ВЛАДИМИР ПАВЛИНОВ
(1933 - 1985)
ХОЛОДА
Маме
К печи поленья поднеси,
оладьи замеси.
Трещат морозы на Руси,
морозы на Руси.
Безмолвен лес, безлюден сад,
и в поле ни следа –
такие холода стоят,
такие холода!
Ах, мама! Ты едва жива.
Постой, ты вся в снегу.
Оставь тяжёлые дрова,
давай я помогу.
Зачем ты всё – сама, сама?
Не стой на холоду...
Какая долгая зима
в сорок втором году!
Какая лютая зима!
Гудит печная жесть.
Я не хочу. Ты ешь сама.
Ты, знаю, хочешь есть.
Не тает иней по углам,
а ночь – над головой.
Мука – с картошкой пополам,
над полем – волчий вой.
Дымятся снежные холмы,
и ночи нет конца.
Эвакуированы мы,
и нет у нас отца.
Так страшно дует из окна,
и пруд промёрз до дна.
Так вот какая ты, война!..
Что говорить? Война.
Забыл я дом арбатский наш,
тепло и тишину.
Я брал двухцветный карандаш.
Я рисовал войну.
Шли танки красные вперёд.
Под ливнем красных стрел
вниз падал чёрный самолёт
и чёрный танк горел...
Лютее, снежнее зимы
не будет никогда.
Эвакуированы мы
из жизни навсегда.
Метёт, а небо так черно,
что кажется: сейчас
на нас обвалится оно –
да и придавит нас.
ЛЕСНАЯ ДУША
Есть душа у камней конопатых,
у шиповника, у камыша.
Из коричневых веток мохнатых
глухо смотрит лесная душа.
На печальную птицу похожа,
нелюдима она и молчит,
лишь под грубой морщинистой кожей
деревянное сердце стучит.
Воробьиными глянет глазами
из-под влажных листов бузины,
соляными заплачет слезами
из надрубленной тонкой сосны.
Разольется трубою лосиной,
родником поглядит из травы,
а ночами с высокой осины
зорко смотрит глазами совы.
В поздний час, когда темень паучья
прячет звезды в ее бороде,
словно пальцы, корявые сучья
из кустов она тянет к воде.
У нее стариковские уши,
дружит с нею лесное зверье.
Только злые, незрячие души
Никогда не видали ее.
БЕСЫ
Мечусь бесплодно и устало,
люблю и думаю, спеша...
Как далека от идеала
ты, грешная моя душа!
В тебе, возвышенной и чистой
"сестре безоблачных небес",
гнездится ревность – черт когтистый,
и пляшет зависть – мелкий бес.
Придет толстуха ложь, за нею –
изнеженная ведьма-лень:
ласкают, обхватив за шею,
и краткий сокращают день.
И скупость, чертово отродье,
и неподъемный, как бревно,
пузатый бес чревоугодья
с зеленым змием заодно.
И мрачный баловень несчастья,
тяжелый всадник на плечах –
губастый демон сладострастья
с безумным пламенем в очах...
И яд огнем вскипает в жилах,
медлительный, как кровь змеи,
и объяснить тебе не в силах
дела и помыслы свои.
Бреду, спешу и спотыкаюсь,
и падаю, и встать спешу,
грешу и каюсь, зарекаюсь,
вновь каюсь – и опять грешу!
Душа, ты растеклась, как глина,
любые путы не любя...
Ты, внутренняя дисциплина,
мой бог, как обрести тебя?
Тоскую по своим оковам
и тягощусь собой самим
бесцельным, пошлым, бестолковым
существованием томим...
Душа полна тоски и боли –
цена за легкое житье,
но если не хватает воли,
я все же выкую ее!
Поскольку в каждом сердце смешан
с извечной тьмой извечный свет,
тому, кто скажет: я – безгрешен,
доверья не было и нет...
Заблудшего да не осудим –
соединим в своей судьбе
и нежность, и терпимость к людям
с жестокостью к самим себе.
ЖИЗНЬ
Нам с тобой, неустанным,
нет покоя с утра.
По шуршащим бурьянам
прошагали ветра.
Крячут утки в осоке,
загудели шмели,
пьют целебные соки
стаи трав из земли.
Здесь на мшистом суглинке,
в жизни трав и зверья,
и в песке и в былинке
жизнь таится моя.
Черных омутов пасти,
и бурьян, и листва –
это разные части
моего существа.
Задеваю невольно
гибкий сук на сосне...
Если дереву больно,
значит, больно и мне.