не свой,
с лицом невидящего Кая,
меня не слышит, вой не вой,
меж нами стужа вековая.
Но жизни трепетную треть,
как свечку, заслоня от ветра,
бреду к тебе, чтоб отогреть,
припав заплаканною Гердой.
И мне из вечной мерзлоты
сквозь сон, беспамятство и детство
проступят прежние черты,
прошепчут губы: наконец-то.
Благодарю тебя, мой друг,
за всё, что было так прекрасно,
за то, что в мире зим и вьюг
любила я не понапрасну,
за три десятка лет с тобой
неостужаемого пыла,
за жизнь и слёзы, свет и боль,
за то, что было так, как было.
***
Ревную к траве, что тебя обнимает,
и рву её, не терпя.
А дома стены, что не помогают,
рубашки твои без тебя.
Как в детстве, помнишь – иду искать я,
не спрятался – не виноват...
Ты спрятался может быть в том закате,
что алой зарёй чреват?
Ты маленький мальчик в земельном чреве,
быть может родишься вновь,
прорвавшись сквозь неживое время,
услышав мою любовь?
В любой толпе я тебя узнаю,
почувствую на бегу,
по стуку сердца, знакомой фразе,
изгибу любимых губ.
Брожу сомнамбулою по свету,
повсюду ищу тебя,
любовью этой всегда согрета,
мой старец, юнец, дитя.
***
Бывший мальчик одинок.
Он лежит в своей квартире,
как ракушка, пав на дно,
затерявшись в этом мире.
Дом его пустынн и гол.
Но прижми ракушку к уху —
и услышишь гомон волн
о счастливых тайнах духа.
Ничего не говори.
Слово — звук фальшивой ноты.
Только море до зари
шепчет истинное, кто ты...
***
Засохший между серых скал
цветочек, что я приласкала...
Пусть не меня он там искал,
и я его там не искала.
Он как-то по иному цвёл,
не зная, от кого вёл род свой.
Счастливый случай ли нас свёл,
иль породнило нас сиротство...
Как страшно, если не помочь,
когда не божья - волчья воля,
на пятки наступает ночь
и дышит в спину неживое...
Мне больно, если ты — не ты,
от нелюбви я леденею,
и лишь под взглядом теплоты
сильнее в поединке с нею.
Прости слова любви немой,
ведь сердце же не из металла,
солдатик оловянный мой,
что я из пламени достала.
И что с того, что ты другой,
и что не мне был адресован,
но доброй сказочной рукой
в моём был сердце нарисован.
Пусть мы не ровня, не родня,
но я спасу твоё сердечко.
Не денег пачку из огня –
любовь сгоревшую из печки.
***
Прости, твою нарушила я тишь,
твой бедный мир безлюдный, нелюдимый,
где ты как жемчуг в раковине спишь,
безрадостный, безлюбый, но любимый.
Реснички знаю все наперечёт
на сделанном когда-то фотоснимке,
где ты тогда зажмурился — не в счёт,
но как мне эти дороги заминки.
Сражалась я с избыточной мечтой,
но силы были всё-таки неравны.
Как ни сильны слова любви ночной,
не быть уже Ассолью Ярославне.
Но всё, что на душе я утаю –
вдруг выдаст неба слабое свеченье...
На остановке нашей постою,
как в точке двух путей пересеченья.
Не родственник, не спутник и не брат,
в своей твою не чувствовала руку,
но я люблю тебя сильней стократ,
как если бы мы были кем другу другу.
Хвала судьбе, что не попутал бес
и жизни не поджаривал на гриле,
но венский вальс насвистывал нам лес
и на мосту мы над землёй парили…
Скажу я по секрету, что финал
переписала Андерсена сказки.
Солдатик оловянный не узнал
трагической убийственной развязки.
И, выхватив героя из огня,
я спрятала в укромное местечко...
Осталось невредимым для меня
нетронутое твёрдое сердечко.
Когда-нибудь я всё это пойму -
мучительное счастье одиночек.
Не сделает погоды никому
запрятанная нежность между строчек.
Твои границы я не перейду,
не потревожу словом или взглядом,
но всё-таки имей меня в виду,
ты далеко, но я всё время рядом.
Мы связаны незримой бичевой...
Я алхимичка всё-таки большая:
любовь творю из полу-ничего
и сказку из тоски сооружаю.
А ты живи и в печке не гори,
солдатик стойкий, хоть и оловянный,
из Андерсена и Экзюпери,
на улице – пока что — Безымянной.
***
Твой подарок в сердце отложился,
где-то там под ложечкой храним.
Он как две забившиеся жилки
с именем рифмуется твоим.
Даже в сочинённом мною супе
лишь одно читается: люблю,
даже покосившийся твой зубик
и в носу замёрзшую соплю.
Ты мой несгибаемый солдатик,
принц и нищий, мальчик золотой.
Знаю, я и поздно, и некстати —
с этой глупой песенкой простой.
Бьюсь о стенки ложечкой в стакане,
слышишь — это жизнь моя звенит,
то, что не утихнет в ней веками,
навсегда вошедшее в зенит.
Да, не балерина и не Герда,
но не почернеет и в золе
то, что так отверженно и верно
для тебя лишь билось на земле.
***
На остановке памятной сойти
и ждать на самом деле не трамвая.
Как бы потом ни разошлись пути —
здесь их соединяет кольцевая.
Дорога без начала и конца,
но собственная ноша рук не тянет,
как будто я спешу кормить птенца,
что без меня и часа не протянет.
Душевный голод, радостный недуг,
не излечить его травой аптечной.
Как будто клюва птичий перестук
из сумки слышен околосердечной.
Птенец пушистый, кактусик в руке, —
никто не догадается, о ком я —
тобой согреюсь в Стиксовой реке,
минуя лет кладбищенские комья.
***
Поговорить бы, но с кем, и не о чем…
Шлёшь мне фото, и не одно.
Тучку надвинь на глаза, как кепочку, -
помнишь, в том ролике про окно?
Очень жарко, глаза усталые.
Ты на даче, глядишь в смартфон.
С твоим видео не расстанусь я.
Всё остальное же — просто фон.
Ну, улыбнись же… намокли волосы.
Кепку от солнца скорей надень.
А для меня твоим тёплым голосом
заговорил одинокий день.
***
Выгуливаю одиночество,
шагами измеряю боль.
Я душу вылюбила дочиста,
я говорю сама с собой.
Весь мир — пустынею безгласною...
Всё это так, но лишь пока
твою улыбку грустноглазую
не достаю из тайника.
