Бесшумно голуби порхали
в июльской, жгучей синеве,
и зерна вечности клевали,
даруя сонм теней траве.
И вот уж площадью Сан-Марко
казался летний небосвод,
дыша размеренно, но жарко
минуты двигались вперед.
Я ж на мосту под солнцепеком,
сраженный видами, застыл,
а в небе нынче яснооком
столпотворенье птичьих крыл.
Да, облака, чьи перья-крылья
воздушней легонькой души –
немые голуби всесилья
беспрецедентно хороши!
Они легко, непринужденно,
раскрывши клювы вдаль неслись,
в движеньях верных утонченно
и мощь, и грация слились.
А мысль-стрела, не поспевая
за серебристостью пера,
но отвлеченно-кочевая
была на вольности щедра.
Как вдруг всё резко изменилось,
душа наполнившись тоской,
с небесных пиков опустилась
и тотчас сделалась больной.
Увидел я – невольный зритель,
как синь ударила в набат –
со всех сторон в ее обитель
вползал немыслимый закат.
Светила грозного посланец,
он разрастался на глазах,
и голубей губил багрянец,
уже царящий в небесах.
Как если б вдруг набухла жила
и разразилась в синеву
потоком крови; это было
в бреду, во сне иль наяву..?
Тут что-то новое... (тревога?)
вмешалось в мерный ход вещей,
лязг катастрофы-некролога
исторгло в мир горнило дней.
А черный ветер сплел воронку,
мне в ней почудился оскал
стального будущего – звонко
в ушах гремел его металл.
И обхватив главу руками,
как обезумевший старик,
он меж землей и облаками
изобразил беззвучный крик!