То, что жизнь преподносит на ужин
***
Осень — это вторая весна,
как сестра, что не Ольга, – Татьяна.
Та была весела и ясна,
а другая из слёз и тумана.
Но вторая умела любить,
и грустить, и раскрашивать слово,
молча нежность в печали топить,
и горстями разбрасывать снова.
Каждый лист – это тоже цветок,
только знающий больше, чем надо.
И дожди – это новый виток
от капели до хляби и хлада.
Осень – это убийца весны,
но – на миг, не всерьёз, понарошку,
чтоб понять, как дороги грязны,
и прокладывать к солнцу дорожку.
Жизнь весной голосит петухом,
день людским половодьем запружен.
Осень – то, что в остатке сухом.
То, что жизнь преподносит на ужин.
Осень с нами мудра и честна,
как последняя жизни попытка.
Осень – это прощальная нам
уходящего года улыбка.
***
По стёклам мокрым течёт непрерывно вода...
Сентябрь, ненастье…
Какое счастье, что мне не надо идти никуда.
Какое счастье.
На крыше деревце, кажется, ветер порвёт –
так худосочно.
Но стойко держится, и мне пример подаёт –
растёт без почвы.
А в лужах голуби, и им дожди нипочём.
Подброшу хлеба.
Ах, осень, всё открывает своим ключом,
ключом от неба.
Она хозяйка в этом городе-терему,
умоет листья,
затеет с ними детскую кутерьму,
раскрасит кистью.
Пока ещё не вымела всё из углов
души подчистую,
пока не беден ещё мой улов из слов –
не протестую.
Пока дожди, и ветер, и слёзы из глаз,
пока в любви я...
О, лишь не пустошь, не безлюдь и не коллапс,
не энтропия.
***
Как дерево, слова роняю
и отпускаю их на ветер,
как будто осени родня я,
как будто Бог меня приветил.
И он стихи мои читает,
а после втаптывает в землю.
Дожди над ними причитают,
а по весне пробьются стебли.
Люблю в туманную погоду
идти по свету безымянной,
не помечаемая кодом,
не попадая в базы данных,
не завитой и не привитой
ни от любви, ни от разлуки,
листвой увядшею увитой,
отвергнувшею госуслуги.
***
Читатель мой, советчик, врач,
в ответ хотя бы мне аукни.
Искала б днём с огнём, хоть плачь,
но от огня остались угли.
Уставший к вечеру денёк
прилёг, не вымолив отсрочки.
Вид на помойку как намёк,
где кончат жизнь живые строчки.
А где ж им быть потом ещё?
Забыты, выплюнуты, жалки,
от жарких душ и мокрых щёк –
прямым путём к дворовой свалке.
Как ни крути и ни крои,
альбомы, письма, посвященья,
слова в невысохшей крови –
в одно стекают помещенье.
Дожди легко их смоют след.
Бросаю, как бутылку в море...
Вдруг кто-то через сотню лет
прочтёт мою любовь и горе.
***
Мусоровоз, стена напротив,
внизу шеренга из машин...
Как трудно в городе-уроде
разжиться пищей для души.
Я выражаюсь нетактично,
но коль таким окружена –
жизнь без поэзии токсична,
бездушна, опустошена.
Деревьев жалкие обрубки
и в пол-накала фонари.
Химеры радости так хрупки
и греют только изнутри.
Недостижимая потреба,
унылых будней марафон...
И остаётся только небо,
а всё земное – это фон.
***
Стараясь быть замеченным, поэт
рискует превратиться в шоумена.
Из всех измен, каких не видел свет,
страшнее самому себе измена.
А те, чей непритворен разговор,
кого неброский облик отличает –
те вымирают, уходя в затвор,
поскольку их в упор не замечают.
Всё подлинное не прельщает глаз,
обречено в неравном поединке.
В пустыне тонет одинокий глас,
скользят в толпе поэты-невидимки.
Легко убить нечтением певца,
на строки наложить глухое вето.
Обходится без яда и свинца
опасная вакансия поэта.
***
Когда жизнь припирает к стенке –
на всё способен человек, –
и прорубить туннель в застенке,
и отыскать любой отсек.
