“Со своей стороны, я жду от каждого писателя, плохого или хорошего, простой и искренней повести о его собственной жизни, а не только о том, что он понаслышке знает о жизни других людей...» (Г.Д.Торо, «Уолден, или жизнь в лесу»).
«Общественное мнение далеко не такой тиран, как наше собственное. Судьба человека определяется тем, что он сам думает о себе» (Тот же, там же).
(вступление).
…
Пусть этот текст станет попыткой исследования собственных переживаний, страстей и стремлений. Текст, написанный на стыке художественного вымысла, фотоальбомной хроники и философского наблюдения. В восьми небольших эпизодах я возвращаюсь в самого себя — из любопытства, из интереса, в качестве опыта. Каждый из этих эпизодов — большая эмоция, зарубка на личном ростомере, вешка на пути. Всё вместе — это рассказ о том, что происходило, как я это вижу и что думаю.
У меня всегда было множество страхов. Робость в общении, тем более — в конкретных делах. Практически безгранично блуждая мыслями, кормя собственное любопытство литературой, свершая бесконечно многое в голове, а позже — на бумаге, я редко выбирался с проторенных маршрутов между школой и библиотекой. Все мои последующие путешествия, даже самые отчаянные — вполне достойные приключенческой повести, — по сей день начинаются с робкого шага на соседнюю улицу.
Вот и сейчас, начинаю с робостью, но с чётким пониманием — зачем это делаю. У меня три цели. Первая, самая обыденная — нужно просто где-то сохранить сюжеты. Я позволяю себе некую вольность по отношению к фактам, потому и делаю примечание о художественности текста. Вторая цель сложнее, но вытекает из первой и касается собственной откровенности. Интересно, позволю ли я сам себе приукрашивать события в угоду сюжету, оставляя за скобками собственное малодушие или слабость. Или не позволю. Третья цель, скорее вопрос к самому себе: что буду чувствовать, когда поставлю точку в этом цикле. Ведь, возвращаясь в родной город из маршрута, возвращаешься немного иным, чем был. Применимо ли это к писательству?
(часть первая)
...
Не знаю, был ли какой умысел у моего дяди, когда он, в далёком седьмом году, взял меня с собой на арену «Динамо» в Петровском парке. Да ещё и на красивейший матч — с московскими «армейцами». Но если целью его было сделать меня преданным болельщиком клуба, то цель достигнута — с трепетом я наблюдаю игру бело-голубых вот уже пятнадцатый год. Вне зависимости от результатов.
Но пока мне одиннадцать, и мы на арене в Петровском парке. Глотки рвёт бело-голубое море, напротив же — океан красно-синих шарфов. И я хочу! Мне хочется кричать, махать руками, подпрыгивать на месте, смешивая детский свой голос с многотысячным рёвом толпы. И когда секундная тишина повисла над трибуной, мне хватило этого, чтобы заорать что есть мочи: «На свете! Нет! Ещё! Пока! Команды! Лучше…! - и единственное слово, способное прозвучать следом: «Спартак!» - так подло-вырывающееся... Почти проговариваю его, вижу недоумевающие лица, полные ярости глаза… Сбиваюсь на шёпот. На помощь приходит дядя. Громко и чётко, заглушив мою неудавшуюся кричалку, заканчивает: ЦСКА! «Да, ЦСКА» - кто-то из соседей подтверждает, покивав головой. «Лучше-лучше, но сегодня уступили» - чей-то голос откуда-то сверху поддерживает беседу. Благо, что фанаты двух «силовых» команд традиционно не конфликтовали между собой ещё с советских лет. Конфуза не случилось, память осталась. После такого я не мог не полюбить московский клуб.
...
И другой матч, много лет спустя. Холодный майский вечер, несколько сот голых по пояс мужчин рвут глотки, кромсая небо проклятиями. Среди этих сотен — и я. Гривастый, злой, с пламенем в глазах. Это было пламя толпы, искра злобы, подхваченная сотнями и воспламенившаяся на стадионе. Мой голос, усиленный многократно, стал нечеловеческим рёвом. Нечто звериное проснулось, когда сектор на трибуне полыхал от пиротехники. А вне сектора — только чужие, только враги. Полутонов нет.