Она не даст мне больше мучиться,
вернув меня в любви страну...
Пусть дважды в реку не получится,
так вспять её я поверну.
***
Я твои собираю улыбки,
словно слитки, осколки планид,
золотые мои это рыбки,
что аквариум сердца хранит.
Пусть мешочки порой под глазами,
кое-где седина на висках,
но улыбка взметнётся как знамя,
как родник долгожданный в песках.
И в ответ улыбнётся несмело
в щель небесную хмурый Игрок...
Всё могла, ничего не сумела,
лишь тебя сохранить между строк.
Чтобы ты в этих строчках купался,
не уплыл, словно рыбка в моря...
Я хочу, чтобы ты улыбался
той улыбкой, что только моя.
***
Я с тобой хотела б век
слушать шум дождя,
из окна смотреть на снег,
целовать шутя.
Класть конфету в твой карман
и махать вослед,
различая сквозь туман
милый силуэт.
Улыбаться в сладком сне,
на звонок спешить...
Вот и всё, что нужно мне,
чтоб счастливой жить.
Словно скульптор, отсеку
лишние куски –
ненасытную тоску,
белые виски,
отсекаю боль и гнев,
пепел и золу...
Только белый снег в окне,
беглый поцелуй.
Быть невинной как дитя,
разливая чай.
И любить тебя шутя,
словно невзначай.
***
Кто ты, потеря моя иль находка,
дождик слепой иль степной суховей...
Быстрая, лёгкая эта походка…
Мне не угнаться за жизнью твоей.
Стрижка мальчишечья, стиль молодёжный,
стойкий солдатик в пехотном строю...
Технике учишь, но я безнадёжна,
и далеко от тебя отстаю.
В этом давно уж покорно уверясь,
следом зачем-то иду по тропе...
Не догоню, так хотя бы согреюсь
мыслью, и словом, и сном о тебе.
***
Оловянный солдатик, аскетик,
неулыбчивый мальчик, дичок...
Как увижу тебя на дискете -
так сердечный стучит каблучок.
Что стучу в твою душу мальчишью,
что ищу в ней – не знаю сама.
Обвожу тебя бережно мышью,
сохраняю в свои закрома.
Почему так пути наши розны,
так судьба далеко развела.
Почему ты родился так поздно
и не я тебя жаль родила.
Где б ты не был и с кем бы ты не пил –
ты со мною как лучик во мгле.
Да хранит тебя ангел на небе
и забота моя на земле.
***
Как ты вышел тогда на звонок из подъезда,
словно ты уже Там...
Исхудавший, родной, беззащитный, болезный,
я тебя не отдам!
Я люблю тебя сквозь, вопреки, курам на смех,
всё равно, всё равно!
Твои впадины щёк, кашель твой или насморк -
всё мне озарено.
Хоть душа каждый год тренировками в смерти
закалялась как сталь,
но болит как и встарь, и завидует тверди,
и молит: не ударь!
Пусть тебя сохранят мои вздохи и охи,
и стихи, и звонки,
пусть тебя защитят всемогущие боги,
их щиты и клинки.
Пусть тебя оградят эти чёртовы маски,
и молитвы без слов,
и в перчатках слова, и неловкие ласки
из несбыточных снов.
Все раскручены гайки, развинчены скрепы,
жилы отворены.
Я тебя защищаю грешно и свирепо,
до последней стрелы.
До последнего хрипа в туннельных потёмках,
не пущу на убой.
Как птенца, как ребёнка, слепого котёнка
я укрою собой.
Сохрани его сила, лесная, земная,
в потаённом тепле...
Над тобою кружу, ворожу, заклинаю, -
уцелей на земле!
***
Цветик маленький поник...
Изнываю от тоски я.
Не лицо — иконный лик.
Не живут в миру такие.
Впадины на месте щёк.
Еле-еле душа в теле.
Что же сделать мне ещё,
чтоб они порозовели?
Блок таким лежал в гробу.
О тебе все сны и думки.
У костлявой украду,
унесу в сердечной сумке.
Складки скорбные у рта.
Ну зачем о нём опять я?...
А глаза — как у Христа
за минуту до распятья.
***
Я почуяла в каждой мелочи -
плохо цветику и птенцу.
Все болячки твои и немочи,
всё прочла тогда по лицу.
Словно лезвием в сердце врезался,
что осталось навек внутри.
Ванька Жуков в тебе пригрезился:
милый Боженька, забери.
Как суметь эту боль и зло снести?
Перед этим костром беды
отступают стыд и условности,
исчезает всё, что не ты.
Расступается всё неладное,
остаётся как нимб у лба,
только важное, только главное,
только лепет, любовь, мольба.
Пировать приходят чужие к нам.
Горевать приходят свои.
Те, кто любящие — двужильные,
держат пальцами до крови.
Нет вопроса для них, чтоб «быть или...»
Не сдаваясь и не ропща,
словно репку тебя мы вытянули,
сообща.
***
Ты пришёл на минутку ко мне навсегда,
снег расчистил в душе, растопил ото льда,
чтобы больше не ведала злого.
Как угодно пусть душу мою искорёжь –
но теперь никуда от меня не умрёшь,
я узнала волшебное слово.
Ты во мне прорастаешь как тихий цветок,
моей жизни застенчивый новый виток
в одинокой безгласной пустыне.
Я с балкона смотрю тебе истово вслед,
сколько б мимо холодных ни минуло лет,
этот взгляд никогда не остынет.
Я на ветер слова, ну а ты их лови,
все они о незамысловатой любви,
невесомой, туманной и зыбкой,
что порой проступает сквозь сумрачный день,
за тобою скользя неотступно как тень,
пробавляясь одной лишь улыбкой.
***
Ни намёка и ни обещанья, –
мимолётный друг другу привет.
Я махала тебе на прощанье.
Я вослед, ну а ты мне в ответ.
Мы по-прежнему только знакомы,
хоть немало уж минуло лет.
Я всё так же махала с балкона,
ты всё так же махал мне в ответ.
Ни восторженных охов и ахов, –
жизнь по-прежнему тихо текла, –
но от этих приветливых взмахов
на земле прибавлялось тепла.
Никаких перемен не случилось,
но остался особенный свет.
Я махала, и небо лучилось
оттого, что махал ты в ответ.
Нас вели наших судеб излуки,
и не думалось в миги торжеств,
что зловещий праобраз разлуки
тот беспечный таил в себе жест.
Все невстречи снесла я легко бы,
незвонки замолчавших мобил...
Но маши мне всегда, на каком бы
дальнем полюсе мира ни был.
