СТРАШНЫЙ ДЕНЬ.
******************
Часть 1. ПРОСТАЯ ЖИЗНЬ.
Ольга Степановна достала из чулана узел с поярками*, бросила его на пол под лампочкой. Уселась рядом на стульчик, развязав, достала кипку шерсти и принялась корявыми от старости пальцами выбирать из неё мусор.
С кухни, поужинав, пришли трое ребятишек, правнуки. Они с любопытством уставились, как бабушка зачем-то теребит шерсть. Потом младший шустряк Колька схватил клок, ловко обобрал колючки и с гордым видом бросил его в чистую кучку. Бабушка проверила работу, похвалила. Остальные, подглядев за Колькой, тоже набрали шерсти и уселись на полу полукругом у узла. Работа в четыре руки заспорилась.
Некоторое время все молча ковырялись в лохмотьях. Неожиданно Витька шестиклассник спросил:
- Бабуль, расскажи, как ты жила в войну здесь у нас на Иве? Мы сейчас в школе по истории как раз проходим ВОВ…
- Что ещё за ВОВ? – Удивлённая, переспросила Ольга Степановна.
- Так сейчас войну сокращенно называют – Великая Отечественная война.
- Нет уж, зови полным именем! Её не сократишь и не вынешь отсель, - бабушка вздохнула и прислонила ладонь к груди,- Там до ныне лежит и кровоточит, постылая! А первый-то день я больше всего помню…
- Расскажи, - попросили мальчишки.
Бабушка недоверчиво хмыкнула:
- Дык, чево я вам расскажу? Здесь не было ни грохота пушек, ни стрельбы. Даже самолёты, слава Богу, над Ивой не пролетали, одно слово – глушь несусветная. Были только мы, бабы, старики и дети малые… Чай, вам и слушать-то про нас, горемычных, не интересно. Я ведь знаю: вам подавай что-нибудь боевое - как бойцы танки поджигают, как мосты взрывают и главное, чтоб наши всегда врагов побеждали, - засмеялась старая Ольга Степановна, стараясь всеми правдами и неправдами отнекаться от просьбы.
Маленький Колька не отставал:
- Говоришь, что помнишь тот день, когда войну объявили...
- Как щас вижу, весь до минутки, будто вчера всё было…
- А он, тоже там у тебя внутри лежит? – Не отлеплялся дотошный мальчишка.
- Лежит, Колёк… Иной раз память, будто варом, обдаст сердце. Страшный! День, когда померла мирная жисть…
По-детски в захвате любопытства он пропищал:
- Вот и расскажи нам о том дне… твоём страшном!
Внуки удивились, увидев испуганную бабушку. Отрешенная, она не смотрела ни на шерсть, ни на мальчишек, а уперлась недвижными глазами куда-то внутрь себя. Дети почувствовали, что у неё там, в памяти, как в старом сундучке под кроватью, есть что-то важное и интересное – уж точно не старинный сарафан и не белые тапочки с крестами на носках. Вразнобой они вружились* упрашивать.
- От начала и до конца расскажи, - поблескивая хитрющими глазками, писклявил Колька.
Он положил очищенный клок поярок в общую кучку. Ольга Степановна умильно посмотрела на ребятишек - те старательно своими красненькими пальчиками шустро ощупывали кипки, выхватывали мусор, и репьястая шерсть становилась мягкой шелковистой куделью. Благодарная, она собралась с мыслями, облизала губы и стала рассказывать:
В тот день мы встали пораньше, пришла пора картошку опахивать, а то вот-вот зацветет. Ваня, это ваш прадед Иван тогда ещё молодой, за лошадкой на конный двор сходил. А я корову подоила и в стадо сгоняю. Пастух, рыжий парень Сёмка, меня увидал и весело доложил:
- Хозяйка, твоя корова вчера после обеда с быком гулялась, а сейчас, гляди, не толшиться, и быки на неё не прыгают, даже вон и не нюхают, значит, обошлась! Ты, чтоб не забыть, запиши: сегодня двадцать второе июня, а на численнике отсчитай вперёд девять месяцев – получишь срок телиться твоей Жданке, получается где-то в конце зимы, уже в сорок втором году… Поняла?
