Часть 7. ПРОВОДЫ.
Тесто блинное запузырилось, скоро подойдёт. Я принялась шумно скоблить кирпичом сковороды и на шестке таган под пламя поставила.
- Ты бы погодила тут шевелиться, - прозудела недовольно свекровка, - мешать нам будешь.
Я, грешница, после этих слов осерчала на маменьку: получается, что её молитвы гораздо важнее, чем мои ноздрястые масленые блины – я и в дорогу напеку стопку горяченьких-то. В пику маменьке я думала и в мыслях радовалась, глупая: « Да он и слушать-то твои мольбы не станет, и на коленки ты его вставать не заставишь. Он, как безбожный комманист, стал хорохориться! Знала б ты, какой он мне ужас открыл - сказал, что нет никакого Бога! Вот увидишь: такой он пред иконой не наклонится…
- Ты рубашку чистую одевай, милистиновую,* и пинжак со штанами новые, будто в церковь идёшь, - советовала мать, когда сын умылся и тер свою проплешину полотенцем. – Война - дело святое: каждый день на ней ты перед Богом ходить будешь, в любой момент смёртушка может закрыть твои глазыньки… Так что всегда держи себя чистым и телом, и духом.
Маменька не договорила, потому, что Ваня ушёл одеваться в горницу, и она шмыгнула следом за ним, слышу – приступает к нему с благословением.
Я притихла у печки и с замиранием жду, как он сейчас отошьёт её вместе с иконами, возьмёт и скажет, мол, нет там, на небе, никого и ничего – только один голубой воздух.
Матушки светы! - не отказался от благословения. Наоборот, с каким-то ожиданием облегчения и защиты лястнулся на колени, истово с надеждой в испуганных глазах перекрестился три раза и низко опустил голову перед образом. И тут я всей плотностью души почуяла, как сильно перепугался Ваня, какая смертная тоска сдавила его сердце, что вон и гонор с него слетел, и напускная безбожность ушла. Опамятовался! Родимый, сразу вспомнил, как креститься надо и как на колени перед иконой становиться. То-то… Клюнуло!
Вот ведь мы, люди, какие неблагодарные: Господь всё нам даёт в нашей жизни, а мы и спасибо-то не говорим Отцу Небесному, как вот вы, дети глупые, не говорите нам, родителям своим, спасибо за все наши радения о вас.
Мы забываем о Кормильце, думаем, что сами с усами, самовольничаем – и копим, копим грехи на свою шею. И вспоминаем, когда жареный петух в задницу клевать начинает, вот, тогда кричим: «Спаси, Милосердный!» А чтоб всегда, каждый день своей жизни любить Бога, нести Его в своих ребрах и жить с оглядкой на Его Волю – этого никак не можем. Самовольники, себялюбы! Уж такие гордые все стали, особенно щас пошли, эти воры с телефонами, богачи сопливые; давно ли, прости Господи, щи лаптем хлебали…
Оно и тогда возгордились, особенно молодёжь вместе с «гулыниными»: « Не Бог, а человек - творец свово счастья!» – орали они везде. И доорались… Вот отколь пошли и идут на нас все беды – от самовольства! Что раньше, что щас… Ай, Колёк, опять бабушка безумная вывалилась из энтого страшного дня – память, как мутью, заволокли тяжёлые думушки о вашем, ребятки, грядущем: он, мир-то, смотрю, осатанел вконец… наизнанку вывернулся – зло стало добром, а совесть сожрала ненасытная утроба. Уж как вы жить в волчатнике этом будете? Ох, милые мои…
- Так – на чём остановилась? Благословение…
Испугался Ваня, вот и склонил головушку низко перед образом, когда клюнуло – сразу другой человек стал! А у меня от души волнение за Ваню отхлынуло, чай с Богом-то в сердце и война полегше переживаться будет – надежда выручит, вера укрепит, а любовь силы к жизни даст и терпение… Не как у безбожных – безнадежный страх, одиночество и бессилие. Прямо, как матушка Параскева, думать стала….