***
Ни будущего нет, ни прошлого,
лишь настоящего чуть-чуть...
Хочу тебе всего хорошего.
Не «будь со мной», а просто «будь»!
Ты улыбаешься так молодо,
как будто лучики сквозь тьму...
Скажи, тебе теперь не холодно?
Теперь не страшно одному?
Да, знаю, что уже не маленький,
но я отодвигаю смерть,
чтобы цветочек этот аленький,
в снегу замёрзший, отогреть.
Не буду ничего загадывать,
в глаза заглядывать судьбе,
а буду жить, любить и радовать
ребёнка милого в тебе.
***
И паука, и муху,
и даже сорняки
убить не хватит духу,
рассудку вопреки.
Как будто под лопатой
не сорная трава,
а голубые взгляды
и нежные слова.
Пусть будет этот цветик
и этот, и вон тот,
ничейный, словно ветер,
нечаянный, как вздох,
пусть птицы долго-долго
кружат над головой,
и красная футболка
восходит над травой,
пусть будет это лето
и солнца тёплый круг,
как блинчик и котлета
из бабушкиных рук,
пусть видится упрямо,
что мир — одна семья.
И пусть приснится мама,
и скажет: вот и я.
***
Зеленовато-ореховые, каштаново-золотистые —
вот какие глаза у тебя, если вблизи заглянуть.
Цвета июля и августа… Если вглядеться пристальней —
даже умея плавать, можно в них утонуть.
Путь им всегда светло будет, чтоб никогда не плакали,
чтобы только от хохота их вытирать рукой.
А ты никогда не утонешь, даже и плохо плавая —
тебя на берег русалочка вынесет для другой.
***
Бес попутал или ангел осенил?
Суп в осколках или вдребезги душа?
Хоть бы кто-нибудь доступно объяснил,
для чего живу, на мёртвое дыша?
Всё отлюблено и кануло давно,
похоронено под тяжестями плит.
Почему же мне всё так не всё равно,
что порез чужого пальчика болит?
***
Подарю не камень, не колечко,
не платок, не мягкую игрушку —
подарю тебе своё сердечко,
пока чёрт не взял его на мушку.
Пусть взамен часов тебе бы билось
и напоминало среди быта —
то ли это всё тебе приснилось,
то ли было, но давно забыто.
Я твоя покорная овечка,
с бубенцом бредущая к убою,
на окне трепещущая свечка,
у которой ты сидишь с другою.
До свиданья, доброй ночи, с богом,
мой родной, несбыточный, хороший.
В этом мире, сиром и убогом,
никого нет ближе и дороже.
***
Снова сегодня простимся до завтра мы,
чёрные рамки ночей мне тесны,
но оставляю я звёзды присматривать,
чтоб тебе снились чудесные сны.
Кто-то за облаком видит и знает всё,
наши сердца беззащитнее птах.
Пусть тебе мишка по-детски признается
в том, что сказать невозможно в летах.
Завтра проснёшься и будешь во вторнике,
ну а пока засыпай как дитя.
Мишки тебя охраняют на коврике,
бархатной лапкой беду отводя.
***
Твои ласточки и синицы,
и ресницы, что нет длинней,
могут вызволить из темницы
темнолицых унылых дней.
Твои кактусы или розы,
твои ролики и звонки
опоэзят любую прозу
и прогонят тоску в пинки.
«С добрым утром!» – и словно эхо
откликается белый свет,
и стиха моего утеха –
на улыбку твою в ответ.
Утро набело перепишет
звёзд исчёрканный черновик,
утро все грехи мои спишет,
переедет, как грузовик.
И проснётся всё, что лишь снится,
что не хочется убивать.
Будут ласточки и синицы
сердцу ласково подпевать.
***
Ты мне дорог, ti voglio bene,
я желаю тебе добра.
До свиданья, мой маленький, бедный,
расставанья настала пора.
Твои ложечки, крохотный кактус
и луну, что ты мне подарил,
сняв на камеру вечером как-то, –
забираю в свои алтари.
Забираю с собою в дорогу
всё, что дал мне когда невзначай.
Вспоминай обо мне хоть немного.
До свиданья, ti amo, прощай.
***
Я иду налегке по судьбе,
где-то ждёт меня замок воздушный.
Свою жизнь завещаю тебе,
целый ворох любви и скорбей,
мой далёкий смешной воробей,
хоть тебе это вовсе не нужно.
Наш трамвайный счастливый билет...
Сохрани его как обещанье
дней без горя, страданий и бед.
Затянулось на несколько лет
перманентное наше прощанье.
Суп в осколках и пальца порез
вижу издали внутренним зреньем.
Шёл трамвай нам наперерез,
а потом оторвался от рельс
и в иное свернул измеренье.
В этом мире, весёлом и злом,
ничего не вернуть, не поправить.
Но, наш дом отправляя на слом,
я судьбы моей битым стеклом
постараюсь тебя не поранить.
***
Уж почти ничего не осталось
от того, что в тебе любила.
Ну какая-то может малость,
и её я считай убила.
Я старательно забывала,
повторяя с утра как гамму,
и сама себе ставила баллы
за исполненную программу.
Вот почти что готовый трупик,
мне осталось крупинку, с просо:
покосившийся слева зубик,
пальцы, красные от мороза.
***
Ты не будешь больше со мною груб?
Улыбаешься, не разжимая губ.
Все обиды привычно тебе прощу.
Ничего своего не ищу.
На прощанье в сумку компот из слив.
Поцелуй, летящий вдогонку в лифт.
Приходи иногда хоть ко мне во сне.
Я тебе позвоню по весне.
Ну а если больше не позвоню –
улыбайся шире любому дню
и живи беззаботно, шутя, любя.
Знай, что я охраняю тебя.
***
Я долго так тебя хранила в тайне,
как в тайнике, в запрятанной шкатулке...
Моё полуреальное созданье,
ютившееся в сердца закоулке.
Не требовало света и питанья
оно, и обходилось без прогулки.
Мои стихи служили колыбельной,
баюкая, чтоб спало крепко-крепко
то, что хранило крестиком нательным,
но радовало исподволь и редко.
Боли во мне недугом несмертельным,
расти во мне невытянутой репкой.
Живи во мне, от жизни отдыхая,
как в коконе, взлелеян и обласкан,
дыши во сне младенческим дыханьем,
нас не найдёт опасность и огласка.
Цвети во мне любовью и стихами,
как на болоте замершая ряска.