Я мотнула головой и крикнула:
- Спасибо, что уследил!
- Такая у меня должность – коровий начальник, все ихние шуры-муры в стаде знаю, - пошутил Сёмка, засмеялся и, поравнявшись со мной, гаркнул. – Ну, живей пошли, кишкомёты! – Размахнулся и что есть мочи хлопнул плетью, как из ружья прогрохотало, я аж присела.
Гулом покатилось по нашим горам эхо, как пустая железная бочка, унеслось куда-то в Каменный овраг, осыпалось по опушкам громкостью и вернулось обратно. Как кот, поурчало у моих ног и стихло.
Над Бутырской* горой поднималось улыбчивое, как Сёмка пастух, курносое солнце, а по лугам розовый ватолой* стелился туман.
От дороги по-летнему першило пылью. От коров отзывало молоком и шибало навозом. Бодрила росная свежесть.
Ах, как в смородине у речки пели соловьи, как безумные; ни одной минуты не было, ни одного мига, чтоб тишина пустовала - сплошное пение, от которого нутрё щемило предчувствием любви.
Вот таким оно было то утро, на всю жизнь в памяти осталось - красное солнце вихрастое в туманах, чистоголосые соловьи, лёгкость молодой жизни в сердце, хоть лети к лесу за стадом да пой во всё горло песню! Казалось, что Сам Господь смотрит на потонувшую в лесах нашу Иву, прощает всех нас грешных и сулит всему белу свету счастье.
Картошку опахали быстро.
Мужик за сохой ходил и управлял полицей*, а я лошадь ровно по борозде водила. Молодые были, ухватистые: раз, раз, шаг, шаг – и готово!
Я печку затопила и блинов испекла. После завтрака хозяин погнал лошадку обратно на колхозный двор. Запрыгнул в телегу и уже с моста крикнул:
- Меня обедать не жди! Сегодня мы, дорожники,* выходные. Ванька Гаранькин вчера нас мужиков на помочь* позывал - ему флигерь* на мох составлять. Там и отобедаю…
В печку я дубовых дров подкинула, чтоб углей нажечь – хлебы у меня по воскресениям, на всю неделю выпекаю. Ещё с вечера поспу* из ржаной муки затеяла. На ней тесто в квашне замесила, когда подошло, разложила: на стол – ковриги круглые, а в формы – хлеб кирпичиками; пусть подходит до посадки-то.
Слышу – маменька на дворе с внуком галдит. Дверь настежь была открыта, а дверной проём, как икона, сияет золотом солнечного света. И звёздочками в воздухе плывут серебристые пушники с вётел, а в серёдке светлого квадрата вижу маменьку – сидит на табуретке, как блаженная, и жёваным варёным яйцом кормит цыплят.
Утром их, крошечных, целую стайку наседка из лопухов привела. Вот, глупая курица – облюбовала себе гнездышко в укромном местечке рядом с двором, нанесла яиц и втихаря села выводить малюток. Она перестала появляться на дворе с курами при кормёжке. « Где моя рябенькая курочка? Наверное, коршун унес. Жалко бедняжку», - тужу я о ней. А она через три недели явилась: радуйся, хозяйка, вот, она – я и вся моя семья!
Цыплята, желтые, пушистые, как вербные цветочки по весне, бегают туда-сюда около клушки и до рези в ушах цыкают. Подбегают к мелкой сковородке, клювиками тычутся в крошево и головкой так трясут, что крошки с носа разлетаются в разные стороны, а из другой сковороды пьют водичку - пля-пля-пля, задрав вверх носики.
Васька радовался. Он, разинул от удовольствия рот, аж текли слюни. Хватал в руки цыплёнка, мягкого, тёплого, – тот дёргался и пищал, что было цыплячьей мочи, пи-пи-пи. А Васька от возбуждения кричал ещё сильнее и убегал в сторону от наседки, чтоб разглядеть и потрогать птичку. Сердитая мамаша, распушив перья, раскрылившись, догоняла, налетала поклевать мальчишку и громко квокала, дескать, не хватай, отдай малыша...