« А, это и есть очищение, про которое мне тетка святая талдычила; Господь войну попустил, Ваня войны испугался и, ища защиты, опять к Богу вернулся, капельку очистился», - простецки, как глупый рабёнок*, решила я и удивилась, как это тетя Параня точно всё это знала. А я, коза егозливая, ещё поперёк своим неразумием шла и обзывала про себя матушку: «…Накаркала… горбоносая!» Вот тебе и «накаркала…» - война-то –пришла!
Свекровь сверкнула на меня строгим взглядом, дескать, мешаешь и принялась читать материнскую молитву. Я тихо скользнула к кроватке, где спит Васенька. От мух накинула тюль на качку. Через дверь слышно, как маменька закончила молитву, как три раза перекрестила образом Ивана, как он поцеловал икону. Потом он стал приказывать матери, что надо делать, если его убьют на войне – так у нас на Иве исстари заведено:
- В случае чево, ты Ваську ей не отдавай к чужому дяде, он Тюлькин, ему дом наш и всё Тюлькино позьмо завещаю. Если сама подрефишь, то сынишку на воспитание Пашке брательнику отдай, Пашку не возьмут на фронт – бронь у него.
- Всё сделаю, как велишь, - обещала мать перед иконой Серафима Саровского, - ну, Ваня, сынок, прощай, я за тебя молиться стану, - голос её задрожал и она засипела в плаче.
Мне сначала обидно стало: как это так, без меня решают, с кем Васька останется в случае, ( ой, не дай, Господи) гибели отца, вроде я и не мать родная ему, а тётя чужая; щас растопырилась и отдала сына – да ни за что не оторву его от себя. Но обида быстро улетучилась, когда я услыхала, как заплакала мать – в этом сипении было столько страдания, боли, любви и тоски, что у самой потекли слёзы и затряслись плечи. « Случись что – да, никуда я из дому не пойду, ни маменьку, ни Васю не оставлю, чтоб свою жисть устроить - так и доживу вдовой в нашем с Ваней гнёздышке…», - думала я наперекор их завещаниям.
Я вышла к печке. Маменька, утерев косяком полушалка глаза, давала своё последнее наставление – сын ещё стоял на коленях:
- Ваня, ты там воюй, только не будь уж шибко герой, а то обернёшься вверх дырой…
Все засмеялись. Я принялась печь блины. Завизжали раскалённые сковородки от жидкого теста, сально запахло блинной подмазкой с дымком и душистым топлёным маслом. Непривычным было то, что блины на столе, такие же пухлые и ноздрятые, как и праздничные, но от тоски не лезли в горло, хоть, и были сладко помазаны.
Пришла тётя Параня. Она позвала Ваню во двор проститься. Ваня нахмурился и неохотно направился к двери. Я завернула стопку постных горячих блинов в квашельник и выскочила на двор.
Матушка, будто важную тайну, что-то вышептывала Ване на ухо – тот боком склонился и внимательно слушал. Потом она порылась в кармане подрясника и протянула Ване белый носовой платок, сложенный вчетверо. Осенив его три раза своим чётким монашеским крестным знамением, благословила, три раза поцеловала в лоб и дала напутствие:
- Ты там, на войне, постарайся, а Бог поможет. Помни -только силой веры спасёшься! Ну, сынок, с Богом…
Я стояла рядом. При этих прощальных словах заплакала и, шмыгая носом, протянула свёрток с блинами матушке:
- Вот…
Она взяла угощение, посмотрела на меня и твердым утешительным голосом сказала:
- Не рви, не рви себе душу-то, от этого ничего не изменится. Кому погибнуть на Небесах уже написано. Их Господь спасительной печатью пометил на челе… Лучше молиться, чем реветь-то…
Я хотела спросить, мол, почему печать-то спасительная, но в находе тоски только жалобно и вопросительно посмотрела на Тётю Параню.