Хранимым будь мелодией метельной,
моим смятеньем, облаком из рая,
наивною мечтою самодельной,
реликвией в заброшенном сарае,
судьбой нерасторжимой и отдельной,
усни во мне, вовек не умирая.
***
Как ты молчать умеешь виртуозно!
Когда ты скажешь мне, о чём молчишь?
Сегодня рано, завтра будет поздно,
а дальше — всеобъемлющая тишь...
Жизнь близится к концу второго тайма…
Ну где ты был, молчун, мальчишка, чиж?
Скажи, скажи, открой свою мне тайну!
Вот так молчал под пытками мальчиш…
Души твоей печальное свеченье,
учения извечного азы...
Молчание твоё — моё мученье,
переведи его на мой язык!
Переведи через обрыв молчанья,
по жёрдочке непрочной на ветру,
туда, где речь прозрачна изначально...
И я в ответ очнусь или умру.
***
По тебе соскучились слова,
что ещё не сказаны вживую.
Честным словом я ещё жива.
Только этим словом и живу я.
Зацепиться не за что любви –
всё бесплотно, тонко, беспричинно...
Но слова мои ты всё ж лови –
там живое, а не мертвечина.
Там сквозь жар, сумятицу и бред –
контур кепки или капюшона...
Там твой нарисованный портрет,
как живое всё, незавершённый.
Видится как будто под хмельком:
там цветёт единственная роза...
Держат термос с кофе с коньяком
пальцы, покрасневшие с мороза...
Зубик, покосившийся слегка…
О колени трётся чья-то кошка…
Ах, любовь моя, она легка.
И смешна, наверное, немножко.
***
Может быть, когда-нибудь взгрустнёшь,
глядя на дождливое окошко,
и, увидев вдруг, не оттолкнёшь,
коли о колени трётся кошка.
Буду жить во всём, на что твой взгляд
теплоту случайную уронит –
в птахах, что щебечут и гулят,
в шелесте травы, в шумящей кроне.
Главное – учиться понимать,
доходить до самой тайной сути...
Радугою буду обнимать,
чокаться с тобой огнём в сосуде.
***
Я смешала сказки, так волшебней –
мы из разных сказок и миров,
и к тебе явилась из соседней –
с пригоршней сюрпризов и даров.
Я теперь нигде и ниоткуда,
но ты не пугайся, если вдруг
приключится маленькое чудо
и тебе поможет тайный друг.
Я приду Оттуда на минутку –
капюшон надвинуть, чай согреть.
Не сочти за розыгрыш и шутку –
это всего-навсего несмерть.
Я теперь пройду в ушко иголки,
брови удивлённо не суровь.
Собери любви моей осколки,
пролитый бульон ещё не кровь.
Ничего не кончится бесследно.
Всё приходит, если очень ждём.
Буду я любить тебя бессмертно,
будешь мной посмертно награждён.
***
Обними, пожалуйста, на прощанье.
Просто так, как когда-то отец и мать.
Потому что скоро уже – с вещами…
Потому что некому обнимать.
Обними, как будто мы на вокзале.
Оглянись напоследок в моём дому.
Руки заняты… ну, обними глазами.
Или просто мысленно… я пойму.
Может, это последнее здесь прощанье.
Где-то там за облаком ждёт такси.
Там недолго ждать меня обещали…
Слышу, как сигналит мне нотой си.
Цвета сини… Помчит с холодком до дрожи.
И надвинет молча ночь капюшон…
А пока обними меня, мой хороший,
как бы ни был наш силуэт смешон.
Открываю дверь, как для птицы клетку...
Для любви футляр оказался мал.
Обними, пожалуйста, крепко-крепко,
как ни разу в жизни не обнимал.
***
Не Фицджеральд и не Уайльд
не помогли, увы...
Пора б уже закрыть гештальт,
но жалко мне любви.
Пора б уже давно остыть,
забыть и поумнеть,
но не могу никак – о стыд –
живой окаменеть.
Кому-то нужно пить и есть,
с козла хоть молока,
а мне достаточно, что есть
улыбка, облака.
Не нужно мне тебя всего,
ребра и позвонка,
а мне достаточно всего
лишь одного звонка.
Что б только знать, что ты мне рад,
тому, что я живу,
что между нами нет преград,
лишь только позову.
И не хочу закрыть гештальт,
тот шаг бы был жесток,
уж слишком нежен этот альт,
беспомощен росток.
***
Даю обет наутро, как проснусь -
жить надо независимо и гордо...
Но лишь к бумаге ручкой прикоснусь -
и нежность перехватывает горло.
Ну что мне делать с нею, чтоб унять?
Отдать портным на меховую шапку,
чтоб голову твою могла обнять,
чтоб грела и ласкала лисья лапка.
А может лучше высадить в кашпо,
чтоб вырос нежный аленький цветочек…
На что её ещё?… Да ни на что.
Запрятать незаметно между строчек.
Окончен день и даль черна как смоль.
Напрасная звезда в ночи светилась.
Цветок засох, а шапку съела моль.
И нежность никому не пригодилась.
***
Мы вечно от самих себя в бегах,
разбросанные по свету кровинки,
и бродят заплутавшие в веках
несчастные людские половинки.
Напрасно нам нашёптывают сны
и ангелы кидают с неба звёзды,
но нам подсказки эти неясны,
и хэппи энд приходит слишком поздно.
Ты в новой жизни вовремя родись,
смотри, копуша, чтоб без опозданий,
раз без тебя промчалась эта жизнь,
без наших не случившихся свиданий.
***
Сизый голубочек в песне стонет,
а душа не плачет, а поёт.
Наша атлантида не утонет,
наш титаник всё же доплывёт.
Мы печальным песням снова вторим
и привыкли, словно к кабале,
много лет расплачиваться горем
за мгновенья счастья на земле.
Смерть над нами властна лишь отчасти,
и любви не одолеть судьбе.
Я всегда расплачивалась счастьем
за воспоминанья о тебе.
Только это вовсе не расплата
и не плата, а волшебный дар,
в дырах жизни звёздная заплата,
ангелов мерцающий радар.
Плачет, стонет сизый голубочек –
некого теперь ему любить.
В сердце тёплый мечется клубочек...
Этот птенчик снова просит пить.
***
Уйму и печаль, усталость…
Но что же осталось взамен?
Осталась великая жалость
без пауз и без перемен.
К любимым, к забытым, к болезным,
в слезах коротающим век,
кто в души негаданно влез к нам,
да так и остался навек.
Ко всем, за кого мы в ответе,
чьей не удержали руки.
Они беззащитны, как дети,
беспомощны, как старики.