В ворота «динамовцев» залетает третий, четвёртый ли мяч — мало кто считал. Залетавшие мячи вколачивали Великий Клуб в низший дивизион, впервые в своей истории. Под свист фанатов соперника, под грохот барабанов, московское «Динамо» покидало высшую лигу российского чемпионата. Это был позор. После того матча я плакал, завернувшись в шарф клуба, выл, ненавидел. Наверное, именно такая ненависть, помноженная на количество, вырывается периодически на улицы городов и устраивает погромы, беспорядки, саботаж. Да, зверь в груди ликовал — он нашёл способ владеть мной.
(часть вторая)
...
У меня спортивная семья. Родители с детства приучали к конькам, футболу, турнику. Научили любить спорт, научили получать от него удовольствие. Но стать сильнее или выше сверстников не получалось. Я не был самым слабым среди ровесников, но был тем, кто на физкультуре кричит: «Двадцать второй, расчёт окончен!». Это угнетало. Потому, класса с восьмого стал заниматься в юношеском клубе, где инструкторы водили пацанов в походы, показывали, как разбирать и чистить оружие, учили лупить грушу и друг друга. Поначалу у меня не складывалось — весь восьмой класс, приходя вечерами помятым с тренировки, мечтал сбежать из секции. Сделать это не позволила мама. А спустя несколько лет, ребята, чьей грушей я частенько бывал, стали мне надёжными товарищами, близкими друзьями.
...
И вот, мне пятнадцать, уже пару лет, как тренируюсь в секции и на улице. Начинает получаться. А вот крупных походов пока не случалось - зачитываясь Купером, Лондоном, Стивенсоном, Дефо, я мечтал о переправах, сломанных вёслах, тяжёлых перевалах, последних спичках. Сбылось практически всё — естественно не так, как мне представлялось.
Февраль. Местность, расположенная недалеко от Улан-Удэ. Скальные массивы покрыты снегом, густые ветви деревьев гнутся под белой массой. Свежо.
Небольшая площадка, на которой был установлен тент с печкой, была зажата меж высоких скал — никакие февральские ветра не смогли бы пробраться. Короткий световой день подходил к концу, ребята снимали веревки, укладывали снаряжение в рюкзаки, кто-то готовил ужин. Холод и темнота отбивали всякое желание лишний раз выбираться из импровизированной палатки. Стали укладываться.
В два или в три ночи я проснулся от лютого холода — мне казалось, у меня онемели ноги и руки, обжигающий пар вырывался изо рта. Мальчишки же посапывали и явно не испытывали никаких неудобств от температуры под брезентом. Потыкавшись в темноте, собрав в кучу руки и ноги, отыскав фонарик, я принял мужественное решение выбираться на улицу, собирать дрова и топить буржуйку. Ребята пока не очухались и не успели пресечь мою активную деятельность. Повозившись в снегу, раздобыв какое-то количество веток, я принялся греметь печкой, чем окончательно вырвал из объятий сна кого-то из парней. На меня смотрели недоумевающе и ошалевше, ещё плохо понимая, что происходит. «Миха, ты чего?» - на что я выдавливаю с ужасом в голосе: «Замёрз. Спать не буду. Буду сидеть до утра». «Три часа ночи, Миша» - ребята наконец проснулись окончательно, и стали понимать, что происходит. «Не могу спать, холодно» - завёл я опять жалобно и тоскливо, надеясь на сострадание товарищей. «Так...» - кто-то из ребят соображал, как поступить: «Дать люлей за испорченный сон? Так толку не будет. Не обращать внимания? Так этот дурак спать не даст, ведь точно печку собрался кочегарить». Решили по-доброму и сообща: меня затолкали поглубже в спальный мешок, кто-то отдал мне свои запасные носки, кто-то — поделился одеялом. Успокоили и усыпыли раскапризничавшегося ребёнка.
С тех пор у меня случилось много длинных походов, успешных и неудачных переправ, ночных пробуждений от холода или от страха. Бывает, что сам вожу небольшие группы, и в глазах товарищей являюсь лидером — серьёзным и многоопытным. Но рядовой выход на скалы в близлежащий лесной массив вспоминаю периодически. Дабы не зазнаваться.
(часть третья).
...