Когда жизнь загоняет в угол –
он сможет то, чего не мог,
ни убоясь ни пуль, ни пугал,
сорвёт любой с двери замок.
Пусть из орбит вылазят зенки –
он даст отпор любому злу...
А я живу у этой стенки.
А я сижу в таком углу.
***
Утром выпиваешь чашку кофе –
вот ты и уже не на голгофе.
Ночью выпиваешь чашку чая,
жизнь себе хоть чем-то облегчая.
Сладкое с несладким чередуя,
обжигаясь и на воду дуя,
так перехожу я, маракуя,
из одной реальности в другую.
***
И не считаю я грехом,
чтоб выпить по одной...
Мне рюмка словно микрофон
иль кубок наградной.
Я с нею хорошо смотрюсь
на фоне алых губ.
На радость выменяю грусть,
коль Бог на это скуп.
И Баратынский пил один
до утренней зари.
Не дожил, правда, до седин
и умер в сорок три…
Но я не буду умирать,
хотя горит нутро.
Ах, где-то тут моя тетрадь
и верное перо.
Дано: стихи, тоска, вино...
И надо доказать,
что стоит жить, смотреть в окно,
и мыслить, и писать.
***
Я лежу, пишу свою песнь песней,
возвожу глаза под потолок.
«Мне уютно в этой мрачной бездне», –
как писал в семнадцатом А. Блок.
Где-то за окном струятся люди,
по дорогам дождь бежит рекой.
Мне уютно в этом неуюте,
в непогоде нахожу покой.
Обживаю каверзную бездну,
вышиваю строки на листке.
Будет день, когда и я исчезну.
А пока я с ней накоротке.
Нет её уютней закуточка...
Здравствуй, Блок, аптека и фонарь.
Я стучу сердечным молоточком,
Ваших душ будила и звонарь.
Будущее утонуло в прошлом.
Все они явились нам сюда.
Нет времён плохих или хороших.
Просто время оно. Навсегда.
***
Вам выходить? – Меня спросили.
Нет, мне попозже, не теперь.
Мне кажется, что я осилю
свой путь бесчасья и потерь.
Что мне Мальдивы и Гавайи,
и очарованная даль?
Запрыгнув в лодочку трамвая,
я уплываю в никудаль.
Я буду ехать вечно, вечно,
чтобы с катушек не сойти,
до остановки бесконечной,
до нескончания пути.
И сквозь ночей моих кромешность
сигналить будут вновь и вновь
и неисчерпанная нежность,
и неушедшая любовь.
Я буду ехать мимо, мимо,
на билетёра уповать,
и имена своих любимых
названьям улиц раздавать.
***
Безымянной улица звалась.
Не хватило для неё названья.
Средь домов тропинкою вилась,
спотыкалась, прячась в котловане.
Сколько из углов чужих голов
в мир с утра выплёскивала снова
улица Невысказанных Слов
или Неуслышанного Зова...
Где-то там обрёл и свой ночлег,
наблюдая, как закат пылает,
незнакомый миру человек,
что однажды улицу прославит.
Словно в предвкушении сего
улица дневала-ночевала
и ждала лишь имени его,
а чужих имён не признавала.
Безымянность… стёртые черты...
словно отрицательные числа...
Жизнь учила ради красоты
не искать практического смысла.
Улица неназванных имён
и неоправдавших ожиданий,
словно многоточие, намёк,
место неназначенных свиданий.
Тонет в человеческой реке
улица, поблёскивая млечно,
безымянным пальцем на руке,
что без обручального колечка.
***
Бывает любовь – всевышна,
как гром гремит на весь свет,
ну а моя чуть слышно
прошепчет тебе: привет!
Бывает любовь – Горгона,
что насмерть и на века,
ну а моя с балкона
помашет тебе: пока!
Бывает любовь – ловушка,
проклятие и клеймо,
ну а моя, лохушка,
напишет тебе письмо.
Бывает, любовь накажет,
заткнёт поцелуем рот,
ну а моя намажет
с собой тебе бутерброд.
Ты думаешь, глядя в почту, –
когда её чёрт уймёт...