Они как комета Галлея,
что скрыли от нас небеса...
Но в мыслях храню и лелею
улыбки, слова, голоса.
А жалость не может унизить,
как чья-то чужая слеза.
Она только может приблизить,
чтоб стали родными глаза.
О неба великая милость,
надежда, что кто-то нас ждёт...
Жалею о том, что случилось,
о том, что не произойдёт.
Жалею всё то, что сгорает
в закате прошедшего дня...
Пусть Бог не простит, покарает,
лишь ты пожалел бы меня.
***
В мире бездомья и холода
хрупкие стены возвесть,
выкрасить их в цвета золота,
в домике этом осесть.
Тонкие стены картонные
могут ветра превозмочь,
греют сильней чем бетонные,
светят как лунная ночь.
В доме, пропитанном лепетом
губ, продышавших стекло,
воспоминаньями слепленном,
вечно тепло и светло.
Там на балконе для птенчика
свили гнездо воробьи,
и в изголовье как свечечка
теплится слово любви.
***
Фонарь на ниточке висел,
сломался стержень многолетний.
Вниз головой поник без сил.
День наставал его последний.
А было время — восхищал
и золотил лучами кожу.
Днём спал, а ночью освещал
путь припозднившимся прохожим.
Пусть глазом видел он одним,
но видел далеко при этом.
Людская жизнь текла под ним,
озарена волшебным светом.
Но вот пришла к нему сама,
как в белом саване косая,
его последняя зима,
на землю мёрзлую бросая.
И вдруг он, сломленный на треть,
увидел под собою стебель,
и захотел его согреть
пред тем как кануть в злую темень.
Держался из последних сил,
качаясь на железной струнке,
мигал и гас, но не гасил
свой свет истаявший и хрупкий.
Не убоясь снегов и вьюг,
росток тянулся, словно к маме,
и цвёл, как будто это юг
и солнце сверху обнимали.
Тянулся ночи напролёт
он к фонарю как будто к свечке,
и таял, таял, таял лёд
в замёрзшем маленьком сердечке.
Мигали жёлтые огни,
росток согретый рос упруго,
и оба знали, что они
уже не могут друг без друга.
Фонарь светил и тихо гас,
но знал, что прожил не напрасно,
что жизнь цветка своей он спас,
и эта смерть была прекрасна…
Тянулись дни мои в тоске,
как будто в сумке морозильной.
Висела жизнь на волоске,
на ниточке любви бессильной.
Но всё ж с улыбкой на убой
я воспаряю в эмпиреи
от мысли, что тебя, мой бог,
моя последняя любовь,
последним вздохом отогрею.
***
Трогательность весенняя и осенняя строгость, —
всё это разноголосья и полюса любви.
На краю воскресения и падения в пропасть —
только лишь ты зови меня, ты лишь останови.
Сколько грабель целовано — только не впрок уроки.
Пусть не дано изведать нам дважды одной реки,
пусть уже всё отлюблено — сладостны даже крохи.
Я соскребу любёнышей с каждой своей строки.
Пусть парусами алыми машет нам каравелла.
Ну а когда простишься ты, в прошлое уходя —
буду любить последнее — как это у Новеллы —
плащ твой, и гвоздь под кепкою, и даже след гвоздя.
***
Я слишком тебя люблю,
чтоб воспринимать серьёзно,
но этим не умалю,
когда умиляюсь слёзно:
как птенчик или зверёк,
нуждающийся в опеке,
на нежность к себе обрёк,
что вдруг увлажняет веки,
когда вместо взрослых слов –
блаженный сюсюк и лепет,
как птица несёт улов
и гнёздышко в сердце лепит.
Сильнее те, кто слабы.
Любить как дитя, зверушку,
и тушку своей судьбы
бросать тебе как игрушку,
чтоб сердце твоё – дитя –
лишь тешилось, утешалось,
я буду любить шутя,
душа в себе боль и жалость.
***
Как ребёнка я тебя балую,
обнимаю плечиков броню.
Там в прихожей – кучка поцелуев.
Я их соберу и сохраню.
За порог куда-то закатились,
столько лет мне были не видны.
Где-то по углам они ютились,
так малы, тверды и холодны.
Их возьму, дыханьем отогрею,
положу на мягкую кровать.
А потом пошлю тебе скорее –
можешь снова ими целовать!
***
Ты мой детский секретик за тонким стеклом,
что пыталась согреть я дыханья теплом.
Когда было приказано сердцу убить
то, что холить хотелось, ласкать и любить,
я его утаила в знакомом лесу,
закопала и знала, что этим спасу.
Кто-нибудь извлечёт через тысячу лет:
лист засушенный, шишку, трамвайный билет,
цветик с кладбища, фантик, блокнотный листок –
позабытого чувства сухой лепесток.
И любовь всё расскажет своим языком
даже тем, кто был с нею совсем не знаком,
языком листопада, колосьев и трав,
власть распада, и злости, и смерти поправ.
***
Хворост нежности подброшу,
сердце растоплю.
Никогда тебя не брошу.
Я тебя люблю.
Если вдруг ты заболеешь,
станешь горевать,
сердцем лучше батареи
буду согревать.
Если от обид заплачу
или разозлю –
это ничего не значит.
Я тебя люблю.
Это просто, очень просто,
как растить цветы.
У меня в душе есть остров.
Он зовётся Ты.
***
Ты только меня запомни –
и радости, и печаль.
И тесноту этих комнат,
и в чашках горячий чай.
Как мы сидели у компа,
смотрели фотки твои.
Ты только меня запомни –
не надо слов о любви.
Не надо разбрасывать комья,
карабкаться на Синай.
Ты просто меня запомни
и лихом не поминай.
Я – средь своих аптечек,
ушли мои поезда,
а ты для меня лишь птенчик,
что вылетел из гнезда.
Лети высоко, отважно,
пусть будет другим финал...
Но мне почему-то важно,
чтоб ты меня вспоминал.
***
С неба стекают капельки...
Сколько же слёз людских...
Старенький или маленький –
жалко тех и других.
Где-то цветочек аленький
наших желаний ждёт...
Спи, засыпай, мой маленький,
счастье к тебе придёт.
Мишки твои на коврике
сны охраняют пусть.
Ветки берёз во дворике
пусть отгоняют грусть.
Будешь когда-то старенький,
немощный и больной.
Будут небес фонарики
путь освещать земной.
И на Харона ялике
переплывёшь ручей,
к Богу вернёшься маленьким,
светом его очей.