Учась в десятом классе, я стал регулярно петь песни на улице. Только отстроили надземный переход недалеко от центрального рынка, и этот туннель стали постепенно заполнять нищие, бродяги, мелкие торговцы, музыканты. Несмотря на довольно грязный и мрачноватый антураж, мне нравилось там. И по сей день могу щегольнуть в беседе, что, мол, свой на этих улицах, что песни мои, претендующие на интеллектуальность, не прилизаны, а шершавы и выросли в подворотнях. Этакий умник, очкарик из подземного перехода.
...
В разгаре было лето. Душные, пыльные дни накрыли Бурятию. Я ещё не мотался автостопом, не собирал волосы в хвост и только начинал писать песни. Из-за духоты мне нравилось выходить в переход пораньше, когда полудрёму и мутность воздуха можно было прогонять своим голосом, а немногих прохожих - будоражить эхом. В паузе между песнями ко мне подошёл мужчина — очень обшарпанный и потрёпанный, - протянул смятый полтинник. Так и познакомились.
Странные наши «отношения» продолжались лет семь и закончились его исчезновением пару лет назад. Умер ли, уехал куда-то — я не знаю. Мы регулярно сталкивались на улицах небольшого нашего города – обычно он окликал меня, выныривая откуда-то сбоку. Много общались. В сводках такие люди обычно обозначаются, как «без определенного места жительства», но какие же разные они бывают. В глазах обывателя, уличный музыкант принадлежит к «городскому дну», поэтому не удивительно, что знакомых на этом «дне» у меня было предостаточно. Разных знакомых, и он был – самый светлый человек, из встреченных мной в переходах.
Никогда не заискивал и не льстил. За помощь благодарил очень сдержанно, а найдя возможность где-то подработать, всё норовил «отдать долг».
Помню, кончалось лето. Затеяли с парнями очередные дворовые соревнования – кто кого перевисит, переподтягивается, перебегает. Он незаметно появился, тихонько окликнул и поначалу я не узнал своего товарища. Небогато, но опрятно одет, чисто выбрит. Без вызова похвалился, что устроился на работу – платят немного, но регулярно. Протянул мне пару сотен – символический долг. Приняв деньги тогда, в следующую встречу передал их обратно – работа закончилась, брюки уже поизносились, бритва давно не касалась бороды. Но наличие постоянного стремления «выплыть» заставляло уважать его. На фоне грязи, пьянства и злобы жителей подземелья, на фоне безразличия, хамства, лести жителей с этажей повыше, он был самобытен, откровенен, глубок. Этим и подкупал. Только не вышло у него устроиться в этом мире, не получилось.
(часть четвёртая).
…
Часами я, завороженный, могу бродить по большим историческим музеям. Залы, посвященные шумерам, Древнему Египту, находкам с берегов Инда всегда приводят меня в восторг, трепет. Это ведь чудо — наблюдать артефакты зарождения человеческой истории, такой насыщенной и яростной. Наверное, потому со школьных лет я мечтал стать археологом — меня манили архивы, экспедиции, раскопки. Представлял себя в бедуинском головном уборе, сапогах, обязательно с револьвером на поясе. И вот уже я — знаменитейший археолог, раскопавший восьмое чудо света. Или остатки, неизвестной до сей поры, новой цивилизации.
Но на историческом факультете я проучился недолго, видимо до того момента, когда понял, что револьверы археологам не выдают, а все древние цивилизации уже открыты и отрыты. И ушёл в академию культуры, сохранив, правда, тягу к исследованиям и раскопкам того, что лежит поглубже.
...
Много читая и занимаясь творчеством, я не мог не обратиться рано или поздно к психологии — пусть на любительском уровне понимания. Ведь если творческий процесс, как мне думается, это решение собственных проблем и комплексов, то кто же ещё способен помочь, как не дедушка Фрейд? Но Фрейда я забросил практически сразу — не прочитав и половины «Толкований...». А вот наткнувшись на труды Станислава Грофа, почувствовал тягу к экспериментам.
За три или четыре месяца я прочитал всё, что нашел в библиотеках нашего города на тему трансперсональной психологии, дыхательных практик и прочих там путешествий во времени. «Ого!» - думал я - «кажется я знаю, что будет служить источником вдохновения. Собственное подсознание! Вот бы только до него добраться..». Естественно, освоив такой теоретический материал, я был полон решимости следовать дальше. Расчищать Двери Восприятия, говоря языком одного поэта. Чего ж бояться… И я приступил.