Но без неё вдруг почва
качнётся и уплывёт.
Ты был от неё далёким,
порою хотел сбежать.
Но без неё вдруг лёгким
не станет легко дышать...
И где бы ты ни был, знаю,
любовь моя там не зря,
простая и неземная,
как воздух и как земля.
***
Облака прикидывались тучами –
но лишь так, валяя дурака, –
я-то знала, под смурными кучами
прячутся лишь только облака.
Радости глаза порой зажмурены.
Надо их открыть, и все дела.
Слышу, как сквозь голос твой нахмуренный
нотки пробиваются тепла.
Улыбаться старику и отроку,
в снах летать и верить, что расту.
И любить, что подвернётся под руку –
может, жизнь, а может, ту звезду…
***
Я втайне знаю: ты хороший,
и сколько б лет не утекло –
фальшивой ласки мне дороже
твоё прохладное тепло.
И что с того, что сединою
зимы окрашены крыла,
что опьяняют сны весною,
но отрезвляют зеркала,
что обманули все июли
цветеньем розовым степи,
но двери крылья распахнули,
и сердце сорвано с цепи.
Пусть всё — виденье, наважденье,
души волшебная игра,
не день рожденья — дня рожденье
теперь я праздную с утра.
В стихе затею я утехи,
что и не снилось — сочиню,
а телефонные помехи
не помешают ничему, –
расслышать главные аккорды,
любви единственный улов,
когда сердец границы стёрты,
и всё легко понять без слов.
Уже не пусто и не голо,
и мне не страшно средь зимы,
когда пробьётся словно колос
ко мне родной до боли голос,
когда не я и он, а мы.
***
Я разжигаю памяти костёр,
запечатлеть пытаюсь наше Нечто.
У моего таланта нет сестёр.
Я говорить готова бесконечно.
Как мир старо, что я твоё ребро...
Как ночь зарницей разрывает утро,
так строчка разрывает мне нутро,
которую рождаю у компьютра.
Не думать, почему или зачем,
не вырвать это с корнем или с кровью.
Любовь моя не лечится ничем,
ни временем, ни новою любовью.
Каштана ветка машет мне в окно
с застрявшим на конце кусочком ткани.
На белый флаг похожее сукно
беду мою разводит как руками.
Балкон укрыт листвою что бронёй...
Грудное я вынянчиваю слово,
и всё живое кажется роднёй,
и каждый день я начинаюсь снова.
***
Мне неловко пред моим каштаном –
писем треугольнички всё шлёт,
думал, я читать их не устану,
я же их в обратный шлю полёт.
Но сначала ласково погладя
золотую в крапинках печать...
Я читаю письма те не глядя,
даже не пытаясь отвечать.
Мне неловко пред дождём и ветром,
что стучатся, сотрясая дом.
Я ж их оставляю без ответа,
уши в доме затыкая том,
щели окон затыкая ватой,
чтоб в тепле не слышать плач и вой,
и себя невольно виноватой
пред стихией чувствую живой.
Потому что надо бы руками
листья те ловить и обнимать,
без зонта стоять под облаками,
речь грозы и ветра понимать.
***
Человек на балконе напротив
на меня неотрывно глядит.
И он мне не противен, напротив,
это даже мне чуточку льстит.
Силуэт его, чист и опрятен,
моим взглядом смущённым согрет.
Я не знала, что он так приятен –
дым отечества и сигарет.
Знаю, пищу даю для пародий...
Ведь не птица, чтоб в небе парить.
Человек на балконе напротив
снова вышел на миг покурить.
Эта поза, скрещённые руки,
затуманенный дымкою взор...
На балкона спасательном круге
я плыву в необъятный простор.
И казалось, что утро прекрасно.
Ну и что же, что всё не сбылось.
В этой жизни, прошедшей напрасно,
много есть ещё белых полос.
Человек на балконе напротив,
словно спущенный кем-то с небес...
Ничего не имею я против,
даже если послал его бес.
Я своей доверяю природе,
это просто, светло и легко...
Человек на балконе напротив,
он ещё от меня далеко.
