не помню
был карандаш. ещё тетрадь была
в забытом доме на краю села,
где опускались облака на крышу,
а я писал про дом и облака,
и возвращалась на круги строка,
и выходил из круга шишел-мышел.
была ноль пять из местного сельпо,
ещё трещал будильник ночью, по
которому я выходил на воздух.
там ветер целил мне в лицо и грудь,
и на ладонь садился отдохнуть,
и исчезал в непостижимых звёздах.
была кровать и шаткий табурет,
по мостовой шагал парад планет,
ведро гремело, вечность грохотала,
но стоило привстать из-за стола –
незавершённость сущего и мгла
терялись в разветвлениях фрактала.
бренчал амбивалентный карнавал,
под этот звон я напрочь забывал,
что надо забежать ещё в сельпо мне.
гудели так тревожно провода…
была ли рядом женщина тогда –
не помню.
бетельгейзе
человек к человеку пришёл говорит открой
я уже не могу ночевать на земле сырой
я продрался сквозь сумрачный лес и гнилую гать
я полжизни в бегах я устал ото всех бежать
догоняют враги не откроешь и мне каюк
человек человека послушал и дверь на крюк
у него сыновья и жена и белья бадья
у него именины и правда всегда своя
*
человек удивляется снится такая чушь
в подошедший трамвай забирается неуклюж
и садится и молча глядит в ледяную тьму
и гадает гадает к чему этот сон к чему
почему что осталось внутри то сидит внутри
а из слабой груди на полметра торчат штыри
почему за окном и на сердце полярный лёд
и трамвай альтаир бетельгейзе в депо идёт
переболеем
не волнуйся, в этот безмолвный час
вдалеке от суетных звёздных трасс
только снег и степь окружают нас,
отлежимся, переболеем.
посмотри на небо, родная, вот
там река молочная вверх течёт,
и Христос бредёт по разливам вод
между Овном и Водолеем.
и куда ни взглянешь – повсюду бог,
если верить Ницше, он… занемог,
возлежит и стонет, всё ах да ох,
на небесном своём Сионе,
а вот там, под Лирой, певуч и жгуч,
между рваных тряпок опальных туч
разгорелся ярко-зелёный луч –
это мы на Его ладони.
они говорили
а они говорили – люби и детей плоди,
а они говорили – давай, мужиков рожай,
а потом вылезали вожди, как грибы в дожди,
и шутили – бабай, но являлся из тьмы мамай
приходили домой, забирали с пелёнок в строй,
говорили, зачем же их нежить, ведь им не жить,
и считали на первый-второй, на мертвец-живой
городскую слезу, деревенскую волчью сыть
и шептали родне, что ребёночек мил и мал,
на сберкнижке клялись, мол, дождёмся иных времён.
посулив материнский фальстартовый капитал,
а потом уверяли, покайся – и ты спасён
а в конце обещали ребёнку тоннель и свет.
ни того, ни другого, ни третьего больше нет
фонарь
проснёшься ночью, выйдешь неодетый
на свежий воздух с мятой сигаретой,
подпрыгнешь, окунёшься в тайный сад,
где фата исключительно моргана,
где злой телец косит альдебараном,
поскольку стал немного глуховат,
на гончих псов с их неизбежным лаем,
и вдруг услышишь: «мы его теряем,
разряд».
потом стена с люминесцентной лампой,
кровать и простыня с квадратным штампом,
и принесёт бананы и хурму
условный друг. чтоб не смотреть на друга,
глаза закроешь – в этой кали-юге
захочется увидеть одному,
как худенькая девочка неспешно
проходит с фонарём из тьмы кромешной
во тьму.