Часть 9. ДОРОГА В ВОЕНКОМАТ.
Ольга Степановна запнулась, в молчании посмотрела на внуков – те сидели тихо и от внимания перестали теребить шерсть - перевела дух и продолжила:
Толпа некоторое время стояла в оцепенении. Потом шелохнулся один, за ним другой, третий – и зашевелился народ. Кривоногие мужики вразвалку с мешками и котомками за плечами тронулись к сельсовету, подходили и становились в строй.
Первыми опомнились старухи – они взялись крестить иконами своих сыновей, с надеждой выговаривая: « Богородице, Царица Небесная спаси и сохрани раба Божия Максима… Ивана… Степана…» или ещё как. На солнце светлые образа со всех сторон сверкали и слепили нас, как на Пасху иконостас в церкви. Завывные вопли и причитания слились в единый гул над селом, казалось, что ивинская земля вздрогнула и зарыдала по своим деткам.
От отчаянного вопа, какой раздался в последний момент прощания, аж дыхание захолонуло в груди, а лошади у речки перестали хрумкать траву и стригли ушами, вытянув морды к сельсовету - столько разлучной боли и страдания дрожало в голосах, что мне и словом не сказать. Такого большого скопления людей я больше никогда не видела; все, как канатом, были связаны общей бедой в один сноп – народ, и в сочувствии по-сиротски жались друг к другу. Будто век-конец начался на Иве… Растерянность и слёзы кругом.
И никого рядом нет, кто бы утешил и сказал, как нам жить в горе, как одолеть беду! Ни грамотные военные, ни премудрые старики, ни степенные мужики – все, как мальки в мутной воде, суматошно метались по сторонам, испуганно вылупив глаза. Никакие слова не трогали и не утешали нас. Может быть, по радиву и говорили, что делать нам и как теперь жить, но на Иве было глухо. Все, как в жару воды, хотели ясности и защиты. Только одни иконы грели души надеждой спасения и предчувствием рядом Кого-то по-отцовски заступного и сильного. От образов в сердце шла важность момента прощания - и впрямь, день святой…
Рядом, помню, Поля кричала: « Не пущу, не пущу! Чует моё сердце – последний раз вижу тебя... Господи, да что же это твориться - отца от детей отнимают!» И много так кричали. А дети – кто вопил « папка», кто на старинный лад « тятенька, миленький», кто просто хныкал.
Было страшнее и печальнее, чем на Духов день, когда все по обычаю приходили на кладбище к могилкам своих родных, где сначала выли с причитаниями, потом поминали, молились кто, как мог, разговаривали под крест с родными – теми, кто в могиле. И на погосте тоже воздух дрожал скорбью. Но этот плач был по мёртвым, был, заведённым испокон века, обычаем и не ложился смертной тоской на сердце – погорились бабы на могилках, яички крашенные на кресты положили и домой ушли к праздничным обедам. А этот плач у сельсовета разрывал на куски сердце и отзывался неутешной болью – плач по ещё живым мужикам! Вон они уже построились и стоят в строю.
Началась перекличка. Статный, перетянутый ремнями, военный смотрел в листок и выкрикивал фамилии призывников:
- Отвечайте громко, кого назвал: «Я!» Итак:
Бочкарёв Семён!
- Я! – гаркнул Сёмка по–уличному Тиханкин.
- Грачёв Осип!
- Я! – четко отозвался Оська, по прозвищу Шустрый.
- Плотников Василий!
- Я, - откликнулся тот.
- Тюлькин Иван!
- Я, - услыхала я какой-то сухой голос, будто вовсе и не Ванин, и испугалась.
- Орлов Николай, - тишина, - Орлов! – громко повторил военный.
- Здеся, - недовольно пробухтел Попёнок, дескать, чего пристал – откачнись…
- Не здеся, а я! Отвечать по форме, - сердито отчитал командир пьянушку.
В своё оправдание Попёнок завёл разговор: тары-бары.
- Разговорчики! – Грозно прикрикнул военный, и балагур затих.
Когда перекличка закончилась, раздалась команда:
- Налево, в Голицинский райвоенкомат колонной по двое шагом марш!
И хоть в шеренгах мужики повернулись неумело, всё равно получилось по-настоящему, по-военному, как единое целое – армия, и где ж там мой Ваня затерялся, как пчёлка в рое? Вон маячит его картуз, а самого-то уже и не видно. Сердце моё оборвалось: вот оно началось – служба, фронт, война.