***
Как ребёнок в детском саду,
что забыли когда-то забрать
и оставили тут на беду
одному догорать...
Жизнь промчалась – иду, иду!
Тебе не с кем в саду играть.
Я несу для тебя еду...
А уж умирать.
Что за с временем ерунда,
словно ветром его отнесло...
Это божья соломинка, да?
Нет, Харона весло.
Я хотела к тебе скорей,
но была другим занята.
Почему тут вместо дверей
отлита плита?
***
Как стая лебедей – седоголовых лет –
летит их череда всё дальше и всё тише…
Ненастье за окном. Закутываюсь в плед.
На свете счастья нет. Но счастья нет и свыше.
Но сладко вспоминать, как расступалась тьма,
как пелось в унисон, любилось как легко нам,
как удалось потом мне не сойти с ума
и выжить вопреки логическим законам.
Но жизнь идёт вперёд, что там ни говори,
и я ращу цветок средь засухи и жути,
как Лиса приручал Принц Сент Экзюпери,
как Виллем Рагнарссон заботился о Джуде.
***
Буду память в бреду допрашивать:
покажи мне меня, меня,
ничего не дав приукрашивать
в неподкупных софитах дня.
Это та, вдали – неужели я?..
но в ответ лишь легенда, миф,
и одно твоё отражение
в умилённых зрачках моих.
Где граница проходит ярая,
что проводит, кто не велит,
где твоя рука, где моя рука,
у кого теперь что болит.
***
Легче станет заживать,
если нежно жить.
Раны мира зашивать,
а не ворошить.
***
Я, как и все, хожу под Богом,
шаги тихи,
чтоб никому не вышли боком
мои стихи.
***
На волнах памяти качаемся...
О одиночество ночей!
Живём, как будто не печалимся,
и я ничья, и ты ничей.
Слова догонят, схватят за душу,
а после бросят тут одну...
Обрывок песни, запах ландыша
заденут тайную струну.
И образ прошлый, словно вылитый,
сверкнёт на дальнем берегу...
О нас ещё не позабыли там
и душу сверху стерегут.
Мы словно пух от одуванчиков,
летим куда-то в полумгле...
И небо всё из звёздных мальчиков,
что маму ищут на земле.
***
В новый год все немножечко дети
(а не только немного волхвы).
Ну куда же, куда же нам деть их –
жажду чуда, орехов, халвы,
мандаринов, хлопушек, снежинок,
духа хвои, огня очага…
Сколько было у счастья ужимок
и смешинок, ушедших в снега...
Сколько жизнь у нас уворовала
светлой радости детской, но я б
декабрём бы их премировала –
всех людей, переживших ноябрь.
Я вручала б надежду на счастье
как медаль за лихие года,
благо та не распалась на части,
сохранившаяся в холода.
В декабре день особенно светел,
взгляд приветлив и искренен смех.
Мы опять на минуточку дети.
Это лучший подарок для всех.
В дни иные – плохая, лихая,
жизнь опять обнимает, гляди,
и конфетами нас, и стихами
осыпает как тем конфетти.
Ты навек в моём сердце прописан,
не за доблести и красоту,
знай, что ты мною узнан и признан,
и обласкан, как в детском саду.
Я люблю тебя напропалую,
и дарю, и варю, и налью.
Я тебя не милую – балую,
и любимою сластью кормлю.
Новый год – словно сваха и сводня –
всех повяжет в весёлой гульбе.
И мне нужно так мало сегодня –
лишь улыбку ребёнка в тебе.
***
Я свою записываю жизнь,
как прошёл сегодня день и вечер.
Прячется меж строчек, покажись,
самый мой любимый человечек.
Что-нибудь скажи мне невзначай...
Я в тебе и впрямь души не чаю,
разливая нам зелёный чай
и печаль улыбкою смягчая.
Счастье и несчастье на весах
жизнь уравновесит где-то средне.
И меня однажды в небесах
ангелы-хранители зафрендят.
Я срываю звёзд календари
и в любовь вставляю словно в раму.
Боже, невзначай не удали
эту дорогую мне программу.
***
Жар душевной тяги,
жалости в крови
как к птенцу, дворняге,
цветику в траве,
за которых страхи –
только лишь живи! –
горячее страсти
и сильней любви.
Ешь, а то остынет…
Ты моя семья.
Не беда, что ты не
чувствуешь, что я.
Подчинясь заботам,
вить гнездо в груди.
И не важно, что там
будет впереди.
***
Любить — это значит жалеть.
(Героя любить — это пошло).
Страдать за него и болеть,
спасать, если и невозможно.
Кто слаб как дитя и старик,
любить оступившихся, падших,
отверженных и горемык,
поникших, погибших, увядших.
Чтоб рядом с прекрасными быть –
нет наших заслуг и усилий.
А чёрненькими полюбить –
вот это не каждый осилит.
Коль будут сердца без границ
себя открывать без опаски –
из чудища выглянет принц,
как в мудрой бесхитростной сказке.
***
Как сто сестёр тебя люблю я,
как сто сестёр.
Моя любовь как алиллуйя,
а не костёр.
Под тенью пальмы, солнцем юга
нам не бывать.
Мне хочется тебя баюкать
и укрывать.
И сердце бьётся, не шалея,
не в унисон.
Ребёнку ведь всего важнее
спокойный сон.
Люблю тебя совсем не страшно –
легко, шутя.
Живи, солдатик мой бумажный,
моё дитя.
Люблю тебя без соли-перца,
а как родню,
и в этом мире, словно в сердце,
я сохраню.
Сквозь грязь и холод, дым и копоть,
сквозь кровь и смерть
я сохраню твой нежный локоть
и тихий смех.
Люблю, как и не снилось Богу
в его кругу,
как сто сестёр любить не могут,
а я могу.
***
И шеи тонкий стебелёк,
и плечи, что не опереться...
Но ты мой тёплый уголёк,
которым я могу согреться.
Костёр губами не раздуть,
из искры не взовьётся пламя,
но он мне освещает путь,
не обжигая и не раня.
Цветочек, в чём жива душа,
так хрупок кажется, изнежен.
Но, над землёй его держа,
не даст сломать железный стержень.
И я, как частоколом строк,
тебя от бед оберегаю,
и верю, что в конце дорог
ждёт жизнь какая-то другая...
***
На торте свечки зажигаю,
а ты задуй.
Жизнь как воздушный посылаю
я поцелуй.
И отступает прочь печалька,
тень от лица,
когда как розовая чайка
кормлю птенца.
Земля пылает под ногами,
гремит фугас,
а я обеими руками
держусь за нас.