…
Практически месяц, ежедневно по утрам, я стал вгонять себя в полуобморочное состояние, чередуя то учащенное дыхание, то задержку его, то дыша в воду, то подстраивая дыхание под ритм музыки. Подсознание не открывалось. Стал просыпаться в четыре утра и садиться за медитацию — часами, до пар, размышляя под музыку о теле и духе, искал лазейки в разуме, дабы спуститься куда-то ниже. Ниже меня не пускали. Зато на второй месяц экспериментов, я стал ловить глюки — дома, на учёбе, на улице. Периодически меня тошнило, стали сниться кошмары, но я не унывал. Ибо путь к себе — труден, опасен и долог.
Кто-то из товарищей посоветовал мне таблетки — я стал расслаблять себя искусственно. Во сне ко мне приходили чудики и звали к себе в подсознание. Ох, как мне хотелось к ним в такие моменты!
Возвращаясь с учёбы домой, в ясный день, на улице ко мне пристал монстр — глаза у монстра были навыкате, щупальцы грозно тянулись к моему горлу. Оказалось, срезая путь меж деревьев, сумкой я зацепил сухое дерево — оно с треском и лязгом повалилось рядом. Монстр был побеждён.
Наконец, спустя три месяца таких экспериментов, на пути в магазин, я потерял сознание. И больше к Грофу не возвращался. Мои Двери Восприятия остались закрытыми, пришлось искать вдохновение в ином.
(часть пятая).
…
Мне звонит Никита: «Мишка, тут такая мысль, — надо почистить Пушкина, что на сквере. Мы же, вроде как, книжный клуб, а он стоит там, загаженный…Серёге уже звонил, он согласен». А на часах — почти десять вечера, и в голове пробегают картинки: молодые люди, чуть ли не в плащах и в масках, со стремянкой и вёдрами, спешат к Александру Сергеевичу… Не, думаю, не сейчас — на нас первый же патруль сначала кинется, а потом уже разбираться будет, кто и зачем. Начинался сентябрь, по ночам в городе было неспокойно и жутковато, особенно на центральной площади города, где выключили фонари, и куда каждый вечер стягивались несогласные с итогами наших безальтернативных выборов. Порешили, что памятник пойдём чистить завтра, при свете солнца.
…
Идея Не-книжного клуба, который должен был объединять людей неравнодушных к литературе, призывать их к творческому поиску, давать возможность общаться и взаимодействовать, не появилась в момент и из ничего. У нас был чёткий пример — шикарный книжный клуб в городской юношеской библиотеке. Был костяк — товарищи, которым это было интересно. И была проблема — наличие работы с неудобным графиком, который не позволял регулярно заглядывать к товарищам в юношескую библиотеку. Нужно было или менять работу, или создавать свой клуб. Решили второе.
Мы нашли место, собрали товарищей и объяснили, чего хотим. А хотели мы: обсуждать литературу, устраивать квартирники, ездить на концерты, проводить время. Так появился Не-книжный клуб из Улан-Удэ.
…
Своеобразные люди с различным отношением к действительности, которые схлестнулись, фехтуя суждениями, словно шпагами, обсуждая повесть Андреева или роман Гофмана — что может быть красивее? Или товарищеский спор, во время прогулки по лесу: о цензуре, идеологии, политизированности литературы — досуг, о котором не жалеешь и вспоминаешь с удовольствием. У большинства далеко позади остались институты, с преподавателями, лекциями, читальными залами, дискуссиями. Не-книжный, наверное, дал возможность не читать «про себя», тихонько, и не писать «в стол», но обсуждать прочитанное и написанное с единомышленниками, мыслить вслух, спорить. И получать от этого удовольствие. Вдвойне удовольствием было услышать от кого-нибудь из товарищей: «Спасибо, ты научил читать хорошую литературу». Значит, Не-книжный удался!
Наверное, теперь стоит начать думать над иным воплощением объединения. Новые условия поставили крест на шумных сборищах, регулярных собраниях — а Не-книжный без этого мало похож сам на себя. Но мы что-нибудь придумаем.