Командир, сильно стянутый ремнём, от чего походил на осу, давал указания паренькам-возницам, и подводы с поляны по очереди одна за другой выезжали на дорогу. Вот, первая подвода выехала, к ней отсчитали десять человек, они свалили свои мешки на телегу и пешком потянулись за подводой. За ней вторая подвода вырулила на шоссейку, к ней так же пристроились десять призывников, потом – третья, четвёртая…
Только первые призывники шелохнулись, как к ним, с воплями и криками бросились их ребятишки, жены и родные.
- Не нарушать строй! Держаться на расстоянии! – Кричали военные и пытались отогнать толпу родных от мужиков. Может быть, где-нибудь в Советском Союзе это им и удавалось – выстраивать сразу по военным правилам мужиков и с оркестром под музыку строем шагать в военкомат, отпихнув в сторону родных - но только не на Иве.
Они плохо знали наш ивинский народ – своевольный, настырный, смелый, преданный своим родным и знакомым, готовый поступиться собой ради других. Народ, не совсем запуганный новой властью, пока ещё верующий, любящий и совестливый. Народ, который в порыве щедрости может отдать последнюю рубашку страдальцу и может в порыве гнева оторвать башку обидчику или вору.
Просто так нас не остановить! Когда мы, бабы, увидали, как от нас угоняют наших мужиков, то мы, не сговариваясь, ринулись каждая к своему с одним желанием – до конца быть рядом, до последней возможности, допустили бы до фронта – пошли бы в окопы с мужьями. Военных захлестнула и закружила, как водная воронка, бабская толпа, они затерялись в ней и махнули на нас рукой; о, как мы были рады - вольно зашагали в Голицыно рядом с мужьями.
И когда наша подвода отъезжала от сельсовета, то колонна, пёстрая от бабских кофточек, речкой уже втекала в Церковную гору к перекрёстку дорог.
Я только успела крикнуть Аниське:
- Присмотри за старухой и Васькой! Да корову три раза обдаивай, а подойник-то на городьбе на солнце жарится.
- Знаю, не сумлевайся, всё сделаю, как надо, а ты провожай свово Ивана, хоть до самого фронту, – посулила преданная подружка.
Я подцепила мужа под ручку, и мы с ивинским народом потянули к военкомату по родным полям и лесам; так, что двадцать километров дороги - наши! Это пять часов побыть вместе, Слава Тебе, Господи, счастье-то какое…
Нам досталась телега ладная: колёса, подмазанные дёгтем, легко катились и было слышно, как сладко хлюпали в ступицах оси. Нашим возницей оказался паренёк Николай Климов, дальний мой родственник. Молодец парнишка, это он подмазал телегу, он и сбрую на конном дворе успел загодя подобрать точь в точь под лошадку, отчего гнедая вышагивала павой по набитой дороге и манерно обхлёстывала себя хвостом – отбивалась от кусачих оводов.
В одной партии с нами оказались Васька Плотников с Полей. Они шли тихо, Васька что-то приказывал ей сделать без него, а Поля, видать, и не слушала, а только вздыхала.
Не шёл, а, как развязанная обора в лапте, мотался из стороны в сторону визгливый Попёнок – он был один. Вера и крошка-дочурка простились с ним у сельсовета.
Сзади нас два мужика, гремя сапогами, отмахивали метровые шаги – кутузовские* Пётр и Гриша из сродства Гришаевых. К ним липли жёны.
В конце нашей колонны, было слышно, гундосил Мишка Варивонов, по прозвищу Варивошка, с бабой своей краснолицей Ульяной. Ещё дальше назад от нас маячили коричневые от полевого солнца носатые лица ржевского народа.
Мы вошли в Церковную гору. За разговорами и не заметили, как дошагали до перекрёстка дорог. Перёд колонны ушел за Канаву* к Голицынскому лесу и таяла в знойной засини.
На жаре Попёнок вконец осоловел, и мы его усадили в телегу. Хорошо ему – сидел, привалившись к мешкам, закатывал под лоб мутные, будто намыленные, глаза и ничего не соображал: куда и зачем едет. Только шлёпал сухими с запекшейся пеной губами – бухтел что-то, вроде, как звал жену Верку и просил попить.
- Скоро, дядя Николай, с горы к родничку спустимся, там у родничка попьёшь и умоешься, - успокаивал его уважительный возница.