Да, кто с мечом приходит, тот и
гиб от меча.
Но смерть устала от работы,
её меча.
Уходит жизнь, уходят люди
водой в песок,
но как и прежде лучший в клюве
тебе кусок.
Осмеян белый голубь мира,
все на войну!
О не оставь, что сердцу мило,
меня одну.
Судьба отныне на кону ведь
и страх невстреч...
И накормить, и приголубить,
и уберечь.
Пусть будут вкусные обеды,
свет меж людьми.
И это будет днём победы
моей любви.
***
Бывают ли бесполезными
любовь, красота, добро,
бессмысленными, безвестными,
не мудрствуя хитро?
Не всё поверяется алгеброй
и меряется в рублях.
Воздастся потом у ангелов
нам туфелькой в хрусталях.
Не думай о принцах, золоте,
души протирай стекло,
пока ещё кто-то голоден
на ласку и на тепло.
Несчастного и болезного
прекрасное исцелит.
Оно полезней полезного
и действеннее молитв.
Не важно, в каком тут ранге мы
и позваны ли на бал.
А бог потом или ангелы
нам выставят высший балл.
***
Я взяла тебя в своё сердце,
хочешь этого или нет.
Никуда уж тебе не деться
от меня, мой родной брюнет.
И не важно, что далека я,
не подруга и не жена,
и не знаешь, зачем такая
я тебе позарез нужна.
Буду есть тебя вместе с кашей,
буду ждать, пока налюблюсь,
слов, которых вовек не скажешь,
снов, в которых тебе явлюсь.
Бесполезны замки и дверцы,
бесполезен бронежилет.
Я взяла тебя в своё сердце,
хочешь этого или нет.
Пусть не в дом, не в судьбу, не в паспорт,
я не пастырь, не поводырь, –
но сниму твою хмурь и пасмурь
и улыбку раздвину вширь.
Я взяла тебя только в сердце –
в мимолётный ночной просвет,
побратима, единоверца,
чьё молчанье мне лишь в ответ.
Пусть сама я не из металла,
не дал боже детей, внучат,
но двужильной теперь я стала,
и два сердца во мне стучат.
***
До жизни мы – всё и всегда.
При жизни – лишь чуть и теперь.
А после уйдём в никуда
в раскрытую наглухо дверь.
Как раньше жила без тебя?
Но ты был незримо со мной.
Теперь и с тобою, дитя,
мне быть всё равно что одной.
Настолько сильна эта связь,
что всё ей подчинено,
и ты во мне был отродясь,
в любовь мою всё включено.
Я спутана нитью веков
и ветром в моих волосах,
и кружевом от облаков,
и ветками в наших лесах.
И так я тобою полна,
что сам ты не нужен почти.
Прильнёт и отхлынет волна...
Прочти это всё и прости.
Ты солнечный зайчик в окне
иль тень, ускользнувшая прочь?
Ты жизнь, что осталась на дне,
иль вечная звёздная ночь?
Поймавшая солнце вода –
и мертвенный холод планет...
На каждое – радугой – «да» –
закрытое тучами «нет».
***
В этом мире, где всё не слава
богу – слов найти не могу,
словно мачеха в лес послала
за подснежниками в пургу.
Их не водится там, я знаю,
и не время, и не сезон,
но их лепит пыльца лесная
и подсказывает мне сон.
В мире, где холодов кромешность,
где кругом лишь одни враги,
как руду, добываю нежность,
невозможности вопреки.
***
Перезвон телефонный,
сердец перестук…
Мой родной, незаконный,
неназванный друг.
Телефонную трубку
будто руку держу.
Как ранимо и хрупко
то, над чем я дрожу.
Я люблю в тебе то же,
что в цветке и щенке,
словно нежную кожу
прижимая к щеке.
Пусть легки, повседневны,
незаметны слова,
как летящая с неба
на дорогу листва.
Словно свет заооконный,
ты в ладони лови
мой звонок колокольный,
что звонит по любви.
***
Любовь вернётся. Только по-другому.
Прислушивайся изредка к душе...
Она не умерла, лишь впала в кому.
И оживёт, когда не ждёшь уже.
Узнай её в улыбке мимолётной,
во взгляде сквозь трамвайное стекло,
в случайной фразе, вроде бы холодной,
таящей неумелое тепло.
Все люди дети, жаждущие ласки,
прикосновенья тёплого следа,
но из опаски надевают маски,
боясь обжечься об осколок льда.
Ты подойди и приоткрой ту маску –
увидишь, может быть, дорожки слёз,
кривой улыбки жалкую гримаску
и всю ту боль, что в глубине он нёс.
И с той поры ты за него в ответе...
Все люди дети. Возраст не при чём.
Любовь сама найдёт тебя на свете,
светя во тьме фонарика лучом.
***
Я всё это лишь придумала.
Оно лишь в моей груди.
С ладони пушинку сдунула –
лети!
Я думала, ты мой маленький,
и всё это не всерьёз.
Но ты стал последней капелькой
всех слёз.
И чаша та переполнилась
и хлынула ливнем всласть.
Душа моя, ты исполнилась.
Сбылась.
***
У жизни новая глава.
Простим погрешности.
Ко мне слетаются слова
на крошки нежности.
А я с ладони их кормлю –
пусть не печалятся,
учу их говорить «люблю» –
и получается.
Они просты и озорны,
как те воробушки,
вам все их пёрышки видны
и даже рёбрышки.
Мои словечки для того,
кто ими лечится,
для человечка одного,
для человечества.
***
Предвижу неблаговоленье
и молчаливый твой упрёк
за те словечки умиленья:
«птенец, дитя моё, зверёк».
Как будто в раковине сердца
пригрелся розовый моллюск,
и нет другого выжить средства,
и я люблю, кормлю, молюсь.
Я знаю, рано или поздно
гнездо останется пустым.
И вот зову тебя не звёздным,
а словом детским и простым.
О сердце, послужи гнездовьем,
уютным домиком птенцу.
Я буду жить своей любовью,
не веря скорому концу.
***
Опять иду по той аллее
и мучусь счастьем и виной.
Люблю и мысленно лелею
тебя, рождённого не мной.
Мне машет веточка каштана, –
кому-то хворост и дрова.
Слова, что я не дошептала,
дошепчет дождь и дерева.
Всех одноклеточных простила,
чей мир – шмотьё и колбаса...
Любовь, что сердце не вместило,
дымком уйдёт на небеса.
Но вновь наутро улыбнётся,
лучом в окошке замелькав.