…
А памятник мы на следующий день помыли: Сергей взял на себя подвоз воды, а Никита добыл необходимые инструменты. Отчистили Александра Сергеевича от помёта, грязи и пыли. Равнодушные голуби смотрели угрюмо, ожидая, когда им освободят насест…
(часть шестая).
…
«Боишься?» - спрашивал Сашка, расправляя флаг. Нас стискивала толпа со всех сторон, по ногам гулял неприятный холодок. «Боюсь. Ничего, если что — Надежда в стороне не останется» - кивнул я в сторону нашего старшего товарища и правозащитника, стоящего с группой руководителей партий неподалёку. Присутствие Надежды — человека удивительной внутренней силы — всегда придавало мне спокойствия и уверенности. Рассуждая об этом, мы с Сашей растягивали большое красное полотнище, в середине — силуэт гранаты-«лимонки» на белом фоне. На митинге в честь Октябрьской революции, по-соседству с символикой КПРФ и «Левого фронта», впервые поднимался флаг партии «Другая Россия».
…
За несколько месяцев до этого, Дед — Эдуард Лимонов, - заезжал к нам в Бурятию. Помимо его публичного выступления, было несколько приватных встреч — мы общались, пили чай, слушали его беседы с литераторами нашего города. И, как бы почтительно я не относился к Лимонову, меня резануло отношение к нему других. Маститые, талантливые, седовласые поэты и писатели нашей Республики заискивающе улыбались, заглядывали в глаза. Неужели комплекс окраины империи будет преследовать нас всегда? Неприятно и больно. Ведь, уважая одинаково всех, тяжело видеть барство одних, раболепие других.
Но барином Лимонова я не видел. Мы читали его книги, следили за успехами и неудачами его партии. На фоне других, обрюзгших и потолстевших, деятелей «левого» крыла, Лимонов восхищал. Конечно, он был эгоистом — самовлюблённым и нахальным, но он был живуч, яростно-смел, умён. И пока в битком набитом зале шло его выступление, мне льстила мысль о принадлежности к партии. Что, вот — мы, я — такие суровые, с партийными значками, молчаливые и многозначительные, стоим по краям зала. И хотелось походить на Лимонова — пожалуй, самого яркого персонажа литературы и политики ушедших десятилетий.
…
Запала мне хватило года на полтора не самой активной деятельности. Какие-то тезисы партии мне не хотелось принимать, отталкивала меня и любовь части товарищей к «правому» в политике. Да и банальный страх — когда начинаешь иметь то, что боишься потерять, любую активную деятельность ведёшь с оглядкой. Особенно, когда ты играешь совсем не в шахматы, а на поле, где не чтут правила, довлея с позиции силы и несправедливости.
И ещё, любая система, партия — это всегда иерархия, со своими уставами, законами, соглашениями. Быть зависимым, пусть от неплохих людей — мне не хотелось, а руководить ими, даже на местном уровне, - вдвойне. Из-за всего вкупе я покинул партию. Слился. Но смерть Лимонова переживал как огромную, личную утрату.
…
А над сквером, куда стягивались мигингующие и полиция, уже разносилось: «Здравствуйте, товарищи...»
(часть седьмая).
…
Небольшим островом надо дышать, чтобы понять затерянность между водой и небом. Оглядывать скалистые берега, которые, противопоставляя себя бурлящей и стремительной в натиске воде, выглядят монолитно, сурово. Да ну что там выглядят - таковыми и являются.
Вообще, смешение воды и берега, особенно скалистого - это всегда мощно. Вода набрасывается на камни. Но камни крепки. Дух захватывает, когда стоишь на камнях, смотришь на воду. Нечто языческое творится в душе, неземное совершенно. Так было на островах Валаамского архипелага, в Карелии, в сердце Севера. Так всегда на Ольхоне, в сердце Байкала.
...
Мы всё дальше и дальше уходили от берега, всё сильнее качало лодку. Скалы бледнели, теряли в дыму чёткость очертаний, становились призрачными, нереальными. Из ориентиров оставалась только интуиция.