В неслучайность возникшего пазла
мне хотелось поверить всерьёз...
Расстояние так безопасно –
ни морщинок не видно, ни слёз.
***
Каждый предан – кому-то иль кем-то,
каждый явно иль тайно любим.
Даже если кто прожил аскетом –
он хотя бы в мечтах был другим.
Европеец, еврей, украинец –
сатана мы одна и семья.
Цирк мирской, человечий зверинец…
Но была в тебе счастлива я.
Пусть всё больше здесь чёрных полосок,
но бурлит человейник земной.
Жанны Д,Арк вспоминается лозунг:
«Все, кто любит меня – за мной!»
Как прекрасно быть целого частью,
когда знамя – не просто лоскут,
в бой за счастье любимых – вот счастье!
Пусть потом предадут и сожгут.
***
Старуха-смерть, процентщица-старуха
идёт к нам с топором на перевес.
Я попытаюсь стать её прорухой,
вооружившись крутизной словес.
Она отмстит и каждого накажет,
за кровь свою, за жалкое житьё.
Раскольников заваривал ту кашу,
а нам века расхлёбывать её.
Да, смерть гадка. Жалеть ли мерзость эту?
Не судят победителя в венце.
Но с нею вместе гибнет Лизавета
с улыбкой беззащитной на лице.
Давно уж стихли отголоски спора,
но душу нам терзает до сих пор
добро без кулаков и без укора,
ладонью отводившее топор.
О смерть, твоё темнейшество старушье,
тебе идёт глазвыколотый мрак.
Ты поднимаешь на меня оружье.
Я попытаюсь обойтись без драк.
Бессильны все советы и заветы.
В свой час – не чертыхнусь, не побожусь.
С блаженною улыбкой Лизаветы
ладонью от тебя загорожусь.
***
Уж если мы больше не вместе –
не нужен сценический грим.
Союз с одиночеством честен,
естествен и неоспорим.
Без туши, румян и помады
легко обойдутся стихи.
Их бледному лику не надо
насильственного хи-хи.
Стихи, обвинённые в грусти, –
что им благолепный совет,
ведь их не находят в капусте,
а в муках рожают на свет.
Но если мне на люди выйти –
глаза нарисую и рот,
пусть хочется на небо выти,
а сделаю наоборот.
Живите же жизнью отдельной,
в толпу посылая заряд,
пусть радует мой рукодельный –
чужой невзыскательный взгляд.
Но вам я открою секретик –
запомните этот совет:
слезам — и невидимым — верьте,
глазам нарисованным – нет!
***
Улыбка-бомж искала лица,
где ей найти себе приют,
где можно было б притулиться,
но ей приюта не дают.
Она приклеиться пыталась,
но тут же делалась мертва,
поскольку жизнью лишь питалась
и засыхала как листва.
Улыбка-друг, куда ты делась?
Как лицам без тебя темно.
Но озариться – это смелость,
оно не каждому дано.
Любовь, как раненая птица,
блуждает среди лиц и тел,
всё ищет, где бы угнездиться,
кто б приютить её хотел.
О где ты, где, большое сердце,
что не боясь разбиться вновь,
отважно распахнуло б дверцы,
впустив улыбку и любовь!
***
В этот парк не ступала нога дровосека.
И не пела ещё здесь электропила.
Здесь скучали скамейки, дремала беседка,
и непугано птица из лужи пила.
Этот парк был запущен, и в том его счастье,
что его не открыл ещё местный колумб,
что стволы его не распилили на части,
не наставили памятников и клумб.
Там дорожки аллей заплелись прихотливо,
и так девственно спутаны были кусты.
И ещё я запомнила травы с отливом,
и как гривы деревьев там были густы.
Но я адрес вам тот ни за что не открою,
а не то налетит мастеров вороньё,
всё круша, совершенствуя, строя и роя,
и повырубят хрупкое счастье моё.
***
Солнце жеманно смотрится в лужу –
есть кто румяней и кто милей?
Хочется просто молчать и слушать
шорох прохожих, шум тополей.
Вправду молчание — знак согласья
с миром, с совестью, с красотой...