И ливнем на тебя прольётся,
и веткой тронет за рукав.
***
Средь парней заводских, бабёнок,
инородный в своём кругу –
позабытый судьбой ребёнок,
зяблик, стынущий на снегу.
Ждать чего-то душа устала
и сложила свои крыла...
Я таким его увидала
и в судьбу свою забрала.
Кем он стал для меня? Не знаю…
То ли цветик, то ли птенец.
Вспоминала его из сна я,
но не помню его конец.
Смотрит словно колючий ёжик
иль нахохленный воробей…
Месяц, спрячь от греха свой ножик
и его во мне не убей!
***
Никогда не забыть того места,
где зарыт был кусочек души.
Что б потом ни дано было вместо –
ты вернёшься однажды в тиши,
ты вернёшься туда тихой сапой,
чтобы вспомнить былую тоску,
и как зверь будешь пробовать лапой,
и когтями скрести по песку.
И глядеться в себя как в колодец,
одержимая мыслью одной:
вдруг он выглянет — прежний уродец,
незабвенный, болезный, родной.
***
Нет, будем о грустном, будем –
далёком, родном, напрасном,
хоть хочется больше людям
о грозном или о грязном.
Мы все на этой планете,
оставшиеся одними, –
в саду забытые дети,
что верят – придут за ними.
Живём мы какой-то миг тут,
всё застила цель благая,
но верят: найдут, окликнут…
Ну вот я вас окликаю.
***
Я люблю всё нежней и нежней
и от нежности скоро расплавлюсь.
Мне любовь всё нужней и нужней.
В одиночку я с нею не справлюсь.
Всюду вижу и слышу тебя,
в гуще уличной, в полночи млечной,
щели дома плотней утепля
лоскутками материи вечной.
А стихи, словно стая гусят,
провожают меня до вокзала,
и на ниточке жизни висят,
и хотят, чтоб я их написала.
Но я их не пишу, а ношу
их у сердца, и нянчу ночами, –
и у Бога одно лишь прошу, –
чтоб не отнял бы этой печали.
Чтоб из этих намоленных строк
гуси-лебеди в небо взлетели,
и, пока не взведётся курок –
растворились в небесной пастели.
***
Хоть дёгтем жизнь мою вымажь –
к любви не пристанет грязь.
Мой вечный малыш, любимыш,
с душой твоей лажу связь.
И слова высокий градус
превыше, чем все суды.
Ты чья-то чужая радость
и песня моей судьбы.
Наш путь с тобой запорошен –
непрошена, не жена.
Но где-то в далёком прошлом
я тоже тебе нужна.
***
Ёжик замёрзший пытался согреться,
но, приближаясь к другому ежу –
только сильнее укалывал сердце,
ранит защита подобно ножу.
Можно согреться, лишь сбросив иголки
и прижимаясь телами к телам.
Дождь ли, метелица, ветер ли колкий,
всё нипочём будет, всё пополам.
И человек – не такой же ли случай?
Хочется-колется сердцу опять.
Что же ты смотришь, как ёжик колючий,
не подойти к тебе и не обнять.
***
Радовать тебя да баловать,
и хотела б, чтоб тебе
не пришлось бы больше вкалывать,
жить бы в мире и в тепле.
Чтоб заботы с опасеньями
не коснулась даже тень,
чтоб субботы с воскресеньями
повторялись каждый день.
Чтобы к чаю были тортики,
было чтиво по душе,
а в глазах плясали чёртики,
и улыбка до ушей.
***
Плакатов бравых череда
не прячет ярого оскала.
Я не пущу тебя туда,
как мама в детстве не пускала.
Из комнаты не выходи,
не выходи из мирной зоны,
из жизни, из моей груди,
чтоб поминать потом бессонно.
Смотри, недавние свои,
какими злыми стали лица.
О, не пополни их слои,
чтоб с ними твоему не слиться.
О, уцелей в слепой вражде,
в миру, сердцами оскуделом,
и в этой грёбаной среде
останься инородным телом.
***
Может быть, если крепко поцеловать,
я смогу твоё сердце расколдовать.
Если нежно погладить его, согреть,
то не будет птенцом трепыхаться впредь,
волноваться, злиться по пустякам,
попадать в больницы, к чужим рукам,
а стучать ровнее весной, зимой,
и лишь чуть сильнее на голос мой.
***
Бывает, что любовь нас убивает?
А счастливы другие, кто ни-ни?
От поцелуев губы убывают?
Нет, только обновляются они.
Истреплется в лохмотья только сердце,
поскольку вечно надобно ему
о сердце чьё-то твёрдое тереться,
стирая оболочку как тюрьму.
Когда же наконец оно сотрётся
и превратится в пепел, тлен и сор,
на сердце невредимом остаётся
любви его невидимый узор.
И это будет крепче, чем кольчуги
защитная надёжная броня.
Стучатся в сердце клювиком пичуги,
его навеки в счастье хороня.
***
Тот, кого я люблю, никогда не бывает виновен,
он превыше грехов, подозрений, досад и обид,
потому что смотрю на него со своих колоколен,
и ничтожная радость во мне во всё горло вопит.
Для него по утрам этот птичий заливистый посвист,
всё ему одному, потому что люблю за двоих.
И навеки на нём теперь этот немеркнущий отсвет,
поцелуи дождя или снега заместо моих.
Он просвечен во мне от макушки до самого детства,
почему-то отмечен и избран меж всеми людьми.
И ему никуда от меня теперь больше не деться,
от кавычек и скобок в себя заключившей любви.
Там, за скобками, много чего не вошло и осталось.
Как руками, его обвиваю зелёным плющом.
И любви никогда не коснётся застой и усталость.
И любимый всегда наперёд и навеки прощён.
***
Мы прячем что-то, чтоб не потерять,
и лишь потому теряем.
Нам крылья даны, чтобы воспарять,
а мы им не доверяем.
Нам трудно, даже если в очках,
в своём королевстве адском
увидеть золушку без башмачка
и деда мороза в штатском.
Мы ходим, лавируя между людьми,
и так одиноки все там.
Пылятся наши запасы любви,
закутанные брезентом.
А надо бы просто и без затей
любить людей, человеков,
любить их словно своих детей,
без бонусов и кешбеков.
А лишь потому, что губы для губ
и плечи есть для объятья,
и им, как птенчикам из скорлуп –
нужны мы все без изъятья.
Как важно, чтоб кто-то сказал: «привет»,
и поднял бы тост: «Лехаим!»
А в темноте мы идём на свет
или в себе зажигаем.