Она, словно догадалась по растерянному взгляду моё недоумение, сама пояснила:
- Всех русских воинов, которые погибают за нашу православную землю, Господь забирает в Царство Небесное. Они своим страданием за Отечество наше грехи с себя смывают и спасаются для жизни вечной! Спасительная… Поняла?
Я мотнула головой и вздохнула, а монашка добавила в утешение:
- Наши мужики идуть не воевать кого-то, а идуть защищать от супостата нас и нашу землю. Эта война для нас правая, за наше Отечество! Бог нам поможет, всё в Его воле…
Матушка Параскева направилась к задним воротам, остановилась и уточнила:
– А ещё, Ваня, все Святые, на земле Русской просиявшие, придут вам, воинам, на помогу, ведь в Их день, вчера, вражина напал на русскую землю. А Бог со Своими Святыми поругаем не бывает! Чего, чего, а это я знаю точно! Победа будет за русскими, в нас правда, а в правде Бог.
От этих обнадеживающих слов хмурь на лице Вани разгладилась, и глаза немного повеселели.
Неожиданно с лугов на двор долетел говор – мужики и бабы между собой калякали* ровно без высоких голосов, порой писклявили детишки. По всей округе разлилась гармонь, громко выговаривая ладами частушечный мотив. Ей подпел чистый и звонкий голос – выводила молодица:
- Милый мой, моя утеха,
Я любила, ты уехал
За Рассею воевать,
Я осталась горевать.
Подождав, пока гармонь сыграет перебор на следующую запевку, певунья вновь звучно и широко разметала свой голос по приволью:
- Чёрный ворон, в тихой рани
Что ты граем сердце рвёшь –
Иль на родину от Вани
Весть недобрую несёшь?
Мы выглянули в задние ворота. По лугам вдоль Бутской горы просёлочной дорогой растянулась толпа народа: мужики, парни, бабы и девки. Сзади ехали две подводы. На телегах, как капустные кочаны, белели светлые детские головки и чернели сгорбленные спины старух. Первой лошадью правил здоровый мужик, борода белая – должно быть ихний отец, а в другой телеге сидел с вожжами паренёк.
Голос молодицы вновь встрял в раскатные переливы гармони:
Вот на Иве зазвонили,
Звон раздался в вышине–
Ваню милого убили
В правой битве на войне…
Певунья ослабила звонкость в голосе, и её частушка осела печалью на пыльную придорожную полынь, а у меня на глазах навернулись слёзы, и высокая Бутская гора задрожала в них, расплылась и закапала вместе с ними на грудь:
Век теперь я буду жить
Горемычной вдовушкой,
Как сироток возрастить,
Обогреть и накормить? -
Оплантуй, головушка…
- Ты не знаешь, кто такие жалостливые частушки чеканит, будто сердце хлыщет колючим татарником*? – Спросила я.
- Анютка, Васьки Грачёва жена. Она была самой голосистой певуньей на хуторе. Бывало по весне, как запоёт вечером, услышишь от ихнего леса песня идёт, аж внутре вся утроба замирает, всё бы слушал… Все хвалили Анютку. Тогда она в девках была, но и сейчас, вон, какие сурьёзные напевы выводит, аж мурашки по спине бегут и в глазах застит.
Это, Оля, Грачёвы идут! У них большое сродство. А в семье, в которой Анютка, человек пять наберётся, кто под призыв подпадает. Молодцы, кучкой своей держатся!
- Всю нашу бабскую жизнь предрекла Анютка - рыдалисто промямлила я.
Ваня зырнул на меня исподлобья, сопнул в ноздрю, но не заругался. Вздохнул и не стал удерживать от всхлипов.
- В белых рубахах! Как к венцу идут, - прошептала я.