Старуха махала на грозную наседку своим ореховым бадиком и кричала:
- Вася, Вася, подпихни ей цыпку, а то она кабы глазик тебе не выклевала! Кши- кши, окаянная…
Я смотрела на них и улыбалась, сердце от материнского счастья прямо прядало, обливаясь маслом радости.
Скоро тесто на столе вздулось муравьиной кочкой. Я мокрыми ладонями смачно похлопала по бокам, расправляя кочки, помочила в воде палец и им, чуть вдавив, кресты на ковригах написала: как же, хлеб – он святой. Потом разгребла угли по сторонам, подмела золу до чистого пода и посадила хлебы: круглые деревянной лопатой прямо на кирпичи, в формах задвинула кочергой.
Скоро полдень - пора идти доить корову. Я прикинула, что, пока тесто упекается, ваккурат* управлюсь с дойкой. На стойло я нарядилась в новую светлую кофту и фартучек подвязала фасонистый с голубой оторочкой, чай, молодицей была, не прочь и постатиться*. Блинов мазаных Сёмке в квашельник* завернула и в ведро уложила.
Да, да – в ведро! Корова у нас была ведерница, летом в обед по целому ведру молока давала, Жданка моя милая…
Шла по лугам вдоль горы. Высокое солнце припаливало спину, и в этом припале сердце млело усладой молодости.
На стойле баб, почитай, аж с трёх улиц сошлось – тут уж не базар, а крикучая ярмарка. Овода здоровые, как воробьи, над стадом гудят, коровы взлягушки кругами у стойла от них носятся, им одно спасение – в речку. Как бегемоты рогатые, все подоенные буренки в воде стоят, дремлют и серку жуют.
Дойка была в самом разгаре. Тут и там цвиркали в подойники молочные струи: в пустые с визгливым звоном, а в полных звук от струи глох и путался в пене.
У входа в шалаш на ветерке босиком сидел Сёмка и, отлячив от усердия губы, упорно скоблил ножиком палочку. У ног белела свёртка бересты.
Хоть и жили при колхозах ещё бедновато, но потихоньку из лохмотьев нищеты народ стал выползать – вон, как щас вижу, у леса по тенистой опушке рассыпались и пестрели, что тебе цветочки, нарядные девчёнки в простеньких ситцевых кофточках - жёлтых, белых, голубых - и землянику собирали. И хлебушко уже пекли чистый, без лебёдного подмеса. Могу даже отщипнуть трошки от свово достатка и на радость угостить пастушка блинками.
- Вот возьми, – я подала узелок и спросила, – а зачем прутик-то скрентаешь*? (колоть, драть, щепать лучину)
Он взял угощение, повернул, аж ольховое от веснушек, лицо к лесу, объяснил:
- Вон девки… они ягод принесли, в чашку насыпали и молоком залили, а мне и хлебать-то не чем. Вот и пришлось мастерячить ложку из бересты… корец*.
С дойки шла с подружкой по детству кумой Верой.
Мы с ней, когда были в девках, на гульбище посестрились, точнее сказать - покумились, и крестиками обменялись; тогда на Троицу молодёжь веселилась в березняке. С тех пор звали друг дружку не иначе, как кума.
Она мне всю дорогу жаловалась на свово мужика*; его Попёнком за маленький рост, чуть больше метра, прозвали. Чудный мужичишка - кошелкой выпирала пузёнка, и загибала всего назад: смотрелся он таким важным и был таким гладким, как поп. Но до настоящего попа ростом не дотянул, вот и прозвали его, как мальчишку, уменьшительно – Попёнок, Колька Попёнок… Бывало, глядишь, мимо дома, как казанок, чикиляет – не то шагает, не то катится.
– Как стал бригадиром, так пить навадился. – Вздыхательно говорила кума. - А чё не пить! Кому лошадку из колхоза в личные работы на денёк разрешит взять, кому трудодень припишет сверх положенного, а кому и огород прирежет* на сотку, а то и на все две – и за всё это ему от людей угощение идёт, самогон.
Я тоже поддакнула куме:
- Поди ж ты, чудно как-то стало в селе при новом порядке: без бутылки тебе ни лошадки, чтобы поработать в своём дому, ни соломки с поля, ни освобождения от колхозного наряда – ничего… на каждую услужку, готовь браги кружку. А он у тя бри-га-дир!