Дальше — беззвучие и безглазье,
прах, энтропия, души отстой.
Может быть, завтра жизнь меня слижет,
и замолчат любви голоса...
Выживем, если будем чуть ближе,
сердце к сердцу, глаза в глаза.
Если любовь или любованье
вечной свечою согреет жизнь,
если прошепчет существованье:
ты ещё нужен здесь, задержись.
***
Деревья шумят навстречу...
О как их понятна речь.
Как будто хотят приветить,
утешить, предостеречь.
Не нужен нам переводчик
и даже не нужно слов.
Их зов материнский, отчий
сильнее колоколов.
Зимой они в нежном тюле –
чтоб радовать сердце, глаз.
А после дождя в июле –
как будто плачут о нас.
Когда я среди деревьев –
мне грохоты не слышны,
я к миру полна доверья,
душа полна тишины.
Сердечки их на ладони
так молодо-зелены.
Всё тонет в пастельном тоне.
Все живы и влюблены.
***
Тучки, деревья, птички –
кодовые слова.
Стоит назвать – и тихо,
солнце и синева…
В небе глазами тонем.
Где-то вдали – бои...
Топота нет погони.
Тут лишь одни свои.
Снова душа свободна,
вольная словно дичь.
Цивилизации подлой
нас уже не настичь.
Пусть уж в года лихие
если возьмут в полон –
истинные стихии,
подлинный небосклон.
***
Не надо мне большого счастья,
оно бывает только раз.
Я буду рада малой части
того, что радовало нас.
Тем, чем когда-то дорожили,
тащили в милую нору,
тем небом, под которым жили
и любовались поутру,
и лесом в посвистах и росах,
что нам шептал своё люблю,
и вазами в огромных розах,
что покупал, пока я сплю,
и книгами в твоих пометках,
намёками о тех деньках,
и праздником в сосновых ветках
в весёлых детских огоньках...
Все неприятности отринув,
иду, гляжу на белый свет,
и отражения в витринах
мне улыбаются в ответ.
И знаю я, что где б ты не был,
ты освещаешь горизонт
и надо мною держишь небо,
как будто разноцветный зонт.
***
Наши ангелы-хранители –
это сгусток той любви,
что давали нам родители,
что дарима нам людьми.
Та энергия из космоса,
что пропасть нам не даёт,
звук таинственного голоса,
что в душе у нас поёт.
Это то, что неподдельное
и незыблемое в нас,
ближе крестика нательного
и в ночи любимых глаз.
Наши ангелы-хранители –
наши верные друзья.
В счастье, в горе ли, в обиде ли –
нам без них никак нельзя…
***
Жить и жить себе внутри тумана,
вместо денег звёздочки считать...
Вынет месяц ножик из кармана –
разрезать страницы и читать
в книге судеб, писанной вселенной,
чей глядит на нас печальный глаз,
чтобы в жизни, немощной и тленной,
стало легче нам от лунных ласк.
Плыть и плыть бездумно по теченью,
пока кто-то руку не подаст,
не напоит чаем нас с печеньем,
не обнимет в самый чёрный час.
Я не повторяю имя всуе,
писем не пишу тебе я, но
всю себя тебе я адресую –
прочитай хоть строчку перед сном.
Словно дети, друг от друга прячась,
прячемся от счастья – не беды...
Ведь любовь – единственная зрячесть,
всё другое – формы слепоты.
И куда судьба опять заманит,
где рассвет неясен и белёс...
Мы плывём, как ёжики в тумане,
ничего не видя из-за слёз.
***
Луны золотая брошка
на чёрном бархате ночи…
Чем дальше моя дорожка –
тем мельче и одиноче.
Любовь же моя всё старче,
становится раритетом,
но только с годами ярче
горит негасимым светом.
Пишу я… чего же боле?
О боль моя, не боли ты,
стань былью, былинкой в поле,
моею немой молитвой.
Прохожие-одиночки,
деревья, автомобили,
узнайте в нехитрых строчках
всех тех, кто меня любили.
А вы, кто в беспечном ланче
смакуете вина-пива,
услышьте в надгробном плаче
о тех, кого я любила.