*****************************************************
Неожиданно Ольга Степановна замолчала. Она всхлипнула и долго скрюченным мизинцем выковыривала из глубокой морщинки у носа слезу, потом собралась с силами и продолжила – голос её дрожал и прерывался:
- Навсегда врезалась мне в память эта картина, как шли на войну Грачёвы, наши парни. И никто из них не вернётся на родину. Сам шёст сложат головушку - отца, это который с белой бородой сидел на телеге, уж после призвали; кто под Сталинградом, кто под Курском, а Максим их на неметчине. Это мы узнали, когда на селе памятник погибшим нашим воинам открывали, тогда из района военком был и зачитывал про всех – кто, где воевали и как погибли. Разная земля им достанется, только ивинской не будет. И не могу удержать слёз, когда картина эта выходит наружу и стоит в глазах – идут по лугам Грачи на войну, идут и не знают, что уже никогда не пройдут вдоль Бутской горы на свой родной хутор Стрелков. И только на гранитный камень у сельского обелиска собрались они вместе в виде надписей имен под одной фамилией – Грачёвы, будто в гнездо, дом родительский, прилетели… Пойдёте в школу, загляните к обелиску, найдите их фамилии и поклонитесь Грачёвым нашим! За себя, за меня, за родителей ваших, за всех живущих на Иве, маленьких и больших...
И каково же было их старой матери пережить шесть похоронок – ох, не доведи, Господи, никому такое… Сам шёст! Подумать только, и то оторопь берёт... Сам шёст…
Чуткое материнское сердце при этих словах от жалости сжалось, и Ольга Степановна откровенно, будто сама была солдатской матерью тех самых Грачевых, расплакалась. Потом она ушла в заднюю избу, там испила воды и жидко высморкалась в уголок шали. Успокоившись, вернулась обратно к притихшим ребятишкам, взяла из кучки клок шерсти и продолжила рассказ.
- Вот и первый день! Хочу достать из памяти, как из омута, какой-нибудь кирпичик того страшного дня, а с ним поднимается всё, что успело наслоиться на него за все время. Аж до слёз прошибла память… Если так все события энтого дня раскрыть в толщину времени, то мне и года не хватит.
Итак, Колёк, страшный день ещё не кончился.
- Всё! Хуторские прошли, пора и нам выходить, - вздохнул Ваня. Моё сердце, будто ножом чикнули, – такой болью отозвались в нём эти слова.
Васька ещё тихо спал под тюлевым пологом, причмокивая губами. Отец не стал будить сынишку, а лишь медленно поднял тюль и нагнулся к Ваське. Постоял, уж какие мысли роились в отцовской головушке в этот момент, не знаю - только Ваня что-то тихо прошептал, дотянулся до льняной головки и поцеловал сына. Встал, перекрестил качку и сам, глядя на образа, перекрестился. Стряхнул пальцем слезу с лица и резко вышел в заднюю избу. Мы присели перед дорогой, я скукожилась на лавке, потом уткнулась в ладони и стала плакать.
Ваня встал с лавки, покрепче затянул вяхирь пеньковой верёвкой и, не выпуская её из рук, подхватил ношу на плечо. Мы все трое ещё раз молча перекрестились с поклонами перед образами и вышли из избы. Мать доковыляла до ворот, прилепилась худенькой спиной к столбу, глядела нам в след и непрерывно крестила уходящего на войну сына. До нас доносились сиплые всхлипы и изорванный рыданиями голос: « Сынок, ты мой ми – лый - ык, Ва – не – нь - ка…»
На мосту Ваня остановился и хозяйским взглядом окинул наш родной уголок – позьмо с домом, двором, разными сараями и мазанкой в огороде. Вздохнул, сопнул с досадой, и зашагали мы полным шагом к сельсовету – всё ближе и ближе к войне.
*****************************************************
*- милистин – сорт материала;
*- рабёнок (местное) – ребёнок:
*- калякать – громко говорить, гутарить, галчить;
*- татарник – колючее растение.
переход у ОГЛАВЛЕНИЮ: http://stihi.ru/2021/12/06/6340
переход к Части 8: http://stihi.ru/2021/12/09/5440