- Лучше б простым был мужиком, вон, как Ваня у тебя, - грустно ответила Вера, - живу в постоянной натуге страха: вот придёт пьяный, вот за шкирку возьмут тихого мота колхозного добра… Эх, кума, пужаю Кольку, мол, дознаются, как ты артельное богатство на выпивку транжиришь, дык, за такое по головке не погладят, посадят как расхитителя. А он только щерится: « Чай, все в колхозе норовят зашабашить*: один печать на справку шлёпает за самогонку – этим, кто на сторону из колхоза бегут, другой зернецо фуражное трошки* тырит, кто чего! Просто с умом всё делать надо…
Я пожалела куму:
- Хоть и небольшая шишка, бригадир - считай, выгоняльщик, как борзой, людей на работу, и только… А вот выпивку каждый день подносят! Маленький… но хозяйчик в селе.
- И где только вина ивинские всегда находят? - Сетовала кума. - Как заложит за воротник стакан, придёт домой, так за топор хватается, и давай меня пужать. Я уж убегаю от дурака такого…
- А чево он сыскивает с тебя?
- Эх, Оля, это он за свою малорослость на мне отыгрывается, будто я в чем виновата. «Ты не любишь меня! - Орёт. – Поди, с другими в думках своих милуешься..» И мать-пере-мать вдогонку, как помои, из пасти на меня выплёскивает, обзывает охально… А соседи смотрят и щерятся… для них спектакля, а мне горе.
Ой, прямо стыдоба на себя напраслину грязную слушать… Он как выпьет, то делается дурак-дураком!
- Что ж тут поделаешь… Какого Бог дал мамке его Лукерье, таким и будь, хоть низкорослыми, хоть долговязым, - рассудила я, а потом добавила, - у вас дочка растёт… Не ровен час – такой папаша своим пьяными выходками титя до притки*испужает! Ты, кума, этта, отвадь его от зелья…
Верка в надежде на совет подхватила:
– Я бы только рада была отлучить, но как? Скажи… Вот он где, стакан-то его, сидит и радость жизни душит, - кума потыкала себя пальцами в горло.
Мне стало жалко подружку, я вся вспыхнула досадой на Попёнка, и по- мужичьему грубо подсказала:
- Ты, кума, возьмись с духом, да и садани* разок кулаком
ему по харе, враз отлынет*, ишь, изнавырел* над бабой куражиться. Чай, ты у нас женщина сильная, одним мизинцем с пузырька этого раздавишь…
Вера только вздохнула - это для меня Попёнок
карапуз несуразный, а для неё-то он родной и милый.
« Ой, нелёгкая тебя возьми, разболталась лишнего! - Осадила я свой гнев. - Уж не обидела ль я товарку словом про пузырька-то?»
Сглотнув с языка слова о Попёнке, я повернула разговор в сторону:
- Не удивляйся, откуда это самогонка на Иве берётся? Дык, её достать проще пареной репы: вон, например, Аниська Вавилова самоплясом промышляет. Хоть она и подружка моя закадычная, но я её ругаю за безобразие такое – самогонку турит и притон в своём дому открыла, греховодничает... Оно и понятно: без мужичих рук одной бабе в селе никак не обойтись. Вот она за самогонку и разные бабские приманки себе в хозяйство, хоть не на долго, мужика зазывает. Стыдно…
- А куда муж-то делся? – живо перекинулась на другой разговор Верка и перестала плаксиво шмыгать носом.
- А ты что, не знаешь?
- Откуда?
- К другой ушёл!
- Как так! Васька ж в армии служит… – Засуетилась она от любопытства, аж остановилась.
- А вот так! Отслужил свой срок и не вернулся в село, остался в Москве. Там бабёнку встретил, слюбились. Наши, кто с маслом на рынок ездили, видали их. Говорят – идут, слепились под ручку, сами из себя нарядные, а баба красногубая… Понятно, не Аниське чета – городская, красится…
- Что ты говоришь?- Аж взвизгнула от удивления кума.