Солнце поднималось к обеду, и марево обволакивало нас со всех сторон, как тепло в бане. Жаворонки нескончаемой песней звенели с вышины над родными полями – если один опускался на полянку, то тут же с песней взмывал в синеву другой. На белом клевере гудели пчёлы, порхали бабочки. От леса веяло душистой липой…
Только благодать природы не томила сердце радостью, наоборот, становилось ещё больнее: никак не хотелось знать и верить, что где-то по этой земле ходит смерть с косой по имени Война и не щадит красоту эту.
С боков над дорогой согнулась от полных колосков рожь. Светлая с зеленцой дымка в глубине широких ивинских полей начинала бронзоветь.
- Скоро доколосится ржичка-то! – вслух удивилась я.
- Чево скоро – уже поспела, - отозвался Ваня. Он отбежал с дороги и с головой нырнул в рожь. Сзади торчал верхом на коне военный. Увидев, он насторожился, наверное, подумал: уж не сбежать ли надумал мужик? Но следом понимающе улыбнулся своей догадке: ха, приспичило, по нужде зайцем рванул в рожь…
А Ване не терпелось посмотреть, какие уродились хлеба, и оплановать, когда начинать уборку, и не важно, что поля были колхозными, не нашими, душа его все равно радовалась урожаю, одно слово – простецкая душа, настоящий хозяин.
Я, пропуская людей, посторонилась на край дороги и остановилась. Поджидала Ваню, а сама забавлялась про себя, представляя ивинскую былую жисть:
« Перекрёстки! – Думала я, глядя на уходящую вдаль к лесу синеватую от чернозёма дорогу. - И сколько же за всё время, пока стоит Ива, людей уходило по ней в чужие края! И в Москву на подработку, и бурлачить на Волгу, и в Каменку в батраки... Мамка молодой тоже тятьку в Сибирь провожала!»
Я вспомнила, как тятька любил рассказывать про знаменитый Байкальский туннель в скалах для железной дороги, который он пробивал.
Ещё при царе там дорогу железную строили. И капитальца* мущее* заработал, что даже дом под жесть покрыл! А эти… проклятые активисты за это его кулаком сочли и разорили. И угробили…»
Сердце скорбело проводами Вани на войну, а тут ещё старая болячка закровоточила… Я быстро перескочила в думах на себя:
« А теперь вот я сама провожаю мужа на войну, как полсердца отрываю его от себя… Господи, и когда он теперь появится, пусть точкой расплывчатой, пусть комариком незаметным, вон, там, у леса – я всё равно узнаю его, увижу любящим сердцем, и побегу к нему сломя голову?»
« А что, если никогда не появится?» - Вдруг прогремела в башке страшенная мысль, будто кувалдой по темени огрели, аж в глазах потемнело, и я чуть было не упала в пыль на дорогу. Спасибо, Ваня вернулся с колосками и успел схватить меня за локоть. Мы поспешили к своей подводе.
- Ты глянь, какой хлеб уродился в этом году – зерни целую пригоршню из двух колосков наточил! Крупные, будто и не рожь, а кукуруза!- Сказал он и отсыпал мне в ладошку половину, прежде сдув колючие ости.
Мы жевали с причмоком мягкие душистые зернышки. У Вани от усердия губы подёрнулись белой от обильной муки слюной. Сглотнув жевку и облизав губы, он определил:
– Восковой спелости ржица-то, ещё чуток, и косить пора. Как рано ныне…
Потом снял с головы картуз и, закрутив, кинул его в поле. Картуз поднялся вверх и, верчёный, плавно осел на густую гриву. Сел и повис на узловатых стеблях.
- Держится, держится! – радостный, кричал Ваня, и глаза его от восторга блестели. – И правда старики говорили про большой урожай: кинь шапку в рожь – не упадёт на землю, жито задержит. А как в нынешний-то год урожай небывалый, я и не упомню такого.
*******************************************************
*- кутузовские – жители с улицы Кутузовка ( в селе Иве);
*. Канава – название древнего ровного рва с высоким валом неизвестного назначения, проходящим по ивинской земле;
*- капиталец – сумма денег;
*- мущее – не много, но и не мало.
переход к ОГЛАВЛЕНИЮ: http://stihi.ru/2021/12/06/6340
переход к Часть 10: http://stihi.ru/2021/12/09/7637