Шли неспешно, тихо — погружали вёсла в воду без суеты. Баловались, плескаясь друг в друга водой — спасались от духоты.. Гомон чаек не прекращался ни на миг, висел в воздухе — как дым. Стоило подойти к скалам чуть ближе, как гомон усиливался: чайки прогоняли чужаков. Мы повиновались.
…
Сосновый лес тянется высоким байкальским берегом. Ветви смотрят с обрыва на воду, покачиваясь в такт волнам. Там, чуть выше леса, намечено место под стоянку — туда и поднимаемся, загребая песок обувью. Рюкзаки, снаряжение, продукты — на длительный поход нужно многое, а нас всего двое. Но справляемся: рюкзак Люсьены легче и меньше моего совсем ненамного.
Интересно подмечать, как меняется рацион в путешествиях, когда я передвигаюсь не один, а с Люсьеной. Главной по кухне становится она, потихоньку и незаметно оттесняя меня от готовки. Однотипные обеды и мелкие перекусы заменяются разнообразием блюд. Меню становится насыщеннее. На меня оставляют только чай — мою слабость и обязательный пункт в любом походе. В походном чае я люблю решительно всё — от заготовки дров для костра, до первого, обжигающего, ядрёно-сладкого глотка. Иногда и вовсе обходимся без огня, заваривая чай в кружке на газовой горелке, подсыпая в закипающую воду заварку, сахар. Кружка у меня отменная — большая, вместительная, - покупалась ещё «под Алтай», и с тех пор со мной. Верю, что в ней чай получается особенным!
…
А позже: ничего не думать, лежать в палатке, слушая вместе космос. Нет ничего сильнее.
(часть восьмая, заключительная).
…
Пыль и песок. Август. Небольшой, но шумный посёлок раскинулся на высоком берегу Байкала. Все центральные улицы сбегают к огромному скальному массиву, выступающему из воды. Это Шаманка, священное место острова Ольхон.
На одной из улиц посёлка — Хужира, — красивое двухэтажное здание. Стильная веранда, большие окна. Это арт-кафе «Воскресение» — наверное, самое любимое из тех, что видел.
Посещая остров, я очень люблю бывать в нём: заказать чая, полистать книгу, набросать что-то. Мощные деревянные столы, круто ведущая на второй этаж лестница, картины местных художником на стенах. Заведение очень вписывается в общую атмосферу острова — небанальное, очень живое, свободное место.
Мне думается, в таком месте любил бы бывать Хемингуэй. Сидеть за крепким столом, слушать гуляющий ветер, подтачивать карандаши. Я и писать в такие моменты старался, как Хем: скупо, осмысленно, сурово. И если для Хемингуэя островом его свободы была Куба, то для меня таким местом давно стал Ольхон. Островом моей личной свободы.
…
До Бурятии добирался в ливень. Обочины размыло и мало какая машина остановилась бы меня подобрать. Так и двигался вдоль трассы: в брезентовом плаще, с большим рюкзаком, по щиколотку в грязи и воде. Выбравшись на относительно сухой пяточек земли, стал голосовать и почти сразу же улыбнулась удача. Небольшой автомобиль лихо затормозил и спустя мгновение я уже летел по направлению к дому. Следующей машиной был рейсовый автобус, ехавший полупустым из Иркутска. Водитель скучал и пустил в кабину, на соседнее кресло. За разговорами пролетел остаток пути.
Я очень люблю подъезжать к Улан-Удэ с западной стороны, по трассе. Чуть ниже шоссе, плавно несёт свои воды к Байкалу Селенга, вдоль реки — натянуты железнодорожные рельсы. И всё это — и шоссе, и река, и рельсы, и обрамляющие их с двух сторон сопки — всё сбегается к горизонту, на котором маячит город. Город, где есть мой клуб, моя библиотека, моя улица. Город, из которого я мечтал сбежать в восемнадцать и о котором с удовольствием рассказываю в двадцать пять. Город, где есть не любящие меня, желающие, чтобы я продолжал их бояться, подглядывающие каждую написанную мной мысль. Город, где живёт самый верный мне человек. Город - не самый лучший, не с самыми лучшими условиями и возможностями для жизни, для воспитания детей, для творчества. Но это мой город. И этого не отнять у меня никогда, даже если уеду — это мой город.
Я возвращался домой.
(Михаил Чебунин, осень, декабрь 21-го, Улан-Удэ).