- Он и письмо домой своим старикам прислал: дескать, пусть жена не ждёт его, у него щас другая… А отец, как узнал, чего сын вытворяет, так осерчал на Ваську за самовольство, что проклял! И письмо ответное с проклятиями написал сыну. И велел ему, не мешкая, ехать домой.
- Какой грех! Отец проклял… Как же он теперь проклятым-то, жить собрался, ведь счастья-то уже не будет! Ой, Васька, Васька глупый, бросай свою жену крашену и беги из кильдима* этого, Москвы, домой. В свою семью, к себе… грех-то какой, - начала вздыхать и жалеть Ваську кума; потом сиплым голосом откуда-то из нутря сокрушилась:
- Вот, они какие пошли мужья-то ноне: законных жен бросают. Не глядят, что дитё есть, и с дитём бросают! Эх, кума, эдак даже свиньи своих свинят до взрослости не бросают!
Да, Вера, - поддержала я, – таких и проклятье отцов не берёт – без совести. Какие они законные… Аниська с Васькой только в безбожном сельсовете расписаны, как понарошку, а, вот, в церкви-то не венчаны… и клятву в верности друг другу перед Богом не давали. Вот он, мужик-то и замытился, свободным себя почуял без клятвы-то!
- Понятно… Потому и пошли семьи короткими и в разбежку, - подхватила кума, - что не венчаные жить стали! Вроде, как все дозволено, раз страха перед Богом не стало, так я думаю, - твёрдым голосом заключила кума. Мне и балясничать дальше про Аниську расхотелось, ведь сама живу с Ваней не венчаная…
Я тяжело и тайко вздохнула. Стыд за свою непутёвость и сердечный страх перед Богом тронули совесть тоскливым сокрушением. Я замолчала. Помолчав, пожалела Аниську:
- Сильно плакала моя Анисенька, чай, любит Ваську, кобеля этого! Как хворая, цельный месяц ходила и на люди не показывалась от стыда, аж лицо почернело от горя и ревности. Оно и понятно - душа болит, пока обида-то выгорит!
- Годы пройдут, может быть, и забудется… Только вряд ли: Мишка, мальчик ихний, напоминать каждый день будет, ведь он лицом вылитый Васька, веснушный и кудрявый…- вздохнула Вера.
Вот такие были ивинские вести: милые бабские сплетни, простые житейские истории. Жизнь ещё катилась, как скрипучая телега, по наезженной колее, лениво покачиваясь на кочках. Но к Иве уже подлетала, как чёрная зловещая ворона, другая весть, весть о войне. Всё ближе и ближе!
Такая весть подлетала, что в её горечи наши пересуды про мужа - выпивоху, про Аниську – вдову при живом муже, все наши обиды на жисть, все отчаянные слова покажутся мелкими и смешными. Мы после с улыбкой и со вздохом, как о былом счастье, будем думать о них, довоенных, и сладко вспоминать.
Время уже за обед заваливало, а у нас пока ни гу-гу – тишина.
**********************************************************
*- вружиться (местное) – приняться упорно что-либо делать;
*- поярки – шерсть, руны первой стрижки по первой осени с ярки или овцы;
*- полица (местное) – железная лопатка с черенком в сохе для отвала земли в сторону;
*- Бутырская гора – гора в селе ива Пензенской области;
*- дорожник – здесь работник в дорожной бригаде на селе;
*- помочь – работа народом у кого-либо за угощение;
*- флигерь (местное) – флигель;
*- поспа – закваска;
*- ваккурат (местное) – как раз, в самый раз;
*-квашельник – плат из домотканной холстины;
*- статиться – красоваться, форсить;
*- корец – самодельный ковшик или ложка из бересты;
*- свой мужик (местное) – муж;
*- прирезать (местное) – здесь прибавить земли к огороду;
* - отлынивать – отходить, отбегать, отстранятся, отхлынуть;
*- изнавыривать( местное) – изнавыкать, привыкать, навыкать,
приучаться, обыкать, поваживаться;
*- притка – внезапная болезнь, припадок, испуг, заикание, падучая, кликушество,
*- кильдым - вертеп разбойников, блатхата.
переход к ОГЛАВЛЕНИЮ: http://stihi.ru/2021/12/06/6340
переход к Части 2: http://stihi.ru/2021/12